— Кто этот армейский офицер? — своим спокойным и невозмутимым голосом спросил Пестель.

— Почему ты так определенно говоришь «армейский»? — спросил Тандрен. — Ведь на нем мундир нашего полка!

— Потому что настоящий гвардеец никогда в такой задор не полезет и не станет сам себя оскорблять, исповедуя синтаксис третьего отделения!

— Но он, быть может, и действительно так любит царскую фамилию, что оскорбляется всем, что носит характер осуждения по ее адресу. Ой, Пестель… Пожалей ты себя! — тоном дружеского совета предупредил его Борегар.

— Во-первых, здесь, среди вас всех, я в полной безопасности, а во-вторых, что я сказал сейчас при этом рыцаре печального образа, то повторю всегда и пред всеми!..

— Да что такое с маленьким наследником? — спросил Тандрен, скорее чувствуя, нежели умом сознавая, что завязавшемуся разговору необходимо дать другой оборот.

— Говорят тебе, что простудили! Повели гулять по набережной, когда лед только что прошел!.. А кто не знает, что такое наш петербургский ледоход?

— Да вот те, кто повел гулять ребенка, вероятно, не знают! — серьезно заметил из-за угла чей-то голос. — Государь, говорят, в полном отчаянии, а наш добряк великий князь Михаил Павлович все ночи не спит и из дворца не выходит. Ведь он обожает детей государя.

— В особенности мальчиков!.. Девочек у него своих много…

— А императрица что?.. Верно тоже очень огорчена болезнью сына?

— Ну еще бы! Она тоже к горю не привыкла, ее очень балует судьба! Она сама это не раз замечала. Мне Чернышев рассказывал очень интересный и забавный случай, который на суеверного человека не может не произвести впечатления. Было это прошлым летом в Царском Селе. Чернышев в этот день был дежурным и тотчас после обеда последовал за государем в парк, куда еще раньше в тюльбири уехала императрица. Ведь она пешком никогда не ходит. В парке она вышла и присоединилась ко всей остальной компании, которая ожидала ее. Государь, видя ее веселой, довольным тоном заметил, что ему приятно видеть, как хорошо действует на нее воздух, и предложил по возвращении во дворец пить чай под открытым небом в большом цветнике, перед окнами кабинета императрицы. Государыня, смеясь, заметила ему, что на этот раз он не совсем угадал ее желание и что ей, напротив, очень хочется играть в карты, но она не хочет никого неволить и ей для полноты ее удовольствия несравненно приятнее было бы, если бы внезапно пошел сильный дождь и разразилась гроза. «Я только боюсь высказать свое желание! — с улыбкой прибавила она, — потому что я так счастлива, что мне стоит только серьезно пожелать чего-нибудь, как это моментально исполнится!» Государь, бросив взгляд на ярко-синее небо, на котором не было ни одного облачка, с улыбкой предложил императрице испытать свое счастье и среди этого ясного, залитого солнцем вечера пожелать бури и грозы. «А никто не вознегодует на меня за такую фантазию?» — шутя осведомилась императрица. Государь поручался ей за всех, и тогда она громко высказала желание, чтобы гроза загнала всех по домам, и, таким образом, ей нашлись бы добровольные и усердные партнеры. И что же вы думаете? Не успела государыня договорить свое оригинальное желание, как откуда ни возьмись громадная туча, которая заволокла все небо. Поднялся порывистый ветер, зашумела буря и хлынул такой дождь, что все едва успели кто доехать, а кто просто добежать до дворца. Не прошло и десяти минут, как императрица, от души смеясь, уже усаживалась за ломберный стол и под шум падавшего проливного дождя принялась за свой любимый преферанс.

— Да, это — настоящее счастье! — повел плечами Черневинский. — И я, откровенно сказать, за такое полное счастье будущей супруги нашего Несвицкого не поручусь!

— Ты опять за него принялся? — откликнулся Ржевский. — Я первый ни одного слова не произнес ни за него, ни против него!.. Но если меня по совести спросят, то большой симпатии я к нему не чувствую.

— Да и никто, я думаю, не чувствует! Это Борегар так только, для оригинальности! — заметил Тандрен.

— Фендрик, тебе сказано: берегись! — погрозил ему толстяк.

— Скажите мне, пожалуйста, кто этот защитник царского могущества? — с холодной улыбкой произнес бледный Пестель, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Армейский офицер, как ты давеча очень удачно догадался, недавно переведенный к нам в полк за какое-то боевое отличие.

