– А что изменилось?

– Мне неважно, поженимся мы или нет. Мне даже неважно – тот ли это мужчина, с которым я проведу остаток жизни.

В этот момент мне стало ясно, что мир действительно порой меняется. И иногда – даже в лучшую сторону. Во всяком случае, Анечка сейчас выглядела не просто счастливой – оттенок счастье женскому лицу иногда придает и бокал шампанского. А я вообще выгляжу счастливой куда чаще, чем себя так чувствую, просто в силу ангельских особенностей. Поэтому я не слишком верю перманентным улыбкам и крикам о своем счастье на весь Интернет. Счастье – оно тихое, как и уверенность в себе. Когда люди много и часто говорят о своем счастье, в мой ангельский ум закрадывается крамольная мысль – а не пытаются ли они самих себя убедить в своем счастье: в том, что ты, дрянь неблагодарная, должна быть счастлива при таких-то бонусах, мужчинах и бриллиантовых сережках – посмотри, и другие так считают.

Анечка и вправду выглядела счастливой. Но при этом в ней появилась та уверенность в собственном благополучии, которая присуща только детям и влюбленным в часы свиданий. Для них нет никаких поводов сомневаться в том, что завтрашний день будет лучше, чем сегодняшний. И даже если их ум смущен какими-то нелепыми обстоятельствами вроде незаслуженной обиды, или незадавшейся игры, или несостоявшейся встречи, они знают, что это не более чем рябь на воде. Досадные помехи, не имеющие значения. А завтрашний день придет незамутненным и свежим, и рябь уляжется, а по воде снова побегут солнечные зайчики. У любимой закончится ПМС, и она снова будет улыбаться в ответ на наши шутки.

А главный признак такой уверенности – глаза, которые смотрят на мир в ожидании чуда.

Глаза Анечки смотрели сейчас именно так.

Ее фотографическая карьера пошла в гору, как тесто на хороших дрожжах, поставленное на теплый пол. После того как она выложила свое портфолио в корпоративную рассылку, заказы шли регулярно. Съемка приносила ей доход, уже вполне сопоставимый с официальной зарплатой. И, главное, Анечка не сомневалась, что это – только начало. Пожалуй, именно это чувство начала – первого шага по направлению к горизонту – было общей чертой нашего июля. А еще – потеря возраста.

В какой-то момент среди наших блужданий Инка спросила:

– Девочки, а на сколько вы сейчас себя чувствуете?

Я задумалась над вопросом с честностью Ангела, Анечка – с дотошностью юриста.

– Не могу сказать, – первой ответила она, тряхнув гривой распущенных волос. – Никак не могу. Я не знаю. Не чувствую себя на какой-то определенный возраст.

– Аналогично. – Я кивнула. – Пытаюсь определить и не чувствую. И вообще не понимаю, что это значит – чувствовать себя на восемнадцать или на тридцать? Какая разница между этими ощущениями? Как себя должна чувствовать женщина в двадцать семь лет? А в двадцать девять – что, уже по-другому?

– Ну, в восемнадцать лет многим людям кажется, что у них вся жизнь впереди и куча возможностей. В тридцать это чувствуют гораздо меньше людей: в этом возрасте, скорее, принято сожалеть об упущенных возможностях. А в сорок – перспектива впереди еще уже, а груз ошибок – еще тяжелее.

Мы задумались.

– Да, у меня было что-то похожее, – призналась Анечка. – Когда я впервые начала думать о разводе, я очень хорошо ощущала себя «женщиной за тридцать». А сейчас мне иногда кажется, что я только-только закончила институт.

Я согласно кивнула.

Луна катилась по крышам домов, и я чувствовала, что эта ночь – тоже начало. И каждый день – начало новой жизни. Знаете, бывает такое чувство после долгой болезни – выходишь на улицу или хотя бы на балкон и вдыхаешь воздух. А там – бодрящий голову апрель, или томительный июль, или отрезвляющий октябрь. И ты, еще до конца не выздоровев и не окрепнув, дышишь и чувствуешь – жизнь начинается заново.

У меня было именно такое чувство. Болезнь еще не до конца ушла, но жизнь начиналась. И впереди она была – вся широкая, неохватная.

– Иногда мне кажется, что мои часы начали ход в обратном направлении, и я возвращаюсь в юность, – сказала я, вспомнив, как на днях мы с Пофигисткой всю ночь напролет писали про Виргу, а потом читали вслух поэмы Цветаевой для самих себя и пили кофе с коньяком. Под утро мы включили музыку и уснули под нее, растянувшись на полу прямо в одежде.

– И мне тоже, – кивнула Инка.

