Тайна вдовы Романа Кошкина разгадывалась без труда – по ленте в черной и толстой косе ее дочери. Повзрослела ее доченька, ноне на выданье, а жениха удачного взять негде. Ни связей, ни родства, ни богатства. Вот и водит боярыня Кошкина чадо свое в первый храм православной Руси в надежде на то, что красоту юную хоть кто из бояр родовитых и зажиточных заметит. Глядишь, и повезет из нищеты и забытья выбраться.

– Благословляет не священник, раба божия Ульяна, благословляет руками служителя свого Господь наш небесный, – наставительно произнес митрополит. – Пред богом все равны: и государь наш Иоанн Васильевич, и пахарь простой из позабытой веси.

– Но не ко всякому служителю Его и близко подойдешь, – тихо посетовала прихожанка.

– Ко мне можно, – спокойно ответил Макарий и повысил голос, подзывая помощника: – Отец Сильвестр, прими исповедь от рабы божьей Ульяны, я же дочери ее душу облегчу.

Митрополит поманил к себе юную боярышню, перекрестил ее, улыбнулся:

– Сказывай…

– Прости меня, отче, ибо я грешна… – мягким, как кошачья лапа, бархатистым голосом произнесла девица, не отрывая глаз от пола.

– В чем же грехи твои, милое дитя? – Митрополит взял прихожанку за ладони и отвел немного в сторону от родительницы, пальцем за подбородок поднял к себе юное лицо.

– Я… кушать люблю вкусно. Особливо орешки с медом, – покаялась Анастасия. – И вставать к заутрене ленюсь сильно.

– Кто же их не любит, орешки-то? – невольно улыбнулся митрополит. – Однако же чревоугодие – это когда кушаешь ради кушанья, а не ради утоления голода. Ты орешки на пустой живот ешь али сытая?

– Не задумывалась, отче… – поколебалась с ответом девица.

– Но хорошо, что раскаиваешься, – одобрил Макарий. – Помыслы, стало быть, у тебя верные.

– Благодарю, отче, – смутилась от похвалы Анастасия.

– В чем еще ты желаешь покаяться, дитя мое?

Юная прихожанка примолкла.

– Давай попытаемся вспомнить вместе, – предложил святитель. – Вы с матушкой вдвоем проживаете?

– С братьями, Никитой и Данилой, – ответила девица. – Но Никита в поместье ныне, а Данила на службе, порубежной. И сестра еще, Анна. Она при тетушке состоит, с нею на службу ходит.

– Выходит, покамест втроем, – сделал вывод Макарий. – Гости часто бывают?

– Нет, совсем не принимаем, – опять смутилась прихожанка. – У нас дворни токмо два холопа старых. Еще отцовские. Да и дом на Дмитровке. Куда там гостей созывать?

– Так я не о пирах сказываю, милая. Просто о людях, что в дом приходят.

– Иногда к матушке заходят… Бояре али купцы… – неуверенно ответила Анастасия.

– Душа матушки твоей ныне забота отца Сильвестра, – остановил ее митрополит. – Меня же твои помыслы, чадо, беспокоят. Юные девы, тебе подобные, обычно мечты вполне определенные лелеют. Иные невинные, а в иных и покаяться не мешает.

– Я, отче, – заметно порозовели щеки юной красавицы, – грешных помыслов не имею. Есть добрый молодец, от взгляда коего у меня сердце замирает и озноб по телу всему бежит. Статен он, красив, богатырь таковой, что глаз не отвесть… Да токмо понимаю я, что надежды сии пусты, и помыслов о нем я, святитель, никаких не лелею.

– Ты так сказываешь, дитя мое, словно на самого Великого князя глаз положила! – покачал головой митрополит.

Анастасия заметно вздрогнула, глаза ее испуганно округлились:

– Откуда вы?.. – Девушка смолкла, не договорив.

– Помыслы твои, как я понял, не греховны, – кивнул святитель, – однако признаться в них было надобно, ибо высшая цель исповеди есть очищение души. Исполнить же сие, утаив секреты в уголках мыслей, невозможно. Ныне с чистой совестью отпускаю грехи твои, раба божья Анастасия.

Патриарх перекрестил юную прихожанку, позволил поцеловать свою руку с тонкими белыми пальцами, после чего самолично приобщил к плоти и крови Христовой – что было, понятно, великой честью.

– И не обижайте старика, – улыбнулся на прощание Макарий, – не обходите вниманием. Исповедаться можно и у меня.

– Благодарствую, святитель! Обязательно, святитель! – боярыня Ульяна Кошкина, подошедшая за дочерью, припала к руке митрополита. – Долгих лет тебе, святитель!

