Александр Прозоров - Царская любовь

Почти – ибо татарский хан провел в ее усадьбе почти всю зиму! Одинокий мужчина прожил всю зиму в доме одинокой женщины! Обычным путевым привалом в долгой дороге объяснить сие уже не так просто.

Совсем тонкая, почти невесомая грань отделяла одобрительное гостеприимство радушной хозяйки от блуда развратной бабы, заскучавшей в глухомани без мужской ласки. Блуд же означает, что на княгиню Черкасскую станут показывать пальцем и шептаться, стоит только выехать в любой город, появиться в церкви. Что перед нею закроются двери всех домов – и не будет больше ни пиров, ни охот, ни приемов; что на ее приглашения больше уже не откликнется никто из князей и бояр, что закроется для нее дорога в царские палаты, что любой священник станет требовать от нее покаяния и откажется допускать к причастию. Добрая родня подобного шанса не упустит, постарается, патриарха и епископов щедрыми подношениями по уши умаслит, но своего добьется: вдову – в монастырь, ее владения – по семьям.

Дабы всего этого не случилось, отныне поведению вдовы надлежало стать исключительно безупречным, целомудренным, благотворным для тела и бессмертной христианской души.

В глубине своей души, для самой себя, княгиня Анастасия оправдание минувшим поступкам нашла. Ведь с самого первого момента их встречи с касимовским царем она никогда, ни единого раза не пошла на поводу своей похоти! Она с самого начала искренне пыталась избавиться от сладострастного наваждения!

Сперва княгиня понадеялась разочароваться в Саин-Булате, получив настоящий поцелуй вместо воображаемого. Но увы – реальный оказался слаще мечтательного. Потом она понадеялась разочароваться в телесной близости. Однако безумная ночь с татарским ханом вышла даже отдаленно не похожей на унылый супружеский долг, отдаваемый мужу, она вся прошла в горячих волнах нестерпимого наслаждения, из которого Анастасия выскальзывала лишь на краткие минуты, дабы перевести дух. И тогда женщина решила, что, если ночей будет несколько – постель наскучит. А вместе со скукой вернется обычная, спокойная жизнь, изгнать из которой Саин-Булата удастся с величавой легкостью. Однако не наскучила! Стало только хуже. Анастасии казалось нестерпимо мало тайной любви, она хотела настоящую, открытую целиком и полностью. Чтобы выходить, держась за руки, чтобы не скрывать нежных взглядов, чтобы прилюдно называть друг друга ласковыми словами…

Это был омут, неодолимая трясина, затягивающая в себя все глубже и глубже, сколько ни пытайся вырваться на свободу. И только долгая разлука, некоторое успокоение души, письма многих родичей и наконец-то услышанный голос рассудка убедили княгиню, что рвать опасную безумную связь нужно решительно, резко и бесповоротно. Ибо сама собой сия страсть не уляжется, не погаснет.

Никогда в жизни женщина не смогла бы сказать в лицо своему витязю тех слов, что начертала в письме. Под его взглядами, при звуках его речи, могучей поступи – искала бы и находила множество отговорок и оправданий, дабы остаться рядом. Однако во имя спасения своей чести и чести семьи, во имя спасения души она была обязана все прекратить.

Женщина составила письмо, отправила его с подобающей осторожностью – и пустилась в паломничество по святым местам замаливать многие ужасающие грехи, искоренять похоть из души своей воздержанием, постом и молитвами.

Несколько месяцев жизни в святых местах, с ранними заутренями, поздними вечерями, частыми всенощными стояниями, скромными трапезами из каши и рыбы, общение со смиренными сестрами и молитвы, молитвы, молитвы возымели свое действие – потихоньку, медленно, шаг за шагом страсть начала уходить, вожделение забывалось, татарский хан стерся из снов и воспоминаний, душа вдовы стала обретать долгожданные тишину и благостность.

– Господу помо-о-о-олимся… – речитативом выводил у алтаря похожий на серебряную дыню священник: невысокий, упитанный до округлости, облаченный в богато вышитую фелонь. – За упокоение рабов божьих Агафона, Симеона, Феодора, Петра и Инноке-е-ентия-а-а-а… За силу воинов русских, в Ливонии и диком поле басурманском живота свого не жале-е-еющи-их… За здравие их и победы мно-о-огие-е… За исцеление царя касимовского, за православие кровь свою проли-и-ившего-о-о…

Княгину Анастасию качнуло, как от удара, она охнула, сердце заколотилось с бешеной скоростью, в лицо ударило краской.

