Шайтан принес эту Хуррем в гарем! Будь проклят тот день, когда он принял подарок от Фатимы, оставив нахалку, а не отправив ее на самую черную и грязную работу подальше от взоров Повелителя! Но кто же мог тогда знать, что эта пигалица обретет такую власть над сердцем султана? Казалось, если и позабавится, то недолго, а уж после рождения первого сына и вовсе отправит в гарем навсегда, как бывало с остальными кадинами.

И что он в ней нашел? – в тысячный раз спрашивал сам себя евнух, сокрушенно признавая, что что-то в этой нахалке есть, что неуловимо притягивает к себе не одного султана.

Кизляр-ага куда умней и наблюдательней, чем кажется, и знает много больше, чем все думают, и властью обладает куда большей, чем есть на первый взгляд. Не только в гареме, но и за его пределами эта власть, а то, что ее не замечают, хорошо, самая сильная власть та, которая незаметна.

Жаль, что не удалось скомпрометировать нахалку с помощью ее брата. Тоже мне, святой нашелся! Сказали же ему: выкрасть сестру можно, а он выкупать явился. Безмозглый роксолан – выкупать любимую женщину у султана! Да на это не только его денег, но и всей его страны неверных не хватит.

Как он к Ибрагим-паше попал? Нет, хуже того – самому Повелителю на глаза. Дуракам всегда везет, это каждый знает. Нарочно такого не сделаешь, ни Великий визирь, ни султан разговаривать с чужаком не станут, но Ибрагим-паша случайно оказался во дворе, а у Повелителя было столь хорошее настроение, что решил пошутить – лично поговорить со славянином.

В результате брат Хасеки уехал обратно, не только не заплатив денег за сестру, но и с немыслимыми подарками. Конечно, Ибрагим-паша постарался сделать вид, что такого человека в Стамбуле вообще никогда не было, но кизляр-ага знал все и обо всех не только в гареме.

Откуда у него источник власти?.. Гарем – бездонный потребитель всякой всячины, от еды до ювелирных украшений. Многочисленные наложницы, родственницы, дети, слуги и охрана поглощали всего столько, сколько, наверное, продавал Бедестан, и хотя за поставки в гарем отвечал нарочно выделенный чиновник, ничего не проходило мимо главного евнуха. Торговцы об этом знали, а потому одаривать не забывали.

Но иногда для кизляр-аги вместо богатых даров важнее сведения о том, что происходит за пределами гарема. Те, кто это понимал, получали большие преимущества перед просто дарителями, без конца подсовывавшими евнуху перстни, словно у него не десять пальцев на двух руках, а по сотне на каждой.

Чем мешала главному евнуху Хуррем? Тем, что постоянно нарушала или вовсе не признавала установленные правила, и Повелитель под влиянием этой гяурки (пусть сколько угодно твердят, что она правоверная, кизляр-ага не верил в ее благочестие!) тоже принялся нарушать давнишние устои. Ведьма, не иначе!

Порядок в гареме держался только на соблюдении жестких правил, на незыблемости раз и навсегда установленной иерархии, почтении и уважении тех, кто выше хотя бы на ступеньку, и всяческими стараниями и себе взобраться туда же. Такое стремление возвыситься хотя бы над кем-то отвлекало женщин от остальных проблем. Главным становилось внимание султана, собственная внешность и благосклонность валиде и кизляр-аги.

Одалиски без конца одаривали евнуха теми же перстнями, но не это главное, пока они зависимы, они послушны. Держать в руках столько женщин, не имея мощных рычагов управления ими, невозможно.

Нарушая правила, Хуррем тем самым их размывала, расшатывала сами основы гаремной организации. У кизляр-аги даже мелькнула мысль: так она и сам гарем отменит! Разозлился на себя:

– Шайтан в мою голову сегодня вселился, что ли? Дурные мысли лезут. А все эта Хуррем!

У евнуха давно во всем виновата Хуррем. Но если разобраться, то основные неприятности начались, когда Повелитель заметил эту зеленоглазую колдунью. Султанское сердце никак не удавалось отвратить от этой женщины, как ни старались. Чего только не делали – травили ее саму, пытались очернить перед Повелителем, показывали и даже укладывали на ложе Сулейману самых красивых девушек, умных, обученных любви, чтобы могли не просто заменить худышку на зеленых простынях, но и беседы вести. Что ни делали, но стоило Хуррем родить очередного недоноска, как Повелитель забывал обо всем и возвращал ее на ложе.