Несколько раз низко поклонившись, она отступила, схватила Настю за руку, вывела из храма и там, на крыльце, снова не единожды осенила себя крестным знамением:

– Услышал Господь молитвы наши! Снизошел! Смилостивился, – радостно выдохнула вдова Кошкина. – У самого патриарха Макария исповедаться! С князьями Шуйскими, Салтыковыми, Глинскими бок о бок стоять! Вот уж удача так удача! Глядишь, и снизойдет кто-нибудь до нас, милость проявит. Да хоть бы и любопытство простое, с кем у причастия стоять доводится? Бог даст, знакомство нужное заведем, а то и в свиту какую знатную пробьемся! Ох, повезло, повезло! Свечку сегодня же толстую поставлю и молебен за здравие митрополита закажу!

Святитель Макарий в эти самые минуты тоже собирался покинуть Благовещенский собор, переодеваясь в боковом приделе.

– Кошкины, Кошкины… – негромко бормотал он себе под нос. – Не припомню рода такового.

– Из Кобылиных они, святитель, – подавая шубу, поведал протопоп Сильвестр. – Боярина Захарьина дети. Брат боярина Кошкина, боярин Юрьев[2] Михаил при дворе Великого князя Василия в окольничьи выбился, да преставился десять лет тому. Брату Роману терем в доме своем отписал. Надеялся, вестимо, что тот тоже возвысится да свой двор заведет. Однако же господь иначе рассудил и второго брата пять лет назад тоже прибрал. С той поры Кошкины и сиротствуют. Данила, сын Кошкин, на южном порубежье служит, с татарами сражается. Он ужо взрослый, осьмнадцать годов исполнилось. Посему поместье кошкинское в казну не отписали. С него и живут…

Священник во время исповеди явно не сплоховал. Узнал о прихожанке все, что только можно. Тайны исповеди, понятно, не нарушал – о прегрешениях ничего не сказывал. Однако же родство боярыни Ульяны Кошкиной личным секретом не являлось.

– Боярин Захарьин вроде как плодовитым был? – облачившись в соболью шубу, прищурился на протопопа митрополит.

– Одних сыновей шестеро! – тут же подтвердил Сильвестр. – Иные по сей день на службе. В Вытегре, помнится, воевода Захарьин сидит, другой в поход литовский недавно ходил.

– А ты умен, протопоп, – неожиданно признал митрополит. – Нужно тебя запомнить. Посох подай!

Святитель оперся на золоченый пасторский посох и не спеша, торжественно вышел из храма. Спустя полчаса он уже прижал озябшие ладони к изразцам горячей печи в патриарших покоях Чудова монастыря и надолго застыл в этом положении, полуприкрыв глаза.

Макарию было о чем помыслить, и думы сии являлись зело опасными. Пахнущими кровью и плахой, отлучением и ссылками. Грозящими лютой смертью любому, кто о них проведает.

Взойдя на кафедру почти шесть лет назад, новгородский архиепископ был полон презрения к сидящему на троне ублюдку. Ибо все знали, что Великий князь Иван прижит Еленой Глинской от воеводы Овчины и наследником Василию Ивановичу никак не является. И гнить бы выродку в тюрьме али быть зарезанным – да токмо наследник его законный, князь Шуйский по прозвищу Немой, преставился бездетным, едва достигнув общего признания. И потому по всем законам хоть права лествичного, хоть прямого – но старшим в роду оказался малолетний князь Владимир Андреевич Старицкий, державший свой двор в Великом Новгороде.

Знамо дело, никто из московского боярства изгонять правителя своего, пусть и беззаконного, ради возвышения князя чужого, да еще и с собственной новгородской свитой, не захотел. А то ведь недолго и на порубежную службу прямиком из Думы и чертогов государевых отправиться, места насиженные новгородцам уступив…

Конечно, нового Великого князя взамен низложенного можно бы и «выкрикнуть». Да только никто из знатных князей возвышения соперников ни за что не допустит: Глинские, Бельские, Тучковы, Воронцовы, Салтыковы ни за что не позволили бы выкрикнуть Шуйских, при всей их знатности – закричали бы, побили, запинали чужих сторонников, а Шуйские, понятно, не дали бы занять стол Московский кому-либо другому – и в том нашли бы поддержку всех своих нынешних соправителей.