– Что-о?! – выдохнула она, дернулась было вперед, но тут же спохватилась, развернулась, стала выбираться из храма.

Священника спрашивать бесполезно. Он за здравие и упокой по списку службу читает, а не по своему разумению. Коли из патриархии прислали указание за исцеление брата царского молиться – он и молится. А почему, что случилось – откуда ему ведать?

– Свят, свят! – перекрестилась на церковь выскочившая следом Синява.

Княгиня о сем правиле забыла, схватила служанку за руку:

– В съезжую избу беги быстро! Они ополчение составляют и распускают, у них последние вести должны иметься. Да скорее давай, чего телишься?!

Девка сорвалась с места, а княгиня Черкасская повернулась лицом к ветру. Сердце ее колотилось не переставая, тело горело, перед внутренним взором опять стоял во весь рост веселый статный Саин-Булат. А воображение уже рисовало кровавые раны, оторванные руки и ноги, разбитую голову…

– Проклятье! – Не выдержав, княгиня повернула и сама быстро зашагала по дорожке, окликнула опоясанного дорогим ремнем седобородого мужчину: – Боярин, прости, что отвлекаю. Сделай милость, подскажи, где у вас тут изба съезжая?

– Знамо, в центре, сестра, – остановился тот и махнул рукой на ворота: – Коли прямо идти, так три двора минуешь, и по левую руку она и стоит.

Женщина кинулась в указанном направлении, выскочила с монастырского подворья, пробежала по улице, однако уже у второго двора встретила торопящуюся навстречу служанку.

– Ну?! – нетерпеливо потребовала ответа она.

– Бают, живой он, – сразу сказала самое главное Синява. – Обоз вел в Ливонию, да со свеями в пути столкнулся. Побили, в общем, наших схизматики поганые. Мужики обозные в большинстве в Новгород возвернулись, а Саин-Булата татары в Касимов увезли. Люди полагают, покалечили его в сече. Иначе с чего он к государю не явился?

– О господи, – торопливо перекрестилась княгиня. – Сильно ранен?

– Да не знает никто, госпожа! – повторила служанка. – Ведомо токмо, что мимо Новгорода увезли.

Женщина прикусила губу, отвернув лицо, надолго задумалась. Потом вдруг распорядилась:

– Ступай, скажи дворне, чтобы сбирались. Мы уезжаем.

– В Касимов?

– Да.

Синева успела уже отойти на несколько шагов, когда княгиня спохватилась и крикнула вслед:

– Стой, дура! Какой Касимов?! Ты совсем умом тронулась, девка?

– Но ведь Саин-Булата туда повезли! – остановилась служанка.

– Коли я в Касимов поеду, сие значит – самой всему миру о нашей связи с татарским ханом рассказать! И вообще… – погрозила ей кулаком княгиня. – Забудь о таковом!

– Тогда куда? – спросила Синява.

– Домой, – безнадежно махнула рукой женщина. – Мне теперича все едино не до молитв.

Вскоре домик с кельей паломницы наполнился суетой. Слуги укладывали в сундуки княжескую посуду – кубки, блюда, кувшины, тарелки, постельное белье госпожи, сменные одеяния скромной послушницы, подушки с перинами, книги и беленую бумагу, свечи восковые и хвощевые, масляные лампы, увязывали во вьюки ковры и подсвечники, подушки и скромную походную перину, полотенца, занавесочки и благовония. В общем, все то, без чего человеку в дальней дороге никак не обойтись. Часть сундуков и вьюков укладывали на две подводы, часть – увязывали на большой тяжелый возок размером в две кибитки, настолько просторный внутри, что там можно было спать, вытянувшись во весь рост, и еще оставалось место для стола, малого шкафчика и скамьи для слуг.

Княгиня Анастасия Черкасская все это время стояла немного в стороне и молча, неотрывно смотрела на синюю луковку храма, украшенную серебряными звездами, и яркий золотой крест.

– Дозволь слово молвить, госпожа? – тихонько подкралась к хозяйке дворовая девка.

Женщина оторвала взгляд от креста, покосилась на служанку.

Синява была старше госпожи всего на несколько лет, состояла при Анастасии с детства и никогда не подводила. Княжна, затем княгиня доверяла ей полностью, делилась многими тайнами, порою даже спрашивала совета. Не подруга, понятно, раба – но Синяве позволялось куда более, нежели остальным слугам, и прощались многие вольности.

– Надобно сказать, что еще в какое иное место мы в паломничество сбираемся, да слуг ненадежных с тем отослать, – полушепотом предложила девка. – А самим в Касимов рвануть!