Околдовала, ведьма, не иначе! Это тоже способ борьбы: одно слово, даже не слово, а легкий намек, другое… Намеки нужные люди хорошо поняли, по Стамбулу поползло: ведьма… колдовство… чары…

Конечно, разве мог сильный, красивый мужчина, Повелитель, Тень Аллаха на Земле, столько лет всем красавицам и умницам предпочитать одну-единственную, не такую уж красивую, а про ум… и ум у нее неправильный, не женский. Что за женщина с мужским умом? Только ведьма!

Гарем – место опасное…

Желая отгородиться от шума и болтовни гарема, когда приходилось проводить время вместе с остальными его обитательницами, Роксолана взяла за правило повторять про себя какие-то отрывки прочитанного, даже не стихи, а просто пересказ, чтобы убедиться, что поняла, что узнала, способна повторить складно и легко.

А чтобы это не выглядело помешательством (сосредоточенный взгляд и слегка шевелящиеся губы могли смутить кого угодно), она брала с собой красивое зеркало, преподнесенное драгоманом Луиджи Гритти, и смотрелась в него, якобы любуясь своей внешностью. Пусть лучше считают самовлюбленной дурой.

Женский мир гарема давил на нее сильней любых накидок, сильней чадры или яшмака. Пустая болтовня, по сути, обыкновенные сплетни и осуждение друг дружки, казалась какой-то вязкой массой, затекавшей в уши, забивавшей их и через уши ум. Освободиться от этой словесной жижи было тяжело, Роксолана научилась не впускать ее.

Считают зазнайкой, потому что не поддерживает разговоры? Ну и пусть! Все равно ничего хорошего говорить о ней не станут, потому что она обидела почти каждую из болтавших девушек. Чем? Тем, что отняла у них Повелителя, лишила надежды заполучить его в свои сети, попасть на его ложе. Вернее, даже на ложе попасть удавалось, но ненадолго.

А теперь она твердо вознамерилась пока не рожать и, следовательно, бывать в султанской спальне только самой. Хватит, прошли те времена, когда она, долго беседовав с Повелителем, вынуждена была на ночь удаляться в свои комнаты просто потому, что ему нужна женщина, а Хасеки снова вынашивает ребенка. Теперь она отберет всякую надежду быть рядом с султаном у любой из этих куриц, что квохчут ни о чем.

Нескончаемая трескотня, немыслимая смесь запахов, в которой присутствовали и ароматы многочисленных цветов, выращивать которые турки умудрялись круглый год, запах сладостей, горящего сандалового дерева и многочисленных благовоний из жаровен, амбры и мускуса духов и окуривания одежды, яркие ткани, переливающиеся всеми оттенками радуги и немыслимо блестящие от золотых и серебряных нитей, блеск бесконечного количества драгоценностей сливались в одно яркое шумное пятно, напоминавшее Роксолане павлиний хвост. Сходство с павлином было тем сильнее, что, если прислушаться, болтовня гаремных красавиц, пусть у них и нежные голоса, ничуть не лучше мерзких павлиньих криков. Соловей птаха неприметная, но его голосом заслушается всякий, а павлин красив, но орет так, что хочется запустить в него туфлей.

В Стамбуле блеск драгоценностей, яркие ткани и резкие запахи любили все, и женщины, и мужчины. Но разряженный не хуже павлина, усыпанный золотом и драгоценными камнями Ибрагим-паша умен и способен вести беседы на любые темы, кроме разве женских сплетен. Это Роксолана была вынуждена признать, несмотря на всю свою ненависть к Великому визирю.

О Повелителе и говорить нечего, редко кто столь умен, образован и приятен в беседе одновременно, во всяком случае, с ней. Конечно, Ибрагим-паша не может себе позволить вести умные беседы с Хасеки Султан, это неприлично. Как ей неприлично беседовать с драгоманом Луиджи Гритти. Но такие беседы все равно иногда случаются, тогда они приятно удивляют друг друга – Хасеки и синьор Гритти. Роксолана видела, чувствовала, что восхищает венецианца, и это было приятно. Повелитель не выказывал неудовольствия этим, напротив, просил говорить по-итальянски, чтобы воспринимать речь на слух.

Хорошо, что в гареме не ведали о таких беседах, знали только, что Повелитель то и дело вызывает Хасеки к себе для бесед. Женщинам это казалось безопасным, если бы только после такой беседы султан, как раньше, на ложе брал другую, но он не брал! И кроме Хуррем, только Махидевран родила в прошлом году дочку, больше никто. Разве это не колдовство?