— Боевое, а не иное? — презрительно откликнулся Пестель. — У нас ведь нынче отличия разные пошли! И доносы тоже отличием считаются!

— Нет, Мурашов на доносы не способен, — горячо вступился за того Борегар. — Это удивительно честный человек!..

— И честь тоже своя пошла, особливая, — не унимался Пестель. — Вон ведь и в третьем отделении люди себя, пожалуй, честными считают, а я под страхом строгого возмездия никому из них руки не подам!

— Ну, это — другое дело!.. На то это и третье отделение! — тоном искреннего убеждения произнес молоденький Тандрен.

Пестель молча крепко пожал ему руку.

— Ты что это?.. За мое пренебрежение к синему мундиру меня благодаришь? — спросил тот. — Это, брат, у нас фамильное. Тетушка у меня есть, старушка, бедная, как Иов многострадальный; она с голода умерла бы, если бы не отец, но знамя свое дворянское держит так высоко, что поневоле спасуешь и низко-низко наклонишь голову, когда она мимо пройдет!.. С ней такой случай недавно случился. Отец с матерью вдумчиво промолчали на него, а мы, молодежь, прямо-таки зааплодировали ей, когда она после этого к нам приехала. Нет, вы представьте только себе! Есть тут у нас, в Петербурге, некто С, жандармский офицер… Что он за человек — я не знаю, но из-за его мундира не особенно глубоко уважаю его. Встретилась тетушка с этим офицером в доме одной своей хорошей знакомой, Анны Романовны Эбергардт, и поневоле, скрепя сердце, провела несколько часов в его обществе. Присутствие «небесного» мундира в доме такой уважаемой особы, как мадам Эбергардт, настолько удивило нашу старушку, что она собралась не на шутку выразить ей свое удивление по этому поводу. Вдруг на следующий день утром, в приемные часы тетушки — у нее есть свои строго определенные «приемные часы», несмотря на то, что нет ни одного пиастра за душою — ей подают визитную карточку, и на ней она с ужасом читает под сенью широкой дворянской короны: имя, отчество и фамилию офицера, встреченного ею у Эбергардт, а затем следующее: «Штаб-офицер Санкт-Петербургской жандармской полиции». Мало ему, сердечному, было свое имя выставить, он еще мундирчиком прихвастнул!.. Ну, тут уже тетушкиного терпения не хватило! Она приказала просить посетителя в зал и, выйдя к нему навстречу и не допуская его дальше порога зала, не подавая ему руки, спросила: «Позвольте узнать, что Вам угодно?..» Тот так и опешил. «Я, — говорит, — имел честь быть представленным вам вчера и счел своей обязанностью лично засвидетельствовать вам свое глубокое уважение». Тетушка смерила его взором так, как — дай ей Бог здоровья! — одна только она умеет людей мерить, и изрекла ему в ответ, да так явственно, отчетливо, что «любо два», как говорит мой денщик Власов: «То вы мне были представлены, государь мой, это я почитаю за несчастную случайность, от которой никто из нас не гарантирован по нынешнему времени!.. Что вы к уважаемой мною Анне Романовне Эбергардт в дом попали, в этом я вижу ее великую оплошность; что же касается до визита, нанесенного вами мне, то его не понимаю, никакими проступками против правительства его не заслужила и никаких провинностей за собою не сознаю». Штаб-офицер, как ни был озадачен таким «дискуром», все-таки попробовал возразить, напомнив тетушке, что он — русский потомственный дворянин. Тетушка слегка наклонила голову в ответ не то с приветом, не то с сожалением и изрекла такого рода сентенцию: «Принять потомственного дворянина даже в рубище за честь себе поставлю, в жандармской же форме никому, слышите, государь мой, никому поклона не отдам и почтения не окажу!..» Отрезала она так и поплыла от гостя как пава, отдав с порога приказ лакею «проводить господина жандармского штаб-офицера».

Все внимательно слушали рассказ молодого графа, и когда он кончил, раздался взрыв восторженных аплодисментов.

Оживленно аплодировал даже Пестель со своим холодным, мертвенно-бледным лицом.

— Ой, батюшки, умру! — застонал Борегар, в порыве восторга тиская молоденького графа в своих могучих объятиях. — Что эта твоя тетушка, замужняя или вдова?

— Старая дева! — смеясь ответил Тандрен, с трудом освобождаясь из его могучих объятий.

— А она за меня замуж не пойдет? — продолжал Борегар среди громкого и веселого смеха товарищей. — Я в нее влюблен после твоего рассказа. Понимаешь ли ты, без ума влюблен!.. Никогда еще ни одна женщина так не увлекала меня даже лично, а уж о заочном увлечении и говорить нечего!.. А ведь этой твоей дивной тетушки я никогда не видел!

