Княгиня чувствовала это внимание мужа, сознавала его и была благодарна за него настолько, насколько чувство благодарности по адресу нелюбимого мужа могло найти место в ее непокорном сердце.

Больная ни разу не вспомнила о зяте и ни разу не произнесла его имени; только когда княгиня однажды, вследствие настоятельной просьбы мужа, спросила мать, может ли князь навестить ее, старая генеральша как бы вздрогнула и тихо сказала:

— Не надо!..

Видимо, и на краю гроба она не могла и не хотела простить ему то горе, какое он внес в ее угасавшую жизнь.

До государя через его фаворита дошло известие о болезни старой генеральши, и он, как всегда великодушный, прислал к ней своих личных докторов, поручив им сделать для больной все то, что сделали бы они в случае личной его болезни. Но всякая помощь была уже несвоевременна, и лейб-медик Рюль, проведший несколько часов сряду у постели больной, на вопрос государя категорически заявил, что на выздоровление генеральши Лешерн нет никакой надежды и что рокового исхода следует ожидать в самом непродолжительном времени. Сказать это ее дочери он не решился. Он глубоко понимал, как тесно связаны между собой эти два существа.

А болезнь между тем все прогрессировала и с каждым днем, с каждым часом принимала все более и более угрожающий характер. Больная уже не принимала почти никакой пищи, и по целым дням молчала, лежа с закрытыми глазами и оставляя окружавших ее в сомнении о том, спит она или впала в полное беспамятство.

Так прошла неделя, долгая, мучительная неделя, показавшаяся несчастной, измученной княгине чуть не целым веком.

Наконец, Рюль, неоднократно обменивавшийся с больной несколькими немецкими фразами и ввиду чистоты ее произношения сомневавшийся в национальности больной, носившей к тому же еще и немецкую фамилию, осторожно осведомился, к какому вероисповеданию принадлежит умирающая.

При этом вопросе княгиня Софья Карловна побледнела, как смерть. Она понимала его роковое значение.

— Как? Разве опасность так велика? — дрогнувшим голосом спросила она.

Рюль прямо взглянул в ее нервное, выразительное лицо и, сразу поняв, какую мощную силу скрывала под собой эта с виду хрупкая, красивая оболочка, прямо и смело ответил:

— Да, княгиня, жизнь вашей матушки клонится к концу; нужно чудо, чтобы спасти ее или отдалить роковой момент. Медицина в своем распоряжении таких средств не имеет, остается прибегнуть к вере. И вот поэтому-то я спросил вас, какую религию исповедует больная.

— Матушка православная, — твердым голосом ответила княгиня, как будто вся воспрянувшая под страшным гнетом выслушанных роковых слов.

Опытный глаз царского медика не ошибся. Хрупкий организм молодой женщины нашел себе подкрепление в сознании надвигавшейся страшной грозовой тучи.

Больная мужественно выслушала предложение последнего предсмертного напутствия, благоговейно встретила прибывшего к ней пастыря духовного, и, после краткой, но совершенно сознательной исповеди, благоговейно приняла утешительное таинство святого причащения. Она как будто уже вся заранее ушла в тот мир, где нет ни горя, ни печали людской, и тихо отошла в вечность, успев только при наступлении краткой и почти безболезненной агонии благословить дочь и, положив обе руки на ее склоненную, как смерть бледную головку, тихо, но внятно проговорить:

— Молись… не горюй… не плачь!.. Дай мне спокойно уйти… Там меня ждет твой святой памяти отец… Там меня вечный покой ждет… Я устала… Мне надо отдохнуть, а твое горе мешает мне уснуть… Прости, если можешь простить… Не мсти никому и молча отойди, когда не хватит сил бороться… И месть, и суд — Божье дело и Божье право; нам это не дано… Прощай… Молись! — в последний раз тихо повторила она и после нескольких тяжелых, прерывистых вздохов тихо отошла в вечность.

Горю, охватившему молодую княгиню, не было ни границ, ни выражения. Она как бы вся замерла и, бледная как смерть, без кровинки в лице по целым часам стояла у гроба, молча всматриваясь в дорогое неподвижное лицо и словно прислушиваясь к навеки замолкнувшему дорогому голосу.

Не только громко рыдать и сокрушаться, как это делают все, — она даже плакать не могла, и усердно наблюдавшие за нею доктора делали всевозможные усилия к тому, чтобы заставить ее заплакать. Увы! Это не удалось им ни в церкви во время отпевания, ни в страшный момент последнего прощания с покойницей.