– И даже мне, – согласилась Анечка.

Что означает тот факт, что мне двадцать девять лет? Ничего, кроме того, что мне двадцать девять. Это даже не означает, будто у меня меньше возможностей, чем в девятнадцать, поскольку десять лет назад моих сил, и уверенности в себе, и дерзости, и опыта не хватило бы на те вещи, какие я начинаю делать только сейчас. Иногда – когда Инка ставила меня на ролики или когда мы хулиганили с Пофигисткой – я чувствовала себя подростком с тонкими запястьями, увешанными фенечками. Иногда – когда гладила голову Тима, жалующегося на проблемы, или сидела возле компьютера, исписывая страницу за страницей, – я чувствовала на себе груз не одной, а по меньшей мере десятка прожитых жизней.

Набродившись по Москве до трех утра, мы завернули в кофейню выпить по чашке какао. Кроме нас, здесь никого не было. Мы устроились в креслах: я поставила локти на стол, Анечка откинулась на спинку, Инка сложила руки в замок и опустила на них голову. Свесившаяся на глаза челка придавала ей вид уснувшего на посту пажа. Когда официант принес нам какао, она очнулась и, сделав несколько глотков, нарушила наше молчание:

– Знаете, девочки, на следующей встрече, я, наверное, попрощаюсь с Золотой тетрадью. Мои желания слишком быстро меняются.

– Но они же есть и требуют исполнения! – Я возмутилась такому бунту.

– Думаю, сбудется все, что должно сбыться, – с неожиданными буддийскими нотками в голосе сказала Инка. – И вообще, мы же все прекрасно понимаем, что Золотая тетрадь не сама исполняет наши желания, а транслирует их Вселенной, Богу… или Богам. А может, твоим собратьям – Ангелам. Соль в том, что пора научиться говорить со Вселенной без посредников.

– Хватит опираться на костыли. Пора идти своими ножками, – подала голос и Анечка.

– И ты, Брут?! – Я обернулась к ней.

– Да, я тоже думала об этом. Правда, еще и по другой причине. Я все еще слишком мало знаю о себе и своих желаниях. Ася права: прежде чем делать заказ Вселенной, нужно научиться желать. Понять – то ли это, чего я хочу на самом деле?

– Но как же ты проверишь истинность своих желаний, если они не будут сбываться?

– А они будут сбываться, куда денутся?

– Это правда. – Инка улыбнулась, чуть прикрыв глаза. – Ангел, неужели ты до сих пор не понимаешь, что наши желания будут сбываться и дальше? Золотая тетрадь – не более чем бумажные крылья для птиц, которые забыли, как летать. Но, думаю, ты это уже вспомнила. Просто продолжаешь держаться за страницы тетради, как за мамин подол: боишься, что если выпустишь – то упадешь. Фиг ли?

Я промолчала.

В моей жизни последнее время появилось одно чувство, из-за которого я все еще не готова была отпустить этот подол. Это был страх одиночества.

Я завидовала Инопланетянке и Анечке, потому что ко мне желание свободы приходило одновременно с приступами страха – выворачивающего нутро, мучительного и жгучего, как перец чили. Словно мне кто-то сыпанул ложку этого яда в тарелку, и теперь я хожу и мучаюсь от внутреннего пожара.

Я обнаружила, что мучительно, панически, аномально боюсь одиночества.

Этот страх однажды вошел в мою комнату в канун полночи, без стука, прячась за моей собственной тенью.

Я почувствовала его присутствие сначала спиной – вдоль позвоночника словно поползла холодная змейка. Потом болезненно сжался желудок. Затем где-то в районе неведомой мне щитовидной железы словно воткнули толстый железный стержень. В носу немедленно защипало от жалости к себе.

Страхи всегда приходят в самый неподходящий момент. Казалось бы, что может быть лучше полночного бдения за компьютером, когда тебя никто не гонит и не торопит в постель, не требует поцеловать на ночь, когда можно до ряби в глазах ползать по Интернету, а потом сколь угодно долго мазать пятки кремом, и никто не будет тебя поторапливать. Но почему так тошно и надсадно гудит внутри?

Признайся честно, Ангел, ты до сих пор до ужаса боишься одиночества.

Страх присел на край стола.

А я ведь почитала себя почти самодостаточным созданием.

