Наталья Павлищева - Трон любви

– Меня прислала валиде-султан, Теодор-ага.

Валиде… мать султана…

– Что-то случилось? Что-то с Ибрагимом? – Потом опомнился. – С Повелителем?!

Женщина усмехнулась:

– Нет, Бисмиллах, все хорошо. Они победили и возвращаются. Мне нужно поговорить с вами и… с Мухсине.

Сказала и уставилась своими глазищами в лицо грека. Теодор никогда не умел врать, а уж тут тем более, но все же попытался выкрутиться, помня слова сына, что стоит только кому-то из дворца услышать это имя, его ждет гибель.

– С кем, госпожа?

Самира усмехнулась:

– Вы не умеете лгать, Теодор-ага. К тому же валиде известно о Мухсине. Позовите женщину.

И вот арабка стояла перед хезнедар-уста – на сносях, рожать совсем скоро… Красивая? Да. Блестящие волосы, огромные темные глаза, точеный носик, четко очерченные губы. В глазах ум и почти вызов, черты лица нежные и волевые одновременно. Невольно подумалось: вот такую бы на ложе Повелителя, никакая Хуррем не справится.

– О тебе узнали валиде и Хатидже Султан. Не нужно объяснять, кто это?

– Я знаю.

И голос приятный. Самира представила себе, как воркует эта красавица, перебирая пряди волос Ибрагим-паши. Хатидже хороша и нежна, она умна, красива, приятна в общении, но ей далеко до этой… Хезнедар-уста, знавшая Хатидже еще совсем малышкой, обиделась за дочь валиде: разве ее вина, что Аллах не дал такой яркой красоты или что полюбила не того?

– Знаешь, что тебя ждет с твоим приплодом? – кивнула на большой живот.

Мухсине вскинула голову, в глазах блеснула предательская влага:

– Ребенок не виноват.

– Конечно, виноваты мать с отцом. И отец поплатится тоже.

Тяжело поднялась, кивнула на Мухсине обомлевшим Теодору и Микосу:

– Следить за ней день и ночь, если куда-то денется, разыщут и убьют. И вас тоже, Ибрагим-паша не спасет.

Уходила в полной тишине, даже женщина не всхлипывала. Хезнедар-уста невольно поразилась: неужели не боится? Ведь должна бы понимать, что разоблачение означает смерть.

И все же Мухсине не выдержала, бросилась следом:

– Ибрагима не трогайте! Пусть меня… с ребенком… его не трогайте! Дайте мне поговорить с валиде или Хатидже Султан.

Самира дернула рукой, пытаясь сбросить пальцы женщины со своего рукава:

– Вот еще! Ты недостойна не только говорить, но и произносить имя той, которую так подло обманула.

Вышла прочь, не оглядываясь, так и села в карету. На душе скребли кошки, Самира вовсе не была бездушной и сочувствовала и этой женщине, и даже Ибрагиму, но если уж выбирать, то выбирала Хатидже. Шевельнулась мысль, что выбирать самой Хатидже, если простит мужа, то так тому и быть.

Но что делать с этой женщиной и ее ребенком, который вот-вот появится на свет?

И в этом решать Хатидже, она вольна приказать зашить предательницу в мешок и отправить в Босфор, вместе с ребенком или одну, неважно. Или продать ребенка и мать на невольничьем рынке. И никакой Ибрагим не спасет в этом случае Повелитель встанет на сторону сестры или просто не будет вмешиваться.

Хатидже может погубить своего супруга Ибрагима, разведясь с ним, но кто знает, как решит Повелитель о Великом визире Ибрагиме, не поставит ли интересы империи выше интересов сестры? Но тогда у Ибрагим-паши появятся новые враги – семья Повелителя. Хатидже любят все, если она не простит загулявшего мужа, остальные не простят тоже.

Ой-ой… как сложна жизнь… Самира подумала, что ей никогда не нравилась идея выдать Хатидже Султан за этого выскочку-грека. Как ни старайся, как ни осыпай золотом, а все равно рожденные в лачуге таковыми и остаются. Пример тому Хуррем, была простолюдинкой, ею и умрет, и никакой ум, никакая ученость не помогут.

Валиде выслушала свою помощницу молча, только побледнела сильней обычного. Самира честно рассказала, что женщина очень красива, похоже, умна и готова жертвовать собой и даже ребенком, только бы не тронули Ибрагим-пашу.

– Хорошо, никому не говори, даже Хатидже Султан. Пусть сама решит, как быть. То, что нужно, я скажу.

Она действительно сказала Хатидже, стараясь, чтобы получилось как можно мягче. И то, что ей самой решать, тоже сказала.

