С этих пор она боялась. Боялась всего. Открытого пространства, трамвайного грохота – ей казалось, что она теряет сознание, громкой музыки и тишины одновременно. Она стала бояться быстро ходить – дыхание куда-то вдруг исчезало, ей казалось, что она человек без легких. Пугалась этого еще больше и начинала судорожно, широко открывая рот, дышать. Эти приступы ее изводили – вечером каждого дня она обязательно подводила итоги: «Сегодня я два раза задыхалась, один раз у меня кружилась голова, два раза тошнило. Зато не болели глаза». Она теперь измеряла себе давление по пять раз на дню. Она пару раз сходила к врачу, которая, весело улыбаясь, поводила по ее похудевшей груди холодным фонендоскопом, торопясь, измерила пульс, заставила пять раз присесть и со всей силы стукнула по коленке резиновым молоточком.

– Голуба моя, рожайте, а больше мне вам и посоветовать нечего. Ну, может, витаминчики какие…

Светлана разрыдалась в голос – она почти умирала, она не могла доехать до своего издательства, почти не выходила на улицу, она иногда была так слаба, что любая, самая незначительная физическая нагрузка отзывалась в ее организме одышкой и головокружением, а эта дура советует рожать. Истерику остановили корвалолом и легкими пощечинами. С тех пор к врачам Светлана не ходила. Она сидела дома, тупо смотрела на противоположную стенку, где висела картина с безобразным закатом, изредка отвечала на телефонные звонки – что происходило в типографии ей было неинтересно – там, жалея Светлану, сбиваясь с ног, всем руководила доблестная Тина. Иногда Никольской овладевало отчаяние одинокого человека, но плакать в одиночестве она боялась, как некоторые бояться опрокинуть стопку водки, обнаруживая в этом желании признак алкоголизма. «Я ведь не сумасшедшая! Что я буду рыдать тут одна! – думала она и «заталкивала» поглубже свое отчаяние. – Хорошо им советовать – рожайте. Если не родила при мужьях, то как родить в одиночку. Хорошо, хоть родители меня не видят такой». Светлана рассматривала драные спортивные брюки, переодеть которые обещала себе уже неделю. Родители действительно ее не видели. Они изредка звонили, мимоходом справлялись, как дела, и опять пропадали в домашних хлопотах. Они и мысли не допускали, что у Светланы может быть что-то не так. Телефонные звонки раздавались часто. Отвечала Светлана только Тине и родителям. Со всеми остальными, включая Пашку Соколова (а он звонил чаще всех, почти через день), она разговаривать не хотела. «Тебя Паша ищет, – сообщала мать, – ты бы ответила ему. Что-то там случилось у него, что ли». – «Хорошо», – говорила Светлана, звонить не звонила, а с раздражением думала, что вот «у Пашки-то ничего случиться не могло. Он везунчик».

Самым страшным временем была ночь. Светлана ее боялась больше всего. Ночь наступала, обнажая скрытые опасения, усиливая тревогу и превращая кажущееся в существующее. С наступлением темноты Светлана включала во всем доме свет, пытаясь высветить углы своего жилища – ей казалось, что все самое страшное прячется именно там. В те вечера, когда она отважно забиралась в постель в положенные одиннадцать-двенадцать часов и все-таки засыпала, ночь вдруг будила ее своей тишиной. Открыв глаза, Светлана прислушивалась к биению сердца, потом старалась что-то шумно сделать – зевнуть, повернуться, чтобы хоть как-то разбавить эту густую, домашнюю немоту, облепившую ее со всех сторон. Но одиночество и невроз были сильнее, она вскакивала, в панике сбегала вниз, на первый этаж, сворачивалась в клубок в углу дивана и так дожидалась утра. На следующий день она всеми силами тянула время, пытаясь себя занять чем-нибудь, но ее внимание было рассеянным, а внутреннее беспокойство гнало из комнату в комнату.

Наступил ноябрь, который обжигал первым морозом и выметал из леса последние листья. Это Нащокин любил ноябрь, а ее, Светлану, сравнивал с «рыжим священником», монастырском учителем музыки – Вивальди.

– Он терпеть не мог осень, а месяц ноябрь в особенности. Вивальди боялся холода, в ноябре у него было жуткое настроение, – рассказывал Нащокин, – а какую музыку посвятил этому месяцу, а?!

Светлана помнила этот шквал невероятных звуковых сочетаний – она ноябрь не любила, тосковала по солнцу, шуму листвы, по свободе, которую дарит тепло, но пронзительные мелодии Вивальди ее трогали.

