Александр Прозоров - Царская любовь

Хорошенько поторговавшись, боярин Годунов сбил цену до шестидесяти трех рублей – и они с приказчиком ударили по рукам.

– Осталось привести в порядок, чтобы было куда жену привести, – еще раз, уже по-хозяйски огляделся боярин Федокин, – и можно свадебку играть. За неделю управимся?

Увы, на третий день Дмитрий Годунов опять поплыл с письмом в далекую Казань. Полторы недели туда, неделя там, три недели обратно. Месяц с лишним долой. Младший потомок мурзы Чета снова предстал перед князем Иваном Плетнем только четвертого октября.

Князь Шуйский, стоя у окна, прямо при нем сломал печать, развернул свиток, пробежал глазами, вздохнул, запалил грамоту от свечи. Терпеливо дождался, пока пламя доберется до печати и покачал головой:

– Александр Борисович готов на все. Искать союзников, сговариваться о действиях, встречать, привечать и поддерживать. На все, кроме одного. Не желает письма своей рукой писать и подпись с печатью ставить. Оно ведь, коли в чужие руки попадет, от сего уж не оправдаешься. А у государя на род наш и без того зуб имеется. Иван Васильевич не простит. Желает братик страстно, чтобы всю опасность я на себя принял.

– У тебя есть время подумать, Иван Михайлович, – ответил ему боярин Годунов. – Октябрь на дворе. Скоро ледостав. Пути на Крым до мая больше нет. Надобно ждать весны.

Князь поводил восковой пластиной над огнем, оплавляя печать до неузнаваемости, скатал ее в шарик и кивнул:

– Ступай…

Прошло три недели, и в субботний день звонница Троицкой церкви внезапно запела переливчатым звоном колоколов. Распахнулись двери, на гульбище вышел боярин Дмитрий Годунов, ведя под руку смеющуюся жену, одетую в белый сарафан и шапку, в расстегнутой собольей шубе на плечах.

– Ура молодым! Любо! Любо! – стали подбрасывать над ними просом прихожане. Постельничий улыбнулся, сунул руку в карман, взмахнул, рассыпая горсть монет – и безобразие сразу прекратилось.

В санях, в сопровождении полусотни родичей в нарядных зипунах и в шубах молодожены свернули к Мясницкому холму и вскоре въехали в распахнутые ворота просторного подворья.

Для чего лучше всего был приспособлен новый дом Годуновых – так это для праздников. Большой зал трапезной, способный вместить хоть сотню гостей, и большая кухня, готовая такую толпу накормить. Ныне там лились рекой вино и хмельной мед, ломился стол от богатых яств. Молодожены честно высидели во главе несколько часов, а когда гости совсем уж расшумелись, оставили их веселиться, сами же поднялись наверх, в самую большую спальню, сделанную над кухней – а потому еще и самую теплую.

Агриппина сняла шапку, отбросила в сторону, на выстеленный коврами пол, тряхнула головой. Она избавилась от ленточки, в несколько движений расплела косу. Распустила завязки на плечах, повела ими, и сарафан упал. Девушка сделала два шага вперед. Подхватила на боках и стянула через голову шелестящую шелковую рубаху. Оставшись совершенно обнаженной, прошла по дуге и остановилась перед мужем, опустив руки по бокам и подняв к супругу точеное личико:

– Отныне я принадлежу тебе, мой государь. Волей, душой и телом. Ты так мечтал меня наказать… Так как ты станешь это делать? С чего начнешь?

Боярин взял девушку за плечи. Провел ладонями вниз, наклонился, поцеловал шею, ключицы, ямочку между ними, бледную и бархатистую кожу под ней, и ниже, край груди, розовый острый сосок, пьянея от каждого прикосновения. В голове зашумело, закружилось – и он подхватил супругу, понес ее на постель и утопил в перине, непрестанно целуя живот, стройные ножки, бедра, одновременно скидывая с себя одежду, пока не избавился от нее вовсе и не скользнул к своей желанной и ненаглядной невесте, наконец-то становясь с ней единым и неразрывным целым…

На рассвете в дверь постучались дружки и с шутками-прибаутками повели молодых в баню – попариться после тяжкого труда, а порченую простыню уволокли на всеобщее обозрение.

Помывшись вдвоем, молодые сели к накрытому для них столу, торопливо подкрепляясь орехами в меду, курагой и копченой рыбой. Затем ополоснулись еще раз.

– Наверное, пора выходить? – решил Дмитрий. – Второй день свадьбы отбывать.

Он повернулся к жене. И вдруг увидел широченный, от уха до уха, веселый оскал.

