Мы, не сговариваясь, словно проводили некий обряд, главным правилом которого было – не торопиться.

– Слишком большая роскошь – такой вот вечер, – это снова Лиза.

– Роскошь – потому что ты считаешь себя беднячкой, – хмыкнула моя добрая Ольга.

– Нет, потому что у меня нет времени! – Лиза обижалась так же легко, как радовалась.

– О чем ты говоришь? Все время Вселенной принадлежит тебе! Куда торопишься-то? К смерти?

У Ольги есть одна несносная привычка – говорить все именно так, как она думает. Из-за этого большинство знакомых считают ее злючкой и стервой, что весьма далеко от истины. Просто Ольга – образец самой неприличной честности. В общении с близкими она не выбирает выражения и не скрывает дурного настроения, если таковое случается. В такие минуты главное – не пытаться его улучшить. А я регулярно этим грешила, пытаясь доказывать подруге, что мир не так плох, как она о нем думает. Это и было наиболее частой причиной наших ссор. Ольга с ее словесной меткостью называла мою привычку попытками красить чужой забор: гораздо легче испортить, чем услужить. После того как я переставала капать на мозги Ольге, пытаясь покрасить ее забор в розовые оттенки, наши отношения снова возвращались к терпкой и бодрящей, как зеленый чай, дружбе.

Мы сидели на берегу Байкала – три яблока, выпавшие из одной корзины. Разведенная Лиза с призраком одиночества за плечами, я, живущая на грани разрыва, и Ольга – с попытками в очередной раз изменить свой брак или уже развалить окончательно. Она, как и я, пыталась ответить на вопрос – имеет ли еще шансы на счастье их связь с Серегой? Выбор осложнялся наличием малолетней Дашки, боготворящей папу, и отсутствием работы у Ольги. То есть формально работа у нее была, но зарплата преподавателя позволяла только одно из двух: или снимать квартиру, или питаться только хлебом и водой.

С Серегой они уже расходились и сходились несколько раз, и каждый раз Ольга убеждала себя в своей вине перед мужем и первая делала шаг к примирению. Последующие несколько недель она искренне старалась быть хорошей женой, но все всегда заканчивалось бурной ссорой, чреватой порчей совместного имущества. Причем нельзя было угадать, кто нанесет порчу: однажды Серега со злости на жену сломал собственный плеер, а в другой раз – стул, швырнув его об пол.

Но, несмотря на сходство наших ситуаций и вопросов, в последний ольхонский вечер мы оставили их за занавесом будущего. В день прощания с Байкалом на них было наложено негласное табу: никто не произносил запрета вслух, но все привычные жалобы казались неуместными на фоне очередного долгого расставания.

У последнего вечера был вкуса чая, сдобренного лимоном и медом. Намывшись в бане, пропитавшись жаром горячего дерева, мы сидели в нашем домике в одних майках, обернув головы тюрбанами из полотенец, и пили чай с медовыми пирожными. Если вы только могли бы представить вкус этих пирожных, таких нежных, что их можно сплющить двумя пальцами! Я ни разу не видела в Москве подобных сладостей – круглых, рыжих, с тоненькими прослойками нежного белого крема, обсыпанных пахучей крошкой, которой немедленно покрывается все – рот, руки, рубашка, кровать. Мой первый начальник почему-то называл эти пирожные шанежками.

И вот мы сидели, уминали шанежки и говорили об одиночестве, йоге и магии.

Вечер давно стал ночью. Дети мирно сопели во сне: Дарька – раскинувшись поверх одеяла, Илюша – свернувшись по-щенячьи клубком. От стен домика пахло деревом. От Лизы – ромашковым шампунем, от Ольги – кокосовым кремом. Я чувствовала, как время песочной струей шуршит за окнами домика, и мир покачивается, как огромная лодка, в которой мы плывем к будущему, где нам всем будет лучше, чем в прошлом. Не знаю, откуда взялась у меня эта уверенность в разгар ночи под развалинами моей семейной жизни, в период, когда я плакала куда чаще, чем чистила зубы. Но уверенность в том, что все будет куда лучше, чем раньше, была такой же осязаемой, как вкус чая с чабрецом. Лиза и Ольга чувствовали, похоже, нечто подобное.

– Скажите, а какое у вас сейчас самое главное желание? – вдруг спросила Ольга. – Если бы сейчас Вселенная открыла окно и крикнула: «Проси – получишь!», что бы вы пожелали?

– Только одно желание? – уточнила Лиза.

– Только одно. Как будто звезда падает – больше не успеешь. Самое главное.

– Пусть все будет, как до́лжно, – сказала я.

