Посланец сошел на берег с не меньшим достоинством, чем римлянин, облаченный в тогу, и, опираясь на позолоченный жезл, повернулся к свите Антония. Из-за шума толпы Луций не расслышал, что он сказал им и что они ответили ему. Беседа продолжалась довольно долго. Затем египтянин отвернулся от своих собеседников и направился к рыночной площади. Легионеры, вооруженные копьями, прокладывали ему путь. Медленным, но достаточно твердым шагом он шел сквозь толпу к пустой площади. Антоний ждал, безмолвный, одинокий в своем величии.

Постепенно наступила полная тишина. Луций слышал только равномерные удары жезла посланника о камни площади. Жезл венчала голова змеи, священной кобры Египта: ее сверкающие глаза — два маленьких, кроваво-красных рубина — казались живыми.

Что ж, если мифы не лгут, возможно, так оно и есть. Но, вообще-то, жезл со змеиной головкой — старый трюк египетских жрецов. Что же он сделает? Бросит его к ногам Антония и прикажет ожившей змее вонзить ядовитые зубы в тело римлянина? Да нет как будто… Жезл как жезл, просто позолоченное дерево. Жрец приблизился к триумвиру и за несколько шагов до возвышения остановился. Он не поклонился, лишь склонил голову в знак почтения и заговорил на классическом греческом чистым, красивым голосом.

Фразы были не цветисты, тон — спокоен. Царица Египта приглашает правителя Рима отужинать с ней на корабле после захода солнца.

Правитель наконец проявил хоть какие-то эмоции — он нахмурился.

— Мы желаем, чтобы царица отужинала с нами до захода солнца.

Посланник бесстрастно ответил, что царица Египта сожалеет, но не может принять приглашение. Госпожа предпочитает принять правителя Рима на своей территории.

Луций подумал, что если царица хотела задеть Антония, то она, несомненно, достигла своей цели: триумвир в гневе, а ответ предельно краток.

— Пусть сегодня будет так, как желает царица.


— Вояка ринулся в бой, — сказал Антоний Луцию. Солнце уже почти село, и он снова облачался в доспехи, которые снимал днем, чтобы отдохнуть и завершить неотложные дела. — Будь я проходимцем сенатором — не в обиду тебе сказано, ты ведь скоро вступишь в сенат, — споры я вел бы в открытую, но все равно проиграл бы Клеопатре. Она мастер в таких делах.

Луций не обиделся — он и сам не очень жаловал сенаторов. Но все же заметил:

— Ты не должен так быстро сдаваться. Она сочтет, что может обвести тебя вокруг пальца.

— Это ее дело, — вымолвил Антоний с какой-то обреченностью в голосе. — Я ей не соперник, точно тебе говорю, но на своей земле я хозяин.

— Однако сегодня ты идешь к ней, — напомнил Луций.

— Но как солдат, как полководец. — Антоний улыбнулся, блеснув зубами, и приподнял оружие, чтобы слуга смог закрепить золотую кирасу. Это были его лучшие парадные доспехи с изображением празднества в честь Диониса: длинной вереницы сатиров и танцующих менад с виноградными гроздьями в руках. Странный выбор мотива для украшения доспехов воина — правда, лик бога, если присмотреться поближе, был ужасен: стальная красивая холодная маска с совершенно пустыми безумными глазами.

Луций немало побыл на войне и не раз видел подлинное ее лицо. Посмотрев в лицо богу, он ощутил холодную дрожь.

— Пойдем, — молвил Антоний. — Нас ждет сражение.


— Он все воспринимает как воин, — говорила Клеопатра, пока служанки готовили ее к предстоящему ужину. — Для него наша встреча — это сражение, а я — враг.

Диона уже давно была готова: парик уложили в косы, а лицо окаменело под слоем краски. Платье в старинном стиле Двух Земель, такое прозрачное, что не скрывало ничего, не смущало ее: она уже давно научилась не краснеть. Его основное достоинство заключалось в том, что в нем всегда прохладно, несмотря на тяжесть украшений, превращавших его простоту в подлинное великолепие.

Клеопатра нервничала, как молодая жена перед первой брачной ночью. Лицо ее совершенно застыло, пока служанка накладывала краску, и вообще она двигалась только по просьбе девушки, одевавшей и причесывавшей ее; правда, украшения выбирала сама, хотя к советам прислушивалась. При этом говорила царица без умолку.