– Милая? – насторожился боярин. – Тебя что-то тревожит? Скажи!

– Ничего, – мотнула молодая женщина головой и улыбнулась еще шире. – Все чудесно.

– Точно? – усомнился Дмитрий, хорошо зная ехидное нутро своей супруги.

– Точно!

– Правда?

– Правда!

– Мне кажется, ми-и-илая, – с подозрением прищурился Годунов, – ты чего-то недоговариваешь…

– Эх, Дима-Дима… Ну что мне скрывать? У меня есть муж, которого я люблю, – подняв руку высоко над головой, стала загибать пальцы Агриппина, – у меня есть дом, который я сама выбрала. Ныне я уж знатная боярыня, а не худородная дщерь боярская, и я наслаждаюсь, обнимая и целуя мужчину, с которым делю свое ложе. О чем еще можно мечтать в этой жизни? Дима, я просто чудо! И я не могу нарадоваться тому, какая я умница и какая я молодец!

– Ты? – вопросительно вскинул брови Дмитрий.

– Милый мой, желанный и ненаглядный, – наклонившись к мужу, взяла его лицо в ладони юная женщина. – Когда мы с тобой встретились пять лет назад, я повела себя так, что ты не просто меня запомнил… Ты запомнил мое имя, мой род и даже двор. Запомнил и нашел! И взял себе в жены! Ну, скажи, ну, разве я не молодец?!

Она чмокнула мужа в нос и громко расхохоталась.

Дмитрий тоже невольно улыбнулся. Подумал, сходил к двери и задвинул засов.

– Ты собираешься мстить? – Агриппина откинулась на лавку, развела в стороны руки. – Имеешь право, мой памятливый супруг! Иди ко мне, мой суженый! Иди ко мне, мой ряженый! Иди ко мне, мой победитель! Я готова принять свое заслуженное наказание! Я вся твоя, карай и властвуй!

Она ухитрялась говорить одновременно и с ехидством, и с любовью, и с насмешкой, и с вожделением. Единственное, чего не было в ее голосе, так это раскаяния. Однако Годунов знал, с кем связался, и не ждал от судьбы невозможного.

Строить стену начали сразу после Рождества. Два десятка розмыслов пилили лед на Москва-реке, возле Боровицких ворот, грузили на сани, везли к Грановитой палате и складывали перед ней брусок за бруском. За неполную неделю главная площадь православной державы оказалась перегорожена от Благовещенского до Архангельского собора прозрачной стеной шести шагов в ширину и на полтора человеческих роста высотой. Мороз крепко сковал ледяные блоки между собой, и теперь твердыня сия мало уступала прочностью твердыне каменной.

Царская прихоть вызвала среди челяди немалое любопытство, а когда стало известно, что к полудню второго января послы иноземные призваны во дворец на пир и потеху, то к указанному времени в московскую твердыню заявились все, кто только имел право проходить через ворота. Постельничий царевича Юрия, знамо, подобную привилегию имел.

Князю Ивану Михайловичу очень быстро пришлось не по нраву безделье одного из слуг, и он потребовал, чтобы Дмитрий Годунов к службе все-таки являлся. Во дворце царевича молодой боярин обнаружил, что тридцать два рубля ему полагалось вовсе не за застилание постели, как казалось из названия должности, а за присмотр за целой городской службой: мастерскими по изготовлению холстов, пошиву белья и ремонту помещений, амбарами с припасами, постельной казной и закупкой разных насущных вещей, надобных в обиходе – от свечей для спальни до щелока в баню.

По счастью, три года среди холмогорских купцов дали Дмитрию хороший опыт ведения дел. Он привел в порядок расходные книги, произвел учет припасов, снизил затраты – и князь Иван Плетень, глядя на старания помощника, не без облегчения скинул на него все хлопоты малого княжеского двора.

В общем, привратная стража боярина Годунова знала хорошо, зело уважала и встретила его и Агриппину низкими поклонами. Молодой человек достойно кивнул в ответ и по хрусткому снегу повел одетую в соболью шубу и бобровую шапку жену через двор, к плотной толпе князей и думных бояр, также явившихся с супругами. Он кланялся, здоровался, поздравлял с праздниками всех знакомых и незнакомых, и так влился в ряды ждущих обещанной потехи царских слуг, выбирая свободное место.

Толпа зашевелилась, загудела, склонилась в поклоне – это на крыльце Грановитой палаты появились государь и царица. Он – высокий и широкоплечий двадцатичетырехлетний богатырь с короткой курчавой бородкой, в красной собольей шубе, усыпанной самоцветами, и такой же нарядной шапке. Она – в шубе чисто-белой, без украшений, и в песцовой шапке, повязанной сверху пуховым платком цвета свежего снега.