Вот токмо из-за сих придворных свар и мелкой корысти и остался на троне презираемый всеми безродный семилетний Иван. Лишь для того, чтобы место сие драгоценное никому другому не досталось. Самый последний холоп во дворце Великокняжеском считал себя знатнее государя, и потому почести ему оказывались лишь показные и прилюдные – когда мальчика для приема послов иноземных наряжали, к службе церковной выводили али на иные торжества выставляли. Но стоило закрыться за спиной Великого князя резным дворцовым воротам, как почтение исчезало, слуги пропадали в темных коридорах, няньки обращались к личным хлопотам, и нередко случалось так, что правитель величайшей державы мира оставался голодным, сам стелил себе постель и искал по сундукам сменную одежду.

Митрополит Макарий много раз слышал на исповедях подобные жалобы от обиженного одинокого сироты. Слышал их от обычного мальчишки, изливающего душу своему пастырю.

Знать, что перед тобой прижитый на стороне выродок, – это одно.

Презирать беззащитного ребенка – это другое.

Презирать детей святитель не умел.

День за днем, месяц за месяцем, год за годом митрополит начал проникаться бедами несчастного мальчишки, попавшего в жернова жестокой и кровавой династической распри. Иван больше не вызывал у него отторжения, с каковым Макарий прибыл в Москву. Теперь священник относился к мальчику с жалостью и сочувствием, утешал, вел долгие беседы, вразумляя и наставляя, уча относиться к бедам со смирением, прощать врагам, воздавать добрым самаритянам. Патриарх приохотил юного государя к чтению, музыке, иным наукам и искусствам, давал читать труды мудрецов древних и новых, жития святых и великих правителей, храбрых воевод. Ради него, Иоанна, Макарий выискивал и собирал все мудрости ойкумены, для него составил двенадцатитомный сборник «Четьих миней» с наставительными рассказами на каждый день года, ради него подготовил «Владычный летописный свод», рассказывающий историю православной Руси, ради него построил типографию и принудил монастыри к принятию общего устава, наглядно показывая князю, как надобно применять самые передовые изобретения розмыслов на благо державное и как от подданных своих порядка и послушания добиваться…

Шесть лет чуть не каждодневных увещеваний! Иоанн уже очень давно не был для патриарха жалким литвинским ублюдком. Пожалуй, юноша стал для Макария даже не воспитанником – дитем настоящим, сыном истинным. Пусть не по крови – по духовной близости. Столь же образованный, остро мыслящий, набожный и столь же возвышенный в желаниях и стремлениях своих. Мудрый не по годам. Достойнейший из достойных. Мальчик, в которого святитель вложил всю свою душу и которого уже давно любил как родного сына.

– Един бог на небесах, един кесарь на земле, – задумчиво произнес ритуальную фразу пастырь и медленно провел ладонью по глянцевым сине-белым изразцам. – Жрут бояре Русь православную, ровно крысы, под себя куски от плоти ее живой отрывая, о державности Рима Третьего не помышляя. Все себе, себе, себе… Хозяин земле сей надобен. Един хозяин, что окорот даст крысам жадным, каковой образ святой Господа Иисуса на хоругвях поднимет, веру истинную защитит. Набожный, образованный, душою чистый.

Тонкие, сухонькие пальцы бывшего иконописца сжались в слабенький кулачок и ударили по печи.

Осуществлению мечты патриарха мешало только одно. Вся власть, вся сила в Москве принадлежала ныне тем самым родовитым князьям, каковых он желал скинуть, посадив образованного государя вместо разнузданной вольной семибоярщины. Потворствовать своему изгнанию нынешние кремлевские властители вряд ли согласятся.

– Вразуми меня, Господи, – повернулся к иконе в красном углу митрополит. – Дай силу и мудрость деяние благое во имя державности православной свершить. Дай силы мне, Господи, дай мудрости и помоги дланью своей всесильной…

Он несколько раз размашисто осенил себя крестным знамением и склонился в низком поклоне.

* * *

Церковь Ризоположения при всей своей скромности была домовым храмом московских патриархов, и потому посторонние люди в этот малый храм, притулившийся к стене Великокняжеского дворца, заглядывали редко. Лишь здесь патриарх всея Руси мог в полном спокойствии заниматься делом, что всегда успокаивало его и приводило в разумное, молитвенное состояние души: предаваться росписи, тщательно, мазок за мазком, нанося яркую киноварь на толстый деревянный барабан, что служил ножкой для подсвечника перед иконостасом.

Он не оглянулся, ощутив дуновение холода от приоткрывшейся входной двери. Митрополит и без того догадывался, кто первым примчится сюда, едва окончится заутреня.

– Рад видеть тебя, чадо, – улыбнулся Макарий и снова взмахнул кистью, заканчивая изогнутый лепесток неведомого, придуманного им самим растения. – Посмотри, Иоанн: место между бутонами я закрою темно-зеленой медянкой. Должно получиться красиво, как полагаешь?