— Антоний не политик, — сказала она. — Он все делает открыто и хитрить не умеет. И все же такая простота может быть опасной. Мне не следует его недооценивать. Не позволяй мне ошибаться, Диона.

— Значит, я могу остановить тебя, если ты начнешь делать глупости?

Царица резко повернулась, испугав служанок. Диона подарила ей самую очаровательную улыбку.

— Ты, дерзкая.

— Без сомнения, — подтвердила Диона.

Гнев Клеопатры мгновенно растаял.

— Ах ты… Вот теперь я понимаю, почему терплю тебя, — начала она и сказала бы больше, но паж, проскользнувший в комнату, склонил голову в знак почтения и провозгласил: — Госпожа, они пришли!

Послышался звон оружия, глухой стук шагов, раскатистый римский говор. Клеопатра выпрямилась. Диона видела, как напряжены были все ее мышцы, когда она поворачивалась к прислужницам, продолжавшим хлопотать вокруг нее. Все они умели понять любое выражение ее лица и не спеша продолжали с торжественной важностью исполнять свое дело. Только одна, совсем маленькая девочка, отвечавшая за сандалии царицы, засуетилась. Диона тихонько дотронулась до ее плеча:

— Не торопись, царица никогда не спешит. Чужеземные воины подождут.

Воины и ждали. Царица, уже в полном облачении, села на кушетку у стены и велела принести книгу.

— Читай, — приказала она Дионе.

Жрица считала Гесиода невероятно скучным, но все же начала читать, а в пиршественном зале римляне между тем учились терпению.

«Да, это Египет», — думал гаруспик Луций Севилий. Незнакомые ароматы одурманивали его, краски слепили. Все, что не расписано, было позолочено или выложено самоцветами. Сидя в этом зале, на мягком ложе, он с трудом представлял себе, что находится в порту Тарса.

Зал и вправду был диковинкой для римлян: стены не из мрамора или крашеного известняка, а из дерева, колонны тоже деревянные, а между ними — тонкие драпировки, колышущиеся от малейшего движения воздуха. Огромные круглые и квадратные светильники — и другие, самых немыслимых форм — свисали с потолка, стояли между колоннами, на столах, вокруг каждого ложа. В зале было светло как днем, но свет, льющийся со всех сторон, был немного мягче, чем солнечный.

Слуги в египетских юбках предлагали вино, которого гости соизволили отведать, и лакомства — разумеется, на золотых блюдах. Они уже не раз приносили им извинения за то, что царица запаздывает. Луций был несколько удивлен тому, что Антоний еще держится, не вышел из себя. Однако до этого, казалось, недалеко: он вел себя намного развязнее, чем обычно, и слишком много пил. Правитель Рима непринужденно развалился на ложе, которое считалось почетным местом — туда его усадили вежливые слуги. До Луция, устроившегося неподалеку, доносились лишь обрывки фраз из его бесед с другими гостями. С каждым часом юмор триумвира становился все грубее.

Не все приглашенные были римляне. Сюда прибыли и знатные жители Тарса, одетые в свои лучшие платья, толпились придворные в греческих и египетских одеждах. Говорили в основном по-гречески. Луций, удобно усевшись на ложе, радовался, что оказался в одиночестве, поскольку мог, не отвлекаясь на пустую болтовню, в полной мере оценить великолепие приема. Поглощенный созерцанием резного позолоченного изображения нимфы верхом на гусе, или, точнее, Леды в объятиях лебедя, он вдруг почувствовал, как на него упала чья-то тень: кто-то садился на свободное место рядом. Луций повернул голову.

— О, — выпалил он неожиданно для себя. — Да это же самая симпатичная из граций. Ты что, заперла своего сына в сундуке, чтобы он не бегал за вами?

Спутница царицы посмотрела на него с заметным интересом и без всякого осуждения.

— Ты почти угадал. Ты меня знаешь?

— Пожалуй, — он запнулся, — можно сказать и так. Я видел тебя на корабле. Ты была грацией. А матросик на канатном мостике — это твой сын, да? Я не ошибся? Наверное, он большой озорник.

Египетская госпожа от души рассмеялась.

— О да! А в тот момент он был готов пройтись на руках, потанцевать на мачте или выкинуть еще какой-нибудь номер. — Женщина приподняла брови, подкрашенные, как принято в Египте, но даже под слоем краски, он заметил, что они красивые, изогнутые. Огромные темные искрящиеся глаза светились любопытством.

— Ты жрец?