Нежные женские голоса часто похожи на урчание воды в ручейке или фонтане, но только не когда женщин много и они говорят почти одновременно. Тогда голоса больше напоминают сорочью трескотню или всполошенное птичье царство. В отсутствие султана и пока еще не пришедшей в зал валиде именно так и было, галдели все сразу, точно не виделись полгода, хотя жили рядом и ходили по одним коридорам все время.

Женский мир, завистливый и пустой, страшно злил Роксолану, она вдруг испытала жгучее желание вырваться из него, проникнуть в мир мужчин, стать равной там, больше того, крепко взять мир за пределами гарема в свои маленькие ручки! От этого желания, от собственных мыслей стало страшно, не выручали попытки повторять умные фразы или стихи, не спасало зеркало. Роксолана опустила руку с волшебным стеклом, задумчиво уставилась на решетку окна. Ажурная вязь, деревянная, металлическая и даже каменная, была повсюду. Красиво, изящно, но решетка есть решетка, даже просто в качестве украшения.

Одалиски косились на ту, которая похитила у них Повелителя, но открыто осуждать не смели, это дозволялось только двум женщинам гарема – валиде и Махидевран.

После болезни Повелителя между валиде и баш-кадиной словно пробежала черная кошка, и та и другая не могли забыть перенесенного в дни болезни потрясения. Только потрясение Махидевран было волнительным из-за пусть даже минутного осознания возможной власти, а потрясение Хафсы из-за того же было горьким. Валиде поняла, что баш-кадина, сама того не желая, ждет своего часа и будет не столько скорбеть из-за наступления своей очереди, сколько радоваться этому.

Вдруг птичий гвалт затих. Можно было не гадать, что именно произошло – в зал вошла валиде. Как же все-таки хороша мать Повелителя, несмотря на свой возраст! Но кроме природной красоты, в валиде была красота спокойной властности, которой не могла похвастать ни одна из юных прелестниц. И Махидевран тоже не могла, как бы ни старалась напустить на себя вид хозяйки положения. Даже став следующей валиде, Махидевран не сможет вот так двигаться, так смотреть, так довлеть над всем этим разноцветным женским царством. Это мало кому дано.

Роксолана вдруг подумала, что с такой царственной осанкой нужно либо родиться, либо заработать ее многими годами терпения и страданий. Но большинство страдалиц становятся ворчливыми злюками или гаснут, как догоревшие свечи, а вот такие, которые наперечет, словно получают внутренний стержень, не позволяющий согнуться и сникнуть.

Валиде прошла на свое место в центре большого дивана, села, изящно откинувшись на подушки, при этом браслеты на ее руках тихонько звякнули друг о дружку. В зале было так тихо, что слышно журчание воды в фонтанах, крики птиц в соседней большой оранжерее и вот это звяканье.

Властная сила этой женщины такова, что мгновенно подчинила себе всех, от одалисок и евнухов до попугаев, крутившихся в двух клетках. Птицы тоже притихли.

Оглядев своих подопечных, Хафса что-то спросила, словно отпустив сдавленную пружину, смех и болтовня возобновились, в них слышались благодарные нотки, словно валиде даровала женщинам какую-то свободу. Вокруг снова все защебетало, загалдело, но уже вполголоса.

Валиде разговаривала тихо, настолько тихо, чтобы слышали только избранные, сидящие рядом. Это тоже своего рода показатель положения девушки и отношения к ней главной женщины гарема. Чем дальше от валиде сидела наложница, тем меньше она слышала и в особенно неловком положении оказывалась, если необходимо ответить или что-то спросить. Махидевран сидела рядом с валиде, демонстрируя преемственность власти и незыблемость своего положения матери наследника престола.

Роксолане наплевать на все ухищрения, спрашивать она сама ничего не собиралась, а если им нужно, то покричат. Хасеки сознательно села от валиде довольно далеко, более того, она принялась рассказывать что-то недавно прочитанное в книге, отвлекая тем самым внимание на себя. Часть девушек, заинтересовавшись ее рассказом, невольно повернулись в сторону Хасеки, тем самым отвернувшись от валиде и Махидевран.

– Хуррем…

Конечно, она услышала голос Махидевран, но даже глазом не повела в сторону баш-кадины. Это было откровенным неуважением.