Софья Карловна при всем присутствовала и исполняла все обряды холодно, спокойно, как будто и она умерла вместе с матерью, и только в силу инерции, как манекен, двигалась и говорила, мертвым призраком врезываясь в толпу живых. Только при глухом звуке первой горсти земли, ударившейся о крышку гроба, она вздрогнула и громко вскрикнула, как будто ей лично, на ее живую грудь упал этот тяжелый ком земли, ударившийся о холодную крышку гроба.

Когда могила была засыпана и сверх свежей насыпи пестрой пахучей горою выросли возложенные на гроб покойной венки, княгиня нагнулась к заветному холмику и, бледной, дрожащей рукой взяв ярко-пунцовую розу, приколола ее к груди. И странным, кровавым, почти зловещим заревом яркого пожара выделился этот веселый, улыбающийся цветок из-под тяжелых складок траурного черного крепа и еще ярче оттенил мертвенно-бледное, почти неживое лицо осиротевшей молодой красавицы.

Венков на гроб генеральши Лешерн была прислана и привезена масса. Тут были и пышный дорогой венок от царской фамилии, и анонимный крест из крупных белых роз. Тут был и большой осененный лаврами венок, на широких белых лентах которого черными буквами стояло: «Вдове доблестного героя, обессмертившего славу русского оружия, почтительное приношение от общества гвардейских офицеров»; тут был и грациозный венок, весь составленный из одних белых лилий, с широкой белой лентой, на которой золотом было написано: «Незабвенной вдове светлой памяти бессмертного героя, от офицеров лейб-гвардии Преображенского полка», и рядом со всеми этими настолько же трогательными, насколько лестными и тактичными приношениями, красовался огромный венок из самых ярких роз, с коротенькой надписью: «От зятя», что на некоторых равнодушных лицах не могло не вызвать неудержимой улыбки сожаления.

Софья Карловна спокойно и стойко пробыла у могилы матери до окончания последней работы по временной ее отделке, спокойным и ровным шагом направилась затем к тому месту, где были оставлены экипажи, и только в воротах кладбища, приостановившись на минуту и прощальным взглядом оглянувшись в ту сторону, где виднелась яркая горка свежих и ароматных цветов, вздрогнула и молча, без стона, без крика, упала без памяти на кладбищенские мостки. Она упала разом, как падает срубленное под корень дерево, как гнется и падает косою скошенный цветок, и, наверное, сильно разбилась бы, если бы ее вовремя не поддержала сильная рука человека, все время зорко следившего за ней, не спускавшего полного участия взгляда с ее убитого горем лица…

Княгиня очнулась через две недели после погребения матери, вся обессиленная, ослабевшая от долгой и мучительной болезни, от которой ее спасли только молодые силы да зоркий и умелый уход лучших докторов, ежедневно посещавших ее по личному приказанию императора и императрицы.

Невесело было пробуждение молодой женщины; неотрадно было для нее сознание, что она спасена и что ей впереди предстоит еще долгая жизнь. Жить одной, без родной, дорогой души, с которой она сжилась и сроднилась всеми фибрами своей души, своего любящего, преданного сердца, было крайне трудно, безотрадно и казалось ей даже совершенно бесполезным.

На своем столе она нашла груду визитных карточек и узнала от камеристки, ни на минуту не отходившей от нее, что приток посетителей, спешивших узнать о ее здоровье, был так велик, что, по распоряжению докторов, был наглухо закрыт парадный подъезд и снят был колокольчик в передней. Та же камеристка не без гордости и не без удовольствия сообщила ей, что из дворца присылали через день узнавать о ее здоровье и что великий князь Михаил Павлович три раза сам заезжал узнать о ходе болезни и приказал тотчас же уведомить его, когда больная будет в состоянии сама принять его.

Это последнее сообщение тронуло больную больше всего остального. Великий князь любил ее дорогую покойницу, он вместе с ней благословлял ее в день ее злополучного брака, и он сам лично — Софья Карловна помнила это, как во сне — возложил венок на ее гроб.

Князь Алексей Яковлевич Несвицкий наравне с чужими только издали осведомлялся о жене и просил докторов сказать ему, когда он может войти к ней, не слишком сильно побеспокоив ее.