— Да как сказать… Я… — Он снова запнулся: проклятый язык, никогда не известно, что он начнет болтать в присутствии красивой женщины. — Да, да, я жрец! Но как ты…

— И я тоже. — Египтянка кивнула, будто он подтвердил то, что она давно знала. — Мое имя Диона, я из рода Лагидов. Хотя нет, — добавила она с блеском в глазах, — я царского рода. Я — жрица Исиды в Двух Землях.

— Луций, — представился он, — Севилий, гаруспик.

— А-а, — молвила она, — провидец. Что ты думаешь о тех жутких росписях — вон на той балке?

Он проследил за направлением ее взгляда и почему-то покраснел. По-моему, это ужасно, — услышал он свои собственные слова.

— Ты прав, это действительно ужасно, — подтвердила Диона. Римлянки, случалось, обсуждали подобные вещи, но никогда не позволяли себе высказываться столь откровенно. — Я рада, что хоть у кого-то в Риме есть вкус. А царские строители уверены: чтобы произвести впечатление на римлянина, надо положить по пуду позолоты на каждую балку.

— Ну, в этом-то, я думаю, они не очень ошиблись. Признаюсь, меня это просто потрясло. Никогда не видел ничего… — И неожиданно умолк.

В полумраке ему показалось, что Диона сидит на ложе, как ребенок, готовый в любую секунду сорваться с места: руки скрещены на коленях… Это более чем откровенное египетское платье… оно не оставляло простора воображению. Щеки его запылали. Он опустил глаза, огорченно уставившись на каплю вина на своей тоге: откуда только взялась эта капля? Кубок уже давно стоит нетронутым на низком столике у ложа… Когда он решился снова поднять глаза, царица Египта сочла наконец возможным оказать гостям честь своим появлением.

7

Если госпожа не первой молодости и не блистает красотой, она всегда предпочитает романтическое сияние одинокой луны. Клеопатра же, судя по всему, любила яркий свет, и не имело значения, что было его источником: солнце или множество свечей. Царица и богиня, вся в сиянии золота, величественно шествовала по залу в окружении придворных дам. Многие из них были выше ее и намного красивее, но взгляды присутствующих были прикованы только к Клеопатре.

Луций Севилий с самого начала пообещал себе не поддаваться ее чарам. Однако сейчас, несмотря на все ее великолепие, она была вполне земной — по крайней мере, он не почувствовал никакого дыхания магии. Но в ней ощущалась непоколебимая уверенность в том, что все вокруг существуют лишь для того, чтобы Служить ей, царице великого народа, рожденной чтобы править миром. Именно это и было написано на ее лице.

Антоний поднялся со своего ложа с несвойственной ему учтивостью. Вслед за ним встали все гости с Востока и низко склонились перед царицей. Римляне вытянулись, как солдаты в строю. Она поприветствовала всех сразу, никак не выделив Антония, хотя он занимал почетное место.

На ложе, стоявшее рядом с ложем триумвира, царица опустилась легко и грациозно — тяжелые и неудобные одежды, казалось, не стесняли ее движений. Свита ее разошлась по залу, и пиршество наконец началось.

Двенадцать столов выстроились друг за другом, то ли в честь двенадцати римских скрижалей, то ли в насмешку над ними. Луцию, случалось, приходилось заниматься подготовкой государственных приемов, но этот привел его в восхищение. Трудно поверить, что такой великолепный ужин с неисчислимым множеством разнообразных блюд устроила женщина, утомленная многодневным морским путешествием и имеющая лишь несколько часов, чтобы пополнить свои запасы на рынке Тарса. На столах — поистине царская роскошь: рыба, жаркое из ягненка, гуси, утки; еще что-то очень аппетитное, сочное, под соусом — слуга назвал это газель; финики из Персии и Иерихона, сушеные с медом, гвоздикой, корицей; яблоки из Дамаска, запеченные в формочках; изюм из царских виноградников; гранатовый сок из садов Клеопатры в Александрии.

Изобилию не было конца. Царица рассыпалась в извинениях.

— У себя дома, — повторяла она красивым низким голосом, — я бы подготовила настоящий ужин. К сожалению, здесь…

— Ваш прием бесподобен, — возразил Антоний. — Вряд ли я смог бы устроить лучший даже в моем римском доме.

— Но говорят, жена ваша из тех женщин, что могут все, — произнесла царица то ли колкость, то ли комплимент. — Она, вероятно, следит, чтобы ваш дом соответствовал вашему положению, не правда ли? А в Риме это означает меру и воздержанность.