Сейчас из окна Светлана видела другой ноябрь – весь серо-белый, даже клочки желтоватых листьев не могли раскрасить эту картинку. Она смотрела на пустынную Знаменскую улицу. Справа виднелся Дашин дом: он стоял запертый – Даша вот уже несколько месяцев была в Англии у детей. Она звонила, но по телефону Светлане было трудно объяснить подруге, что же с ней происходит…

В тот день, когда Светлана, уставшая от бесконечной борьбы с собой и миром, выбирала самую удобную смерть, зазвонил телефон. Она с удивлением прислушалась – аккумулятор должен был давным-давно разрядиться. Отыскав где-то под грязными полотенцами мобильник, она еще несколько мгновений раздумывала, но потом все-таки сказала:

– Алло?

– Света, собирайся. Паша Соколов в больнице, положение серьезное. – Мама что-то еще говорила в телефон, но Света, поморщившись, нажала кнопку. Подняться опять в спальню у нее не было сил. Сдвинув ворох сваленных в кучу вещей, она присела на диван. Слабость, запах несвежего тела, спутанные волосы и урчание в животе – невозможно было представить, сколько же сил и времени надо потратить, чтобы привести себя в нормальный вид. И надо ли это делать? У Пашки жена есть или была, все равно… Приятная тетка такая, что она, к мужу съездить не может? Светлана поежилась от отвращения к себе и пошла в душ.

Через два часа Светлана стояла перед зеркалом. Настроение было плохое, но какое-то нетерпение внутри заставило ее двигаться по дому, искать нужную одежду, мыть посуду. Выполнив самые необходимые утренние дела, она тем самым немного себя успокоила – распад жизни еще не окончателен. Налив себе свежий чай, Светлана набрала телефон родителей. Трубку взял отец. Она обрадовалась – значит, разговор будет коротким.

– Пап, где лежит Соколов, не знаешь? В какой больнице?

– Где и положено коренному москвичу, в Боткинской. Но это ты должна лучше всех знать. Я думал, ты дежуришь у него днями и ночами.

В голосе отца слышался злой укор. «Он прав, Пашка столько для меня сделал, а я…» – Светлана уже стояла перед дверью. Она еще немного походила по холлу, нашла ключи, взяла зачем-то пустой пакет, легкую куртку… и поняла, что выйти на улицу боится. Она представила, что ей предстоит преодолевать шумные, суетливые городские пространства, снова почувствовала дурноту. Светлана в изнеможении присела на кресло. Она отложила сумку и стала раздеваться, захотелось опять в постель, под одеяло, чтобы никого не было видно и слышно. «Пашка, думаю, поймет, потом, жена у него там, он – не один!» – Она поднималась уже в спальню, с облегчением почувствовав, что страх проходит, уже больше не тошнит и настроение не такое тревожное. Она прилегла, закрыла глаза и, полежав так минут десять, поняла, что если сейчас себя не пересилит, не встанет, не выйдет на улицу и не навестит Пашку, то изведется и погрязнет в самоедстве. Она не простит себе малодушия и уж точно тогда не выберется из этого замкнутого круга – невроз, страхи, одиночество и бездействие. Светлана снова поднялась и, стараясь не думать о том, что ее ожидает в шумном городе, вышла.

Она так вцепилась в руль, что тонкие голубые прожилки на ее руках превратились в выпуклые синие жилы. Светлана старательно вглядывалась в дорожные знаки на своем пути, хотя знала их наизусть. Она боялась поменять ряд и держалась подальше от лихачей. Она превозмогала страхи и чем дальше уезжала от дома, тем все спокойнее и спокойнее становилось у нее на душе. Когда же она свернула во 2-й Боткинский проезд, то ликовала: «Вот и все! Ничего страшного не случилось. Я – нормальный, здоровый человек, а вовсе не психопатка, которую необходимо изолировать от общества!» Припарковав машину, она минут десять сидела, приходила в себя и вспоминала историю, которую прочла в «Иностранке» сто лет назад. Нигерийский мальчик получил ожоги, несовместимые с жизнью, но белые врачи совершили невозможное, и мальчик остался жить. Вот только лицо и руки, обезображенные огнем, пришлось лечить путем долгих косметических операций. Здесь лечебная косметология оказалась почти бессильной – вместо милого личика появилась страшная маска с глазами-щелками, без губ и почти без носа, ручки стали похожими на ветви высохших деревьев, редкие кучерявые волосики торчали на макушке – восстановить все волосы оказалось почти невозможным. «Мы сделали что могли, – главный врач этого госпиталя был горд тем, что они спасли безнадежного ребенка, – ну, пластика, конечно, на среднем уровне, но с такими ожогами рассчитывать на большее было бы глупо. Впрочем, главное, что остался жить!»