Несчастная Хатидже снова плакала, и скрыть это от гарема уже не получалось. Поползли слухи…

Развод… это позор, причем Ибрагим-паша наверняка останется при дворе, едва ли Сулейман даже в угоду любимой сестре станет уничтожать своего любимца. Ладно бы просто любимец, но ведь Ибрагим действительно уже во многом управлял империей, пусть под присмотром султана, но управлял. Более компетентного, энергичного, способного все схватывать на лету визиря у султанов еще не бывало. Неужели из-за его измены Хатидже Повелитель устранит Ибрагима? Вряд ли, значит, позор Хатидже надолго, если не навсегда, останется рядом.

Простить? Но прежнего счастья и доверия уже не будет, она никогда не сможет забыть Мухсине, те слова, которые писал влюбленный Ибрагим другой. Как же быть? Простить и жить дальше, постоянно ожидая измены, подозревая в каждой поездке новую влюбленность и новую измену?

Или все же развестись и попытаться объяснить Повелителю, что от измены сестре султана недалеко до измены самому султану. Нет, Сулейман никогда не поверит, он не считает любовь к одной женщине изменой другой. Хатидже впервые задумалась о том, каково Махидевран и Хуррем. Эти две сильные и умные женщины вынуждены терпеть друг дружку, даже зная, что одна из них больше не бывает на султанском ложе. А каково Хуррем, если та видит, как ее место в спальне то и дело занимают другие? Впервые Хатидже поняла ярость Хуррем, поняла, почему та готова сражаться за свое место любыми средствами. У нее нет возможности развестись, обвинив мужа в измене, она жена только по положению, которое имеет, только Повелитель к ней благоволит.

Вот оно, положение наложниц, вот почему зятьям правителя запрещено иметь гаремы.

Но мысли несчастной Хатидже снова перекинулись на собственное положение. Война наложниц в гареме брата волновала ее куда меньше собственной судьбы. Решать надо до возвращения Ибрагима из похода, потому что нужно знать, как встречать его. Мелькнула мысль у всех на виду бросить в лицо письма и крикнуть, что разводится с неверным мужем. Но Хатидже тут же осадила себя: а что, если султан после того заступится за визиря, ведь не обратил же внимания на сестру, когда казнил Ферхад-пашу, и даже запретил ей появляться перед своими глазами, а всем упоминать ее имя. Даже слезы валиде не помогли.

Хатидже вовсе не была уверена, что из них двоих султан выберет ее. Что же оставалось, прощать? Попытаться забыть, зная, что это невозможно, делать вид, что веришь, что любишь по-прежнему, что ничего не было?

Проклятье века, и не одного, – эпидемии, никогда не знаешь, кто пострадает следующим, кого заберет страшная болезнь. Чума и оспа ежегодно собирали свой страшный урожай не только в Европе и Азии, не только в Стамбуле, но и в султанском дворце. Сулейман был уверен, что эти болезни – наказание божье, а потому не только не уезжал из дворца, в котором умирали больные, но и не берегся сам. На все воля Аллаха, где от нее можно спрятаться, да и можно ли вообще это делать?

Валиде и кизляр-ага так не считали, они старались изолировать больных от других обитателей гарема. Лекари твердили, что болезнь заразна, как можно пренебрегать хотя бы какими-то правилами осторожности? А султан?.. Он, конечно, Повелитель, но в гареме распоряжаются другие… в его же интересах…

Два рослых евнуха заслонили собой вход в комнату, не пуская Роксолану.

– Там мой сын! Там Абдулла.

– Нельзя, госпожа, он болен, можете заболеть и вы, и за вами остальные. Валиде-султан приказала никого не пускать.

Роксолана опустилась на пол прямо у ног евнухов:

– Я не уйду отсюда, пока мой сын не выздоровеет.

Бедолаги не знали, что делать – стоять, когда Хасеки Султан у их ног? Выручила появившаяся невесть откуда хезнедар-уста:

– Хасеки Султан, вас просит к себе валиде.

– Не пойду, мой сын болен.

– Потому и просит…

Валиде тоже выглядела не слишком здоровой, устало показала, чтобы садилась.

– Хасеки… – не привычной Хуррем назвала, а Хасеки, – я знаю, что Абдулла болен, знаю, что едва ли выживет. Но не разноси заразу по всему гарему, ты не одна. Сочувствую тебе, и все же рядом с мальчиком лучшие лекари, если они не помогут, то не сможет никто.

– Я должна быть рядом с ним, я мать!

– И умереть, оставив сиротами остальных четверых? Я приказала отправить во дворец к Хатидже всех детей.

– Нет!

– Что нет, Хасеки? Не только твоих, но и Мустафу, и Разие. Там нет больных, там надежней. Хочешь, езжай с ними, хочешь – оставайся здесь, но к Абдулле в комнату не входи, умрешь сама и заразишь многих.

