Светлана Никольская была девицей. В самом прямом, медицинском смысле этого слова. «На фоне всеобщей распущенности этот факт просто ошеломляет!» – В институтской поликлинике, где Светлана проходила диспансеризацию, врач-гинеколог поделилась удивлением с медсестрой. Врач даже не догадывалась, что это обстоятельство чрезвычайно смущало Светлану, заставляло ее комплексовать. Причем чем дальше, тем больше. Изредка встречаясь с молодыми людьми, она со страхом представляла интимные встречи, неподдельное удивление партнера, а еще больше ее пугали последствия. Ее невольно сохраненное целомудрие, то качество, которым непременно гордились бы еще пятнадцать лет назад, теперь казалось непреодолимой помехой на пути к личному счастью. «Что я объясню ему?» – думала Светлана, глядя на очередного поклонника. – Что я себя берегла, ждала большую любовь? Ерунда, только насмешишь человека. Так он и поверил. Ведь будет считать, что никому никогда не нравилась и что никто никогда за мной не ухаживал». Светлана, напуганная возможным поворотом событий, на всякий случай напускала на себя холодность и высокомерие, отбивая у молодого человека желание за ней ухаживать.

Подруга Нина, девушка опытная, не переставала возмущаться:

– Господи, да для кого ты себя бережешь?! Так вся жизнь пройдет, и ничего ты не узнаешь про нее. И медицина на месте не стоит… – намекала Нина на современные контрацептивы.

Светлана выросла в строгой семье, ее папа бросался к телевизионному пульту, если на экране показывали сохнущее на веревке женское белье, так что на замечания подруги она только молчала. Она себя совсем не берегла. Просто так получилось, что никто и никогда не добивался близости с ней. На свидания приглашали, в кино, кафе и рестораны водили, долгие разговоры вели и даже целовали. Но дальше этого дело не шло. Светлана честно пыталась понять, в чем же дело? Не найдя подходящих объяснений, она решила, что проблема в ней самой. В ее нерешительности, в ее характере и манере себя вести. В отношениях с мужчинами она была всегда осторожна, подвергала сомнению все, что слышала, и непроизвольно соблюдала дистанцию. Мужчины это чувствовали и, как правило, начавшиеся было отношения быстро сходили на нет. Окончив институт и вступив во «взрослую» жизнь, Светлана надеялась, что уж теперь-то все обязательно переменится. Однако ни в кафе, куда они с Юлей Нестеровой ходили каждый день, и где всегда было много молодых мужчин, ни на работе, где вечно толклись посетители из числа аспирантов, молодых и не очень ученых, журналистов и писателей, ни с кем познакомиться ей не удавалось. Поначалу она приветливо улыбалась, проявляла повышенное внимание, всем видом давая понять собеседнику, что готова к общению. Она стала подчеркнуто модно одеваться, носила узкие брюки и короткие юбки, но дальше вежливых улыбок и деловых разговоров дело не шло. А в самой библиотеке, где работало, кстати, немало мужчин, Светлана получила прозвище «Стерлядь». Прозвище звучало обидно, и совершенно неважно, что имелось в виду – ее холодность, которая все-таки бросалась в глаза, или немного вытянутый и вздернутый профиль. Наблюдательная Юля Нестерова не могла разгадать загадку этой, в общем-то, симпатичной девушки. «Она замороженная какая-то, несмотря на короткие юбки, декольте и эту вечную улыбку. А еще на ней лежит печать старой девы», – раздумчиво произносила Юля. Уж она-то производила впечатление женщины-огня, полной загадок, чувств и романтического прошлого.

Так прошло два года. Светлане надоело предупредительно улыбаться в надежде, что ее позовут в «даль светлую». Захотелось снять каблуки и узкие юбки, надеть широкие джинсы и удобные туфли, закалывать волосы на макушке, чтобы они не мешали. Посетители стали раздражать своей назойливостью, упрямством и неспособностью отличить алфавитный каталог от тематического. А еще никто из них не знал алфавита, поэтому вечно путали полки и ящики. Светлана полюбила пить чай из огромной потемневшей чашки и пряники, которые хранила в нижнем ящике своего стола. В кафе она больше не ходила.

– Одеваться не хочется. Да и холодно, – признавалась она коллегам зимой.

– Господи, там же жара такая, лучше здесь под кондиционером посидеть, – мотала она головой летом.

Дамы из отдела находили ее теперь душевной, своей «в доску» и обожали свалить на нее какого-нибудь капризного посетителя. Светлана в этом случае неспешно подходила к высокой стойке, из-за которой на нее умоляющее смотрел читатель. Вопросы она задавала так, что через пять минут человек готов был расписаться в собственном идиотизме. Светлана же под одобрительными взглядами коллег еще немного упражнялась в язвительности, притворяясь, что не в состоянии понять такого бестолкового читателя, а потом, сжалившись над несчастным, за две минуты находила требуемую газету или журнал.