— Да, редкий экземпляр настоящего старого барства! — тихонько, как бы про себя проговорил Пестель.

Как раз в момент произнесения этих слов вошел красивый гвардеец в адъютантской форме. Все приветливо протянули ему руки.

— Откуда и с какими новостями? — своим голосом стентора грянул Борегар.

— От великого князя, конечно, а вестей особенно радостных нет никаких. Наследнику хуже, и «наш» ходит, как в воду опущенный. Ей Богу, я не на шутку думаю, что, случись что-нибудь с маленьким наследником, наш великий князь Михаил Павлович не переживет!..

— Да разве так плохо? — раздалось несколько тревожных голосов.

— Да, неутешительно!.. Жар страшный и беспамятство полное… Не везет бедному государю! — вздохнул пришедший, который был не кто иной, как личный адъютант великого князя Михаила Павловича барон Остен-Сакен.

Пестель осторожно встал с места и вышел. Сочувствовать Пестель не мог, а в то же время он был слишком добр и справедлив для того, чтобы открыто радоваться смертельной болезни царственного ребенка, еще никогда никому не сделавшего ни малейшего зла.

— Скажи, пожалуйста, ты ничего не знаешь относительно нашего Несвицкого? — слегка прищуривая свои красивые глаза, спросил Черневинский.

Барон слегка замялся и затем уклончиво ответил:

— Я сейчас видел его!

— Где это?

— Я был у него.

— Ты? У Несвицкого? Что это тебе вздумалось? Вы, кажется, вовсе не так хорошо знакомы!

— Даже вовсе незнакомы! Я был у него по делам службы.

— Какой службы? — удивился Борегар. — С которых это пор Несвицкий к штату великого князя причислен?..

— Он вовсе не причислен и, наверное, никогда причислен не будет, а его высочество приказал мне передать Несвицкому приказ явиться к нему завтра к одиннадцати часам утра.

— Что такое? Какое-нибудь почетное поручение, что ли?

— И везет же этому Несвицкому, право! Ведь ничего в нем особенного нет, а всюду он пролезть сумел и всюду его отличат! — заметил Ржевский.

— Эк тебя разбирает-то! — рассмеялся Борегар. — Ты прежде толком расспроси барона; может быть, уж вовсе не так почетно и радостно то дело, ради которого вызывают князя Алексея?

— Я равно ничего не знаю, — уклонился от расспросов Остен-Сакен. — Что мне велено было передать, то я передал, а остальное до меня не касается!..

— Дипломат придворный… иезуитская косточка! — добродушно рассмеялся Борегар, подмигивая адъютанту. — Так мы тебе и поверили, что ты ничего не знаешь!..

— Не верьте, пожалуй! — согласился барон. — Вашей веры я не требую, а вот завтрак так потребую, ежели у вас тут сносно кормят.

— Для вашего баронского сиятельства особливо постараемся, — сошкольничал общий любимец Тандрен, который чуть ли не один из всех поручиков гвардии пользовался правом быть на «ты» почти со всеми штаб-офицерами.

Был затребован самый полный прейскурант всего, что имелось в буфетах офицерского собрания, сделан строгий выбор, и менее часа спустя шла уже в полном разгаре оживленная беседа за роскошно сервированным завтраком.

IV

АУДИЕНЦИЯ

На другой день, ровно в одиннадцать часов утра, в приемную великого князя Михаила Павловича не совсем твердым шагом входил князь Несвицкий, по всей строгости установленной формы затянутый в парадный мундир с коротенькими фалдочками и ярко-красными отворотами на груди.

Великий князь еще не выходил, но в приемной уже начинал понемногу набираться народ.

На приеме у Михаила Павловича всегда бывало много посетителей. Он любил вызвать к себе для личной отдачи особых приказаний и еще более для личного распекания за замеченные упущения по службе.

Тут были и старые заслуженные генералы, и молоденькие проштрафившиеся офицерики, и два каких-то статских, особенно трусливо озиравшихся по сторонам, и два или три армейских офицера, ожидавших выхода великого князя с тем же убежденным трепетом, с каким проникнутые учением талмуда евреи ожидают пришествия своего Мессии. Тут же, то появляясь, то опять исчезая во внутренних покоях, мелькали щегольские мундиры адъютантов великого князя, державшихся с тем уверенным, слегка заносчивым равнодушием, которому завидовали все остальные.