– Что?..

– Мое желание звучало бы так: «Пусть все будет, как до́лжно», – пояснила я. – Я задала себе твой вопрос – что для меня сейчас самое важное? – и услышала в ответ только эту фразу. Я думаю, бессмысленно указывать Вселенной пути, как сделать нас счастливыми. Ей сверху виднее.

Где-то за пределами нашей лодки ненавязчиво зазвенела гитара.

– Как хорошо, – выдохнула Ольга, опираясь спиной о стену и вытягивая вперед свои тонкие бледные руки. – Неописуемо хорошо. Какие еще могут быть желания, девочки? А ну их всех… в маятник!

Без названия

Москва встретила меня пасмурным небом, заплаканными стеклами автобуса и новым шевелением тоски внутри. Я возвращалась окрепшая, но не знала – надолго ли хватит этой внутренней крепости на московских душевных сквозняках?

Тим не смог меня встретить, но я не чувствовала обиды: скорее, наоборот, в его отсутствии было что-то правильное. Словно я встала на первую ступеньку новой жизни. Я еще не приняла никакого окончательного решения, но чувствовала, что оно подспудно зреет само, не требуя участия моих мыслей.

Добравшись до вокзала, я оставила сумку в камере хранения и поехала сразу на работу. С Тимом мы созвонились и договорились встретиться вечером в метро, чтобы забрать мои вещи и вместе поехать домой.

В одиннадцать вечера я была на «Павелецкой», чувствуя странное сочетание двух видов возбуждения – того, что испытываешь перед свиданием и перед собеседованием на работу. Я стояла на полутемной станции, подслеповато щурясь и вглядываясь в мелькающие фигуры, которых на вокзальных станциях всегда толпы.

Неожиданно чьи-то руки крепко обхватили меня сзади, обняли, стиснули. Я обернулась, и Тим начал целовать меня – страстно, жадно. Внутри меня все заныло от этой голодной ласки – словно мы скакнули на четыре года назад, когда он встречал меня после первого расставания. Тогда, едва я вышла из здания аэропорта, он обнял меня – крепко-крепко – и некоторое время молча стоял, не выпуская. А потом сказал одну-единственную фразу: «Никогда больше не уезжай так надолго!»

Но это была иллюзия. Тот момент остался лежать как засушенный листок на полочке вместе со свадебными фотографиями – такой же прекрасный, но уже не принадлежащий настоящему.

– Соскучился? – спросила я.

Вместо ответа он поцеловал меня в шею. Его руки жадно скользили по моему телу, забираясь под куртку и футболку, стискивая пальцами ткань вместе с кожей. Соскучился и хочет меня – это я чувствовала. Но что дальше?

Пофигистка внутри меня покачала головой – получай удовольствие, мать, и не думай, что будет дальше. Ты это уже и так знаешь.

В тот вечер мы долго занимались любовью – страстно, жадно, как два оголодавших друг без друга возлюбленных, и я – впервые за много недель – наслаждалась близостью с Тимом. Мы почти не говорили, кроме как по дороге домой. Он скупо рассказывал о своей поездке в Одессу, а я – о Байкале, о заземлении, о новом понимании принятия.

Но мы всего лишь откладывали разговор о самом главном, и это было понятно каждому из нас.

Неделю назад, во время телефонного разговора, я сказала Тиму, что чувствую готовность расстаться с ним, но не хочу этого. Сейчас эта фраза уже не ложилась на язык. Я опять не знала, чего хочу и к чему готова – оказавшись рядом, в его объятиях, в нашей общей постели.

Утро вечера мудрее, снова напомнила моя Пофигистка, и я позволила себе просто быть в тот вечер с мужем, наслаждаться ужином, сексом и ощущением возвращения.

Мудрое утро пришло. Погода была сырой и невнятной, как и мое настроение: блеклые тучи ползли по крышам домов, собираясь то ли разразиться дождем, то ли раствориться под напором солнца. Как всегда, окружающая действительность создавала подходящие декорации – иначе и быть не может. Еще одно проявление закона всемирного притяжения.

Мы сидели за завтраком – омлет и кофе – и смотрели друг на друга. Разговор не мог не состояться, и, как обычно, я первая подтолкнула эту телегу.

– Что ты думал о нас эти две недели? Думал же?

– Конечно. – Тим опустил глаза. – И думал, и представлял.

– И что? Пришел к каким-то выводам?

– Это не выводы. Скорее, наблюдения. – Он помолчал. Я не торопила, потому что сама не была до конца уверена, что готова это услышать.

– Когда я звонил тебе, то каждый раз наблюдал за твоими интонациями, – начал он.