Пашка Соколов теперь за ней не заезжал. Он как-то вечером позвонил, они долго и бестолково о чем-то разговаривали, а под конец Пашка промямлил, что уезжает на несколько дней, а потому встретить ее не сможет. С этого самого момента они встречались крайне редко. По словам Нинки, у Пашки роман с какой-то девицей.

– Кстати, она – копия тебя. Я их видела в магазине. – Нина неодобрительно посмотрела на Светлану. Нина была уже молодой мамой и вполне наслаждалась жизнью.

Светлане в душе было жаль, что Пашка так внезапно исчез, она даже хотела ему позвонить, но потом обычные ее нерешительность и сомнения взяли вверх. Звонить она не стала, а только удалила из мобильника все его телефоны. Впрочем, один раз Пашка ее навестил, но он был уже женат.

Ее жизнь, раньше насыщенная и довольно интересная, сузилась до размеров ее отдела. Она любила приходить на работу рано, поливала многочисленные цветы, ставила в вазочку букетик цветов, который покупала на углу у метро, заваривала свежий чай и усаживалась перед окном. Там, где Яуза впадала в Москва-реку, перемешивались потоки машин и потоки пешеходов, маленький парк неслышно шумел низкими деревьями. Светлана смотрела на эту жизнь за окном, пыталась угадать чужие судьбы, немного завидовала, но зависть ее была тихая и незлая, как зависть человека, не рассматривающего борьбу как стиль жизни. Потом приходили остальные сотрудники. Причесавшись, первым делом хватались за свои кружки и тоже усаживались пить чай и сплетничать. День постепенно набирал обороты и заканчивался, когда уже зажигались настольные лампы и в большой комнате становилось уютно. Тогда все начинали собираться домой, и только Светлана не спешила. Она оставалась совсем одна, опять пила чай, смотрела уже в ночное окно и, наконец, когда, поток машин становился тише, когда прохожих почти не было на улице, а у соседнего модного вечернего заведения со свистом тормозили шикарные машины, неспешно собиралась, выключала свет и выходила в темноту. Дома ее встречал настороженный взгляд отца, ужин, который мама всегда оставляла на столе, обычный вопрос о том, как прошел день, и бодрые, несмотря на позднее время, телевизионные дикторы. Светлана торопливо ужинала и закрывалась в ванной. Это было единственное место в ее жизни, где не было посторонних глаз, где она была наедине с собой, где ее никто не мог окликнуть. Правда, через полчаса мама начинала стучаться в дверь и задавать наспех придуманные вопросы. При явном жизненном одиночестве у Светланы Никольской наблюдался дефицит уединения. Того состояния, когда человек принадлежит только себе самому.

Канун Нового года выдался хлопотным. Библиотечное начальство решило провести инвентаризацию, не ограничивая доступа для посетителей. Библиотека, как считает большинство, – это много книг, тишина, пыль и строгие дамы в вязаных кофтах. «Горящий» диплом, срочная пересдача экзамена, страх перед диссертационным оппонентом – все это заставляет библиотеку любить и уважать. Как только экзамен сдан, а у новоиспеченного кандидата побаливает голова после банкета, о библиотеке забывают. Небольшая категория граждан знает, что библиотека хранит в себе прежде всего редкие единицы. Как правило, их не выдают читателям, да и для чтения в читальном зале сотрудники, будь их воля, выделяли бы специальную охрану. И хотя эти книги, газеты и журналы являются государственной собственностью, отношение к ним у библиотекарей, как к реликвиям домашней коллекции. А потому инвентаризация воспринималась всеми как мероприятие муторное, но нужное. Однако в отделе, где работала Светлана, поднялся шум. Инвентаризация предполагала не только перепись всего, что стояло на полках, хранилось в шкафах, но и тщательное изучение всех экземпляров, сложенных в прошлую инвентаризацию в специальные комнаты-хранилища. А также страшные синие пыльные халаты, грязные руки, метание между хранилищами и посетителями. Последние в конце года становились совершенно невыносимыми – все они спешили что-то дописать, что-то досдать, что-то допечатать.

– Как хотите, но наш отдел надо закрыть. У нас все-таки не книги, а газеты и журналы. Подшивки толстые, тяжелые. Мы все будем в фонде, а кто с людьми будет работать? – Ирина Анатольевна воинственно расправила плечи и, достав ярко-оранжевую помаду, приготовилась идти к начальству.

– Правильно, – поддержала ее Юля Нестерова, – пусть нас закрывают.