Медикам, лечившим больную, житейский опыт подсказал, что свидание с мужем не придаст больной ни силы, ни здоровья, а скорее далеко неблаготворно повлияет на ее общее состояние, и потому, прежде чем ответить князю, они справились с желанием самой больной.

Не много проницательности понадобилось им, чтобы уразуметь, что отдалением встречи с мужем они не огорчат ее, а потому они посоветовали князю отложить свидание с больной до ее полного выздоровления.

Несвицкий не особенно сильно протестовал против этого, потому что в последнее время он совсем вошел в свою прежнюю жизнь и влияние его недостойной избранницы Кати Шишкиной сильнее, чем когда-нибудь, сказывалось над ним.

Князь играл, причем его игра и проигрыши происходили в доме Шишкиной, и только слепой мог бы не видеть и не понять той роли, какую эта петербургская Фрина играла во всей этой недостойной комедии. Он, этот несчастный, бесхарактерный человек, даже пить понемногу привыкал, и даже старая княгиня Несвицкая, которая от его вторично командированного в Петербург дядюшки узнала о недостойной пассии сына, начала слегка беспокоиться и, узнав о серьезной болезни своей невестки, письменно предупредила сына о том, чтобы в случае смерти жены, он немедленно взял отпуск и приехал домой, в Москву, где, по ее уверению, его ждала уже приготовленная для него блестящая и богатая партия.

Старая княгиня была права; она, действительно, словно подслушала жившую в душе ее сына тайную мечту надеть княжескую корону на плебейскую голову слишком нелестно известной Кати Шишкиной.

Но судьба спасла гордую старуху от такого тяжкого для нее унижения. Софья Карловна выздоровела и, окончательно оправившись от болезни, сделалась еще красивее, еще пленительнее прежнего.

Первым заметил это сам Несвицкий, но встретил за эту правдивую оценку такой презрительный отпор со стороны жены и такую бесцеремонную взбучку от своей ни над чем не задумывавшейся сожительницы, что это надолго отбило у него охоту ко всяким попыткам снова увлечься женою.

А жизнь между тем шла своим чередом, и помимо тяжкого гнета свалившегося на нее горя, перед осиротевшей княгиней встала еще забота о средствах к жизни, значительно убавившихся с кончиной матери; последняя получала после мужа довольно солидную пенсию и тратила ее почти всю целиком на дочь.

Правда, по вскрытии духовного завещания умершей генеральши Лешерн оказался еще маленький капитал, о существовании которого при жизни матери княгиня Софья Карловна не подозревала, но болезнь внесла в ее скромный бюджет такую солидную брешь, что после расплаты со всеми сделанными долгами не оставалось почти ничего, и приходилось серьезно призадумываться над дальнейшей жизнью.

На мужа у княгини не было никакой надежды: она знала, что получить от него нечего. Но на выручку ей на этот раз, как и всегда, явился ее добрый гений, великий князь Михаил Павлович: он прислал к Софье Карловне своего адъютанта Остен-Сакена объявить ей, что за нею временно оставлена пенсия, которую получала ее мать за заслуги своего мужа.

Слово «временно» уменьшало и цену, и значение этой монаршей милости, но на первое время и это было спасением для медленно выздоравливавшей молодой осиротевшей красавицы.

Оправившись настолько, чтобы принять и лично отблагодарить всех, навещавших ее во время ее тяжкой болезни, княгиня, просматривая оставленные у нее в приемной карточки, остановила свое внимание на несколько раз повторившейся карточке с фамилией, до того времени совершенно неизвестной ей. Это была фамилия флигель-адъютанта Бетанкура, о котором, как она припоминала, она как-то слышала разговор по поводу его назначения, но которого она, сколько ей удалось припомнить, никогда в глаза не видала.

Спрошенная по этому поводу камеристка объяснила княгине, что этот красивый военный господин был тот самый, который привез ее в обмороке с кладбища в день погребения, и прибавила, что он навещал больную и справлялся о ходе болезни усерднее и аккуратнее всех остальных.

Это внимание совершенно чужого ей человека глубоко тронуло княгиню, а воспоминание о том моменте, когда он на краю могилы матери впервые подошел к ней, образовало между ними как будто какую-то тайную связь; вследствие этого Софья Карловна, отбирая карточки тех лиц, которых она желала видеть при первом их посещении, отметила одним из первых и незнакомого ей Бетанкура.