– Ага! – нервно хмыкнула женщина. – Вот токмо в том самом «ином месте» меня тогда не окажется. Полагаешь, исчезновение княгини Черкасской, урожденной Мстиславской, никто не заметит? А ну, бояре мои письмо какое важное в то место перешлют? Или родичам повидаться в голову взбредет? Начнут искать, разошлют посыльных. Все и всплывет.

– Надобно место дикое и глухое выбрать, где не хватятся, – предложила Синява. – И как можно далее. Коли на пути реки, броды, да паромы всякие, да еще сами дороги кружные, то недели на три припозднившись, мы никакого подозрения не вызовем. А за три недели в Касимов можно обернуться с легкостью!

– Коли место глухое и дикое, чего мне там делать? – резонно спросила княгиня, вздохнула и махнула рукой: – Ступай.

Дворовая девка поклонилась, отправилась в помощь остальным слугам.

– Синява, сюда! – вдруг громко приказала княгиня Черкасская.

Девка подбежала, склонила голову:

– Что прикажешь, госпожа?!

– Вспомнила я… – полушепотом сказала женщина. – После того как род мой на Русь перебрался, дед возжелал обитель родовую основать, токмо для князей Мстиславских. Сделал вклад, в деревне Кушалино что-то строить начали. Опосля дед преставился, на том все и забылось. Место глухое, нелюдимое. Никто туда не ездит, не ходит. Ни послушниц, ни паломников. Под Тверью место сие, возле Бежецка. Месяц пути, не менее. Вот и мыслю я… Коли уж в паломничество я отправилась, то почему бы мне монастырь дедов не посетить? Узнать, что там и как? Может статься, вклад достойный внести…

– Надобно, княгиня, надобно, – согласно закивала Синява, развернулась, прищурилась на царящую у возков суету. – Токмо столько слуг и вещей в сем пути совсем ни к чему. Журяну и Ляду лучше не брать. Язык без костей, проболтаются. Спокойнее молодую Цветаву оставить. Она хоть и дура, но я ее припугну хорошенько, пообещаю замуж за старика на дальнем хуторе отдать. Будет молчать. Филька от татарского хана подарки получал, Саин-Булат ему нравится, и тебе холоп предан. Он не выдаст. Третьяк, кучер старый, нелюдимый совсем, токмо с лошадьми разговаривает. Их троих оставить, остальных отослать. Отпиши с прочей дворней боярам в усадьбу, что в Кушалино отправилась, и пусть едут туда с ленцой. Мы же, поспешая, еще и первыми в Касимов домчимся! Соглашайся, госпожа. Мигом обернемся, никто ничего и краем уха не проведает!

Княгиня Черкасская подумала, покрутила на руке подаренный Саин-Булатом браслет, вздохнула, размашисто перекрестилась и кивнула.

– Перо и бумагу княгине! – закричала Синява, направляясь к телегам. – Кому сказывала, бестолковые, в возок все писчее класть, а не на колымагу!

Пока женщина писала распоряжения боярам по хозяйству и тому, где ее при нужде искать, слуги под присмотром Синявы переложили часть вещей и тюков, навязав на возок груза куда больше обычного, переставили в него оба бочонка с вином. Через два часа все было готово – княгиня вручила десятнику холопов письмо, раздала последние приказы, вошла в свой походный возок, и княжеский обоз тронулся в путь, за воротами обители разделившись на разные дороги.

Служанка оказалась права. Всячески поспешая, останавливаясь только для ночлега и подкармливая лошадей для выносливости ячменем и пшеницей, возок докатился до Касимова всего за две недели с небольшим. Перед воротами города Синява вышла и отправилась вперед, вернувшись часа через полтора с чернявым улыбчивым нукером – преданным слугой касимовского царя.

– Яштиряк, – узнала вошедшего в повозку паренька княгиня. – Я желаю увидеться с твоим господином. Но так, чтобы об этом никто не узнал.

Курительная была выстлана коврами, густо засыпана подушками, обита кошмой. Через распахнутое окно сюда доносилось пение птиц, порывами задувал свежий ветерок. Саин-Булат возлежал возле подоконника, завернувшись в крытый атласом халат, в бирюзовой чалме с изумрудом на лбу и посасывал мундштук, вырезанный из слоновой кости. Мерно булькал кальян, струился к потолку сладковатый сизый дымок.

Напротив, с другим мундштуком в руках, сидел худощавый престарелый Игезбай, с покрытым морщинами лицом, тоже в халате и в чалме – но из обычного серого полотна.