Люда Шилова и Светлана промолчали. А Оля Резникова решилась на очередной больничный. У нее были все признаки астмы, так что библиотечная пыль пойдет ей явно во вред.

Ирина Анатольевна вернулась через час с недовольно поджатыми губами.

– Не договорилась, – с тайным злорадным удовлетворением произнесла Юля.

– Они сами не знают, чего хотят. Сказали, чтобы и инвентаризацию делали, и людей обслуживали.

– Ну, Ирка, чего ты тогда губы красила своей морковной помадой?! – Нестерова ехидно улыбнулась.

– Сама бы пошла и поговорила, – огрызнулась Бажина, с тайным удовлетворением поглядывая на себя в маленькое зеркальце.

– Так ты у нас вождь. Тебе и карты в руки.

– Меня никто вождем не выбирал, это была моя собственная инициатива.

– Переоценила ты себя, – Юля обожала «завести» Ирину Анатольевну.

– Так как работать будем? – неожиданно для всех спросила Светлана.

– График составим, половина сотрудников с посетителями, половина – в фонде. Потом меняемся. Короче, как обычно.

– Меня не считайте, я чувствую, что заболеваю. – Оля Резникова натужно покашляла.

– Кто бы сомневался, – Нестерова со значением посмотрела на Бажину.

Решено было, что Светлана будет работать в паре с Юлей, а Ирина Анатольевна – с Людой.

– Ой, как хорошо! – сказала по этому поводу Люда. – Вы мне все расскажете про фонд, чтобы я лучше ориентировалась.

В следующий понедельник Светлана, облаченная в линялый, на два размера больше халат, вытирала тряпкой пыль со старых подшивок и заносила в гроссбух инвентарные номера. Юля Нестерова в кокетливо повязанном платочке «Hermes» сидела в старом кресле и, наблюдая за Светланой, рассуждала о мужчинах:

– Ты знаешь, почему у женщин такие проблемы с мужчинами?

– Нет, – отвечала Светлана, пытаясь не дышать пылью. Та скопилась на старых подшивках, давно предназначенных на списание, но не списанных из-за внезапных кадровых перестановок.

– Проблемы оттого, что женщины представляют мужчин такими же людьми, как и они сами.

– А они что, не люди?

– Перестань, я не про затертые до дыр пошлые глупости. Я про то, что мужчины никогда не смогут быть такими, какими мы их хотим видеть.

– Это почему же?

– Да потому, что они тогда вымрут.

– Это следствие, ты пропустила причину. Почему они вымрут, если мы их заставим измениться, и почему они не смогут измениться? – в логике Светлане отказать было нельзя.

Юля кокетливо повертела головой и произнесла:

– Потому что им это не дает сделать их инстинкт самосохранения. Мужчина, который изменится настолько, насколько хочет женщина, перестанет быть мужчиной. Он уже никогда на женщину не посмотрит.

Светлана от души расхохоталась. Сама она искренне считала, что переделывать вообще никого никогда не надо. Надо просто попытаться приспособиться. Ну, конечно, если речь не идет о жизненно важных вещах. И если уж люди решили жить вместе. У нее перед глазами стоял пример ее семьи – мать приспособилась к властному и иногда почти деспотичному отцу так, что теперь он даже не замечал, что живет по правилам матери. «Впрочем, тепла, от этого в доме не прибавилось», – со вздохом подумала Светлана. К своим почти двадцати пяти годам она так привыкла к одиночеству, что все эти вопросы совместимости ее не волновали. Светлана потихоньку становилась эгоисткой – она плохо себе представляла, как можно отказаться от девятичасового сна в выходные, от долгих прогулок в лесопарке (для здоровья полезно!), вкусных обедов в воскресенье. Она любила выпить бокал красного вина поздно вечером, любила сыр с резким запахом, который, невзирая на гримасы родителей, хранила открытым в холодильнике. Запахом этим пропитывался даже борщ. Так, во всяком случае, утверждал отец. Изменять своим привычкам и обычаям ей совсем не хотелось, даже ради мужчины. Юля же, пережившая не один бурный роман, пришла к заключению, что отношения можно сохранить, только отказавшись от попыток превратить собственного любовника в любимого киноактера. Например, в Джорджа Клуни. В разговорах о жизни и переписи библиотечного фонда бежали дни, неумолимо приближая новогоднюю ночь, в которую Светлана, выпив с родителями шампанского, ляжет спать, не выдержав комментариев отца в адрес участников «Голубого огонька», а Юля уже в два часа ночи начнет дуться, поскольку ее молодой человек заспешит домой к жене с плохим характером (по его собственному признанию) и совершенно избалованным детям.