– Повелитель считает, что…

Валиде остановила ее жестом:

– Я знаю, что считает Повелитель. Об этом тебе следовало бы задуматься. Не потому ли Абдулла заболел, что ты грешна? Я тебе уже говорила однажды.

– Я ничего не сделала против Махидевран и шех-заде Мустафы.

– Они ли одни? – глаза валиде смотрели не просто пытливо, Роксолана поняла, что Хафса догадалась о письмах. Почему же тогда молчит?

– Нет!

Валиде покачала головой:

– Иди к себе, но не пытайся противиться отъезду детей и не ходи к Абдулле, не пустят, я распорядилась.

Она шла к себе, точно побитая собака, несчастная и всеми презираемая. Неужели валиде права, и умирающий сейчас малыш, ее малыш, просто наказание за несчастье Хатидже? Глупости, а если бы Хатидже узнала позже и от других, было бы лучше?

Остановилась на террасе, помахала рукой уходившим Мехмеду, Михримах и Селиму с маленьким Баязидом, которых уносили Мария и Гёкче. С Абдуллой осталась верная Гюль. У Роксоланы сжало горло, если рядом с умирающим Абдуллой так опасно, значит, может погибнуть и Гюль?! Сын и давняя наперсница, которая наставляла ее при первых шагах в гареме, вместе с которой учили правила поведения, посмеивались над кизляр-агой, которую однажды прогнала, заподозрив в предательстве, та, что была с ней в изгнании по ту сторону Босфора… Гюль, никогда не падавшая духом, старавшаяся взять на себя самое трудное, утешить и даже выговорить, если ошибалась. Три женщины могли выговаривать Роксолане: Зейнаб, Фатима и Гюль, советы остальных она и слушать бы не стала.

Фатимы уже нет, если не станет и Гюль, то рядом будет лишь Зейнаб, а та стара. Нет, еще Мария, но она сама нуждается в опеке и советах. Мария разумна и многое знает, но она беспомощна в гареме.

Абдулла и Гюль умерли в один день. По гарему разнесся почти рык Роксоланы:

– Не-е-ет!!!

Она замкнулась в себе, перестала с кем-либо разговаривать, сидела, покачиваясь и обхватив себя руками, но глаза вовсе не были безумными, хотя оставались совершенно сухими. Слезы куда-то делись, то ли все уже выплакала, то ли загнала так глубоко, что и не разглядишь.

Детей вернули в гарем не сразу, прежде нужно было убедиться, что безопасно.

Жизнь снова налаживалась, все вымыли, выскребли, при малейшем подозрении на нездоровье наложниц и слуг удаляли.

От Повелителя прибыл большой обоз с трофеями – знаменитой библиотекой Матьяша Корвины (султан сам просматривал отобранные книги, чтобы не попали религиозные неверных) и совсем уж странными скульптурными изображениями языческих богов. Это удивило всех: бронза, конечно, хорошо, но можно бы и там разрубить статуи на части, чтобы везти не целиком, а грудой металла. Пока же срамные изображения старательно кутали в ткани, дабы не оскорбляли взгляды правоверных.

Роксолану не радовали даже книги Корвины, хотя радоваться было чему, богаче только библиотека Ватикана, но в ней больше религиозных трудов, а у Матьяша Корвины древние философы, то, о чем мечтала Роксолана. Но женщина только отмахнулась:

– Потом…

Она приходила в себя с трудом, в глазах погас блеск, больше не слышно смеха, можно не ждать нового вызова. Роксолану не интересовала судьба Хатидже и Ибрагима, ей было все равно. Женщина подолгу сидела в дальнем кёшке, закутавшись в соболя, смотрела на плывущие по небу облака и думала о том, что пророчество валиде начало сбываться. Неужели за каждый шаг она будет платить потерей? Но тогда лучше просто прыгнуть в воды Босфора, потому что ей придется делать эти шаги, как бы ни старалась терпеть, а при дется.

Неизвестно, как повернуло бы дальше, потому что мрачная и безразличная Хасеки не очень понравилась вернувшемуся с блестящей победой Сулейману, если бы не появление в ее жизни еще одной женщины…

От принцессы Перихан-ханум давно не было писем, она до сих пор не ответила Роксолане. Неудивительно, если вспомнить, что ее братец, юный шах Тахмасп, воспользовался отсутствием султана в Стамбуле и напал на восточные провинции. В последнем письме принцесса жаловалась на исчезновение своей доверенной переписчицы. Так трудно найти умную и при этом верную девушку, которая еще и писала бы красиво. Письмо пришлось писать самой Перихан, она извинялась за некрасивый вид послания, за кляксы, обещала в следующий раз сообщить что-то очень важное лично для ее судьбы.