Иван Васильевич махнул рукой. На площадь вышла сотня стрельцов в красных, как царская шуба, кафтанах, выстроилась под крыльцом. Прозвучала неслышная издалека команда.

Короткая заминка… Вдруг собравшаяся толпа качнулась от слитного оглушительного залпа – а от ледяной стены во все стороны полетело белое крошево. Ввысь в чистое небо поплыл белый пороховой дым, царица охнула, кинулась к государю, испуганно спряталась на его груди. Иван Васильевич с нежностью обнял любимую, поправил шапку, указал вниз, что-то говоря. Анастасия кивнула, прижалась щекой к царственному супругу, глядя на растрескавшуюся морозную твердыню.

Агриппина вдруг тоже прижалась к мужу, и Дмитрий, не удержавшись, обнял свою ненаглядную, поцеловал ее в губы.

Пищали громыхнули новым залпом. Потом еще и еще. Стрельцы палили на удивление часто, тяжелые пули раскалывали ледяные кирпичи, секли площадь по сторонам острыми осколками, подкидывали крошево чуть не на высоту крыш. Не прошло и получаса, как стена исчезла, оказалась снесена если не до основания, то до высоты колена. Прозвучал четкий стук прикладов, стрельцы удалились. Государь вскинул руку, что-то сказал, поклонился. На звонницах празднично запели колокола, извещая Москву, что бояться нечего.

Святки же на дворе! Что ни творится – все к веселью!

Царь обнял жену, увел во дворец. Следом на крыльцо стали подниматься князья и иноземные послы, думные бояре, дьяки, воеводы, подьячие, прочие слуги, удостоенные приглашения на пир.

Дмитрий Годунов по званию числился на уровне подьячих – старший слуга, но младшего брата, и потому место ему отвели совсем далеко от царственной пары – в третьем ряду от входных дверей. Там, где ничего не видно и не слышно. Но тем не менее он был приглашенным гостем на царском пиру! Мог ли хотя бы мечтать о сем младший худородный мальчишка, всего лишь семь лет назад гонявший зайцев на отцовском лугу?

Отведав вина и белорыбицы, лебединого мяса и сладких грушевых долек в патоке, крикнув здравицы царю и его ненаглядной Анастасии, супруги Годуновы засиживаться не стали и сразу после ухода государя тоже покинули пир, с облегчением оказавшись на морозном воздухе после душной и жарко натопленной трапезной.

Пока тянулось празднество – отзвонили колокола, разошлись служивые люди, подворники успели убрать ледяное крошево, и Кремль выглядел теперь просто и обыденно: безлюдная мостовая из дубовых бляшек, строгие стены церквей с золотыми маковками, вид за реку на ровное и заснеженное пустынное Замоскворечье. Однако едва супруги вышли из Фроловских ворот – на них тут же обрушилось разгульное веселье святок. Над просторным торгом Китай-города, раскинувшимся перед стенами Кремля, витали запахи свежих пирожков, дыма, вина и дегтя; рычали ручные медведи, кричали и пели скоморохи, хохотали дети и девки, катаясь с ледяных горок в ров перед крепостью. Бесплатно – по склону, за деньги – с высоченной бревенчатой горы, срубленной у Москва-реки. С северной стороны площади устроили представление кукольники, с южной – кружились карусели, гигантские шаги, раскачивались высоченные качели. А между ними торговцы разносили сбитень, баранки и калачи, предлагали платки и ледянки, пастилу и медовые орешки, шапки и рукавицы, готовы были налить вина или угостить печеной рыбой или тушеным мясом.

– Ух, как же давно я с горки не каталась! – прижавшись к мужу, просительным тоном сказала Агриппина. – Можно разок?

Дмитрий изумленно вскинул брови: в собольей шубе с ледянки?

– Ну, хоть на качелях покачаться!

– Бесовство все это… – вздохнул постельничий.

– Спасибо! – чмокнула его в щеку супруга и устремилась вперед.

Вскоре она со счастливым смехом взмывала на широкой доске на трехсаженную высоту, падала обратно и снова взмывала вверх, подбадриваемая криками собравшихся у столбов парней. При каждом взлете качелей встречный ветер норовил задрать женщинам подол – а кто из мужчин удержится от возможности подсмотреть обнаженные дамские ножки? Потому-то, как ни проклинали святые отцы с амвонов сие богохульное развлечение – оно оставалось любимым как у парней, так и у красивых женщин.