Шпаги и самолюбие

Это была моя пятая тренировка. Четыре уже остались позади, а вместе с ними – и чудовищная мышечная боль в ногах, возобновлявшаяся после каждой тренировки с новой силой. Тело постепенно адаптировалось и больше не устраивало мне бессонных ночей, сдобренных одновременно болью и лихорадкой воображения. Тренер нахваливал меня с тем рвением, которое у меня вызывает неизменное чувство неловкости: как будто хвалят за работу, выполненную кем-то другим. «У тебя отличная техника!» – Александр Борисович удовлетворенно кивал, глядя, как я втыкаю шпагу в черную поверхность мишени. «Знал бы он, что я уже полчаса эту комбинацию долблю», – думала я.

Саши в этот раз не было, и Тася занималась только со мной. После стандартных шагов и отработки ударов на мишени она принесла мне фехтовальную маску.

– Сейчас будешь колоть меня!

Я надела маску.

…Минувшим летом мой добрый братец решил прокатить меня на своем мотоцикле. В качестве экипировки мне была вручена кожаная куртка, мощные перчатки и шлем, застегивающийся под подбородком. После облачения я уселась позади братца, обхватила его за корпус – и мы понеслись… Вы знаете, что испытывает человек на мотоцикле, летящем со скоростью сто шестьдесят км в час? То, что шлемом ему вот-вот оторвет голову.

Впервые надев фехтовальную маску, я сразу же вспомнила свои летние виражи на мотоцикле за спиной братца. Сейчас я всего лишь неподвижно стояла в зале, но было ощущение, что мою голову зажало в тиски, довольно мягкие, но от этого ничуть не более удобные. Воротник плотно обхватывал шею, как ворот отвратительного толстого свитера, вроде тех, которые на меня напяливали в детстве. Я почувствовала, что не могу нормально дышать, но еще хуже было то, что пропал нормальный обзор. Частая сетка легла на реальный мир, скрыв все за темно-серым туманом.

– К маске быстро адаптируются, – успокоила меня Тася. – Концентрируйся не на ней, а на шпаге.

Мне казалось, что я растеряла добрую половину своих навыков, и, что самое худшее, мои реакции замедлились в несколько раз.

– Ногу! Ногу разверни! – вновь кричала мне Тася из-за своего забрала. – Руку верни на место! Гарду выше! Клинок на место! Ты что, не слышишь?

Я все прекрасно слышала. Но мой клинок, как карандаш в руке малыша, рассеянно блуждал, не в силах найти верное положение. Тася раз за разом поправляла мой локоть, гарду и клинок, но я снова заламывала кисть и уводила шпагу не туда. Я никак не могла удержать после удара и восстановить этот красивый ровный изгиб.

Беда была и с ногами. После выпада и укола я неизменно теряла прямую линию.

Мое самолюбие страдало и скулило как побитый щенок.

Я едва удержала слезы до того момента, как распрощалась с Тасей, переоделась и вышла из РГУФК под мягкое вечернее небо. Впервые небосвод мне казался таким мягким, что захотелось перевернуться вверх ногами и упасть в него: мягкая темнота, полная мелких огней, напоминала мне перину под фиолетовой шелковой простынею.

Здесь, в этом фиолетовом светящемся вечере, мои слезы прорвались наружу и потекли по лицу щедрым дождем. Впервые за последний год я плакала не из-за Тима и не из-за Настасьи. Плакало мое самолюбие, страдавшее от жестокого удара. Я, воображавшая себя крутой шпажисткой, на деле оказалась просто неуклюжей неумехой. Фехтовальная маска подобно волшебной шляпе выявила мою сущность. Мне было плохо до тошноты, словно в грудь воткнули толстый железный стрежень, мешающий дышать. В голове крутились все эпизоды моих промахов, моих неудачных выпадов, и Тася, снова и снова выравнивающая положение моей руки. «Клинок на место! На место клинок верни!» – повторяла я сквозь слезы.

И, как всегда в такие моменты, к хвосту одной неудачи паровозиком прицепились и другие. Ругая себя за неудачную тренировку, я вспомнила и про то, что в издательстве до сих пор не дали рецензии на мою новую книгу, и что я – с недавнего времени – одинокая женщина, и что я плохо вальсирую и не умею шить, и что у меня вторую неделю немытые полы, и что я ужасно выхожу на большинстве фотографий. Словом, память с услужливостью тупого слуги тут же подняла ворох свидетельств моей ничтожности.

Я шла домой, захлебываясь слезами и подставляя ветру мокрое лицо. Как когда-то давно четырнадцатилетней девочкой бродила по иркутской набережной, рыдая от ощущения собственной ничтожности. По набережной – потому что это было место моих первых свиданий: оно составляло резкий контраст между недавним прошлым с ароматом цветущей черемухи и чудовищным настоящим с запахом плавящегося от жары асфальта. Это расширяло пропасть между мной – ангелом-спасительницей-любимой и мной – отвергнутой никчемной девочкой.