Напоследок, обследовав мальчика, врачи констатировали, что он здоров на все сто процентов. Его выписали и отправили учиться и жить в школу-интернат. Каково же было удивление врачей, когда этот самый мальчуган стал попадать к ним в госпиталь практически каждые полтора месяца. На его голове, там, где были пересажены тоненькие кучерявые волосы, появлялись кровавые раны. Такое было впечатление, что кто-то царапал мальчика когтями. Мальчика лечили, кололи витаминами, выписывали, но опять и опять он попадал сюда. Провели три консилиума, пригласив специалистов из Европы и Америки. Повторили все диагностические процедуры. Сделали все возможные анализы. Мальчик был здоров, язвы появлялись.

Через год молодая стажерка из маленького городка Олдспрингс, штат Оклахома, постучалась к главврачу госпиталя: «Мне кажется, я знаю, в чем дело. Мы так гордились своими результатами по спасению этого ребенка, что совсем забыли, как на него отреагирует общество, в которое он впоследствии попадет. Это для нас его безобразное личико – прекрасно, мы знаем, что пришлось пройти и ему, и нам, чтобы иметь хоть такое лицо. Там, во внешнем мире, он уродец, монстр. И раны он наносит себе сам, чтобы опять попасть туда, где ему рады и где ему не удивляются».

Болезнь как средство и способ, болезнь как выражение любви и болезнь как спасение. В любой болезни есть своя правда. Ее только надо понять. Светлана вздохнула и, закрыв машину, пошла спасать Пашку, который только что спас ее. Изворотливая человеческая сущность – дух и разум – каким-то неведомым способом сумело приспособить мир к своим нуждам.

Вступив в ворота больницы, Светлана вспомнила смерть Нащокина, знакомых, которые кинулись тогда ее спасать. И прежде всего Пашку. Его крепкие объятия поддержали ее тогда и в буквальном смысле, и в переносном. Сейчас она спешила к нему, к своему старому и очень верному другу. «Все, что мы приписываем любви и что не имеет отношения к страсти, свойственно дружбе. Ответственность и верность, эти важнейшие качества – они в дружбе». Светлана, поеживаясь от холода, прибавила шаг.

В приемном покое пятого корпуса было тихо, пахло свежевыстиранным бельем, и весь этот порядок охраняла «бабка-бабариха». Не успела Светлана открыть рот, как услышала: «Никого не пускаем!»

– Мне срочно, мне позвонили, я на пять минут. – То, что произнесла Светлана, «бабариха» слышала по сто раз на дню, а потому почти не отреагировала. Светлана вытащила из сумки портмоне и со значением повертела его в руках. В глазах «бабарихи» не отразилось ничего, кроме скуки. Светлана спрятала кошелек.

– Я прошу вас, пропустите, у меня там человек близкий лежит, ему необходимо кое-что передать… Соколов его фамилия.

Как только Светлана произнесла эту фразу, «бабариха» подскочила, вынесла откуда-то из подсобки белый халат, заставила надеть бахилы и, когда уже ничего не понимающая Светлана, преодолев такой кордон, шла к лифту, громко проворчала: «Наконец-то, а то совсем совесть потеряла…» На этаже Светлану встретила дежурная медсестра, которой, видимо, уже позвонила снизу «бабариха».

– Он в реанимации. Состояние стабильное. Худшее позади. В реанимацию мы никого не пускаем, но для вас сделаем исключение – больной был в очень тяжелом состоянии, а близких, родных, видимо, у него здесь нет. За все время никто его не навестил.

– Что с ним? Я ничего не знала, я… только приехала, – Светлана соврала.

– Тяжелый случай анафилактического шока. Реакция на некоторые препараты. Вам надо поговорить с врачом, он будет через два часа. Как раз на дежурство заступит. А пока еще раз переоденьтесь, и я вас проведу к нему.

Палата, где лежал Пашка и куда вошла Светлана, казалась небольшой из-за широкой кровати и большого количества аппаратуры, которая окружала кровать плотным кольцом. Пашка лежал на спине и из-за протянутых к нему проводочков был похож на киношного инопланетянина. Его лицо было землистого цвета, его вечный спортивный загар куда-то делся, а тонкое одеяло не могло скрыть худобу.

– Почему он такой худой?

– Не мог есть, он же в коме был долгое время.

– А сейчас чем вы его кормите, что можно давать ему?