– Не поверишь, но я тоже! – не удержавшись, вставила я.

– Да? – Для него это, похоже, было неожиданностью. – Хотя, да, логично… Но я каждый раз вслушивался в твои слова и ждал – когда в них послышится что-то личное, что-то про твое отношение ко мне? Этого не было. Ты ни разу за эти две недели сама не сказала, что любишь меня.

– Ты тоже.

– Да, но ждал посыла с твоей стороны!

– А я – с твоей! Знаешь, все эти две недели я делала абсолютно то же самое. Я вслушивалась в твои интонации каждый раз и ждала – когда же ты скажешь что-нибудь личное, теплое? Помнишь, не выдержала и пожаловалась тебе как-то, что мы разговариваем слишком по-деловому? Вот-вот. Я ждала, пока ты дашь мне хоть какую-то возможность сойти с этих деловых рельсов. Ты ни разу не проявил свои чувства, кроме как фактом самого звонка. Забавно, правда? Каждый из нас ждал, что другой сделает шаг первым.

Мы оба рассмеялись, но на деле этот смех был, скорее, насмешкой над самими собой: чудесная ирония – мы попались в стародавнюю ловушку. Люди боятся проявлять свои чувства, чтобы не стать уязвимыми и, теряют возможную любовь. Только в нашем случае все было уже немного иначе.

– В любом случае это показатель, – вздохнула я. – Похоже, ни один из нас не готов вкладываться в отношения. Каждый ждет первого шага от другого. Мы оба понимаем, о чем это говорит. Наши отношения утратили для нас прежнюю ценность, правда?

– Я бы не сказал, что они вообще утратили ценность, – заметил Тим. – Но в них исчезло нечто, что связывало нас именно как пару. Я и сейчас не могу сказать, что не люблю тебя. Наоборот – очень люблю! Моя жизнь настолько переплетена с твоей, что любое разделение даже представить страшно. Но у нас нет чего-то в отношениях. Какого-то винтика, какой-то одной составляющей, благодаря которой мне был бы никто не нужен, кроме тебя.

– Я понимаю.

Мы замолчали. Щемящее чувство внутри обострилось, еж тоски выпустил иголки, и я почувствовала, что у меня в глазах появились слезы.

Тим не пытался утешать: он хорошо понимал, что я оплакиваю и почему. Его рука лежала на моей – как знак того, что он все-таки рядом.

– Ты будешь редактором моей новой книги? – спросила я сквозь слезы.

– Я всегда буду твоим редактором, пока тебе это важно, – ответил он.

– Ловлю на слове.

– Я сказал это осознанно.

Я плакала, и постепенно жжение внутри угасало. А на месте него возникало ощущение непривычной легкости, словно внутри меня – на месте выгоревшей боли – постепенно надувался большой воздушный шар, делающий тело невесомым. Я чувствовала, что этот шар в любой момент может оторвать меня от земли и поднять вверх. Кажется, это и есть чувство свободы?

А еще внезапно прояснилось в голове. Словно в темной комнате, где я металась все предыдущие месяцы, кто-то включил лампочку, и мой взгляд сразу нашел то, что надо было найти.

– Меня тут осенило, – проговорила я, поднимая глаза на Тима. – Совсем не обязательно настаивать на каких-то формальностях.

Так странно, стоя на перекрестке, вдруг обнаружить, что нет обязанности выбирать лишь одну из двух дорог. Можно пойти, например, прямиком через поле.

– Не имеет смысла пытаться воскресить то, что умерло. Но мы можем сохранить то, что есть. Понимаешь?

Он кивнул, и я продолжила:

– Но при этом совершенно не обязательно сейчас же обозначать некую формальную стадию наших отношений, объявлять развод и раздел имущества. Какой смысл? Мы можем так же жить вместе, пока это устраивает нас обоих, и поддерживать друг друга. Не называя это браком и не связывая друг друга больше никакими обязательствами. Как ты на это смотришь?

– Ты наконец решила описать вслух уже существующую ситуацию. – Тим улыбнулся той улыбкой, которая всегда заражала меня легкостью.

– Пока это не оговорено, нельзя сказать, что оно в полной мере существует, – возразила я. – До отпуска я все-таки думала, как бы вернуться к тому, что было у нас раньше – до Настасьи. Но сейчас я впервые призналась самой себе, что это не легче, чем дважды войти в одну и ту же реку.

– Так и есть. – Тим кивнул. – Отношения уже изменились необратимо, хотим мы это признавать или нет. Но все-таки ты для меня остаешься самым близким человеком из всех. Потерять тебя равносильно катастрофе.