Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви

— Тогда осуждай бедную женщину, пока можешь.

— Но нормально ли в таком возрасте говорить часами о наших родителях?

— А в чем проблема? Ты так смеялась, что вполне могла описаться.

— Когда они ушли, я представила себе, как мы вчетвером, восьмидесятилетние, обсыпанные старческими пятнами, рассказываем все те же истории. Может, с некоторым оттенком сожаления, поскольку родители уже умерли, но все равно продолжаем болтать о странностях мамочки и папочки. Жалкое зрелище, не правда ли?

— Ты бы предпочла страдать из-за Сальвадора.

— Не это...

— ...Или поболтать после ужина о культурных различиях: бельгийцы грубы, тайцы не одобряют публичных объятий, а немцы одержимы дерьмом.

В твоих насмешках звучало все больше горечи. Мои Добытые ценой больших усилий антропологические мелочи явно служили напоминанием о том, что я отправляюсь за приключениями за границу, пока ты рыщешь по закоулкам Нью-Джерси в поисках полуразрушенного гаража для рекламы "Блэк энд Декер". Я могла бы резко ответить, что сожалею, если мои рассказы о путешествиях тебе скучны, но ты просто шутил, было поздно и мне не хотелось ругаться.

— Не глупи, — сказала я. — Я такая же, как все: я люблю поговорить о других людях. Не о народах. О людях, которых я знаю, о близких мне людях... о людях, которые сводят меня с ума. Только я чувствую себя так, будто использую свою семью. Моего отца убили до моего рождения; брат и мама — жалкие остатки семьи. Если честно, Франклин, может, нам стоит завести ребенка хотя бы для того, чтобы говорить о чем-то другом.

Ты с лязгом бросил в раковину кастрюлю из-под шпината.

— А вот это — легкомыслие.

— Вовсе нет. Мы говорим о наших мыслях, о том, что касается нашей жизни. Я не уверена, хочу ли провести свою жизнь оглядываясь на поколение, чью родословную лично я помогаю прервать. Франклин, в отсутствии детей есть что-то нигилистическое. Как будто мы не верим в человечество в целом. Ведь если все последуют нашему примеру, человеческий род исчезнет через сотню лет.

— Ну да! — усмехнулся ты. — Никто не рожает детей ради сохранения рода человеческого.

— Может быть, не сознательно. Однако только с шестидесятых мы смогли решать это, не удалившись в женский монастырь. А после таких вечеров я вижу возвышенную справедливость в существовании взрослых детей, часами болтающих с друзьями обо мне.

Как же мы защищаем себя! Ибо подобная перспектива явно меня привлекала. «Какая мамочка красивая! А какая мамочка смелая! Господи, она одна летала во все те жуткие страны! Эти мимолетные видения моих детей, поздним вечером размышляющих обо мне, были пронизаны обожанием, явно отсутствующим в моей безжалостной критике собственной матери. Попробуем иначе: «Как мама претенциозна! Какой у нее длинный нос! А эти ее путеводители та-а-а-а-кие скучные! Хуже того, убийственная точность сыновней или дочерней придирчивости облегчается доступностью, доверием, добровольными откровениями, а потому содержит двойное предательство.

Однако даже в ретроспективе это желание «говорить о чем-то другом» кажется вовсе не легкомысленным. Действительно, может, вначале меня влекли к беременности эти мелкие, воображаемые соблазны, похожие на предварительный просмотр кинофильма: я открываю парадную дверь мальчику, в которого моя дочь (признаю, я всегда представляла дочь) впервые влюбилась, я пытаюсь избавить его от неловкости добродушными шутками, а когда он уходит, критикую его бесконечно, игриво, безжалостно. Мое желание до утра обсуждать с Эйлин и Белмонтом молодежь, у которой впереди вся жизнь, которая создает новые истории и требует нового отношения, и узор этих историй не выцветает от пересказов, было вполне реальным, а не легкомысленным.

О, я никогда не думала, что скажу, обретя желанный предмет разговора. И меньше всего я могла предвидеть тонкую иронию в духе О’Генри: в погоне за новой, всепоглощающей темой для разговора я потеряю единственного мужчину, с которым больше всего хотела разговаривать.

Дорогой Франклин,

Политический цирк во Флориде не подает никаких намеков на завершение. Офис восстал против какой-то чиновницы, злоупотребляющей макияжем, и некоторые мои перевозбужденные коллеги предсказывают «конституционный кризис». Хотя я не слежу за деталями, я в этом сомневаюсь. Меня только поражает, как люди, прежде обедавшие в абсолютном молчании, ругаются за столиками в закусочных, но, по-моему, эго свидетельствует не о страхах, а об абсолютном чувстве безопасности. Только страна, уверенная в своей неуязвимости, может позволить себе развлекаться политической сумятицей.

Однако, едва избегнув полного уничтожения на памяти ныне живущего поколения (я знаю, тебе надоело об этом слушать), немногие американские армяне разделяют высокомерное чувство безопасности соотечественников. Цифры моей собственной жизни трагичны. Я родилась в августе 1945-го, когда следы двух ядовитых грибов дали нам поучительное представление об аде. Кевин родился в период тревожного обратного отсчета времени в 1984 году. Этого момента, как помнишь, очень боялись, хотя лично я смеялась над теми, кто слишком близко к сердцу принял выбранный наугад заголовок романа Джорджа Оруэлла. Четверг случился в 1999 году, многими объявленном концом света. А разве не так?

Со времени последнего письма я все выискивала на чердаке памяти свои первые сомнения относительно материнства. Я вспоминаю сумятицу страхов, не всегда обоснованных. Если бы я составляла список отрицательных сторон материнства, строка «сын может оказаться убийцей» никогда бы там не появилась. Мой список выглядел бы примерно так:

1. Ссоры.

2. Меньше времени для нас двоих. (Или никакого личного времени для нас двоих).

3. Другие люди. (Спортивные матчи. Учителя танцев. Невыносимые друзья детей и их невыносимые родители.)

4. Превращение в корову. (Я была изящной и предпочла бы таковой остаться. У жены моего брата во время беременности набухли и не исчезли варикозные вены на ногах, а перспектива заработать синие древесные корни на икрах подавляла меня больше, чем я могла бы выразить. Я и молчала. Я тщеславна, и одно из проявлений моего тщеславия — притворяться, что я не тщеславна.)

5. Противоестественный альтруизм: необходимость принимать решения с учетом интересов кого-то другого. (Я свинья.)

6. Сокращение моих путешествий. (Заметь, сокращение. Не прекращение.)

7. Сводящая с ума скука. (Я считаю маленьких детей невыносимо скучными. С самого начала я признавалась себе в этом.)

8. Никудышная общественная жизнь. (Я никогда ни с кем не могла нормально поговорить при наличии в комнате пятилетнего ребенка.)

9. Понижение общественного статуса. (Я — уважаемый предприниматель. Как только у меня появится ребенок, каждый знакомый мужчина и, к сожалению, каждая знакомая женщина будут воспринимать меня менее серьезно.)

10. Расплата. (Материнство — оплата долга. Но кто по собственной воле захочет оплачивать долг, если этого можно избежать? Несомненно, бездетные персоны в этом смысле выигрывают. Кроме того, какой смысл платить не тому, у кого брал в долг? Только самая извращенная мать может считать наградой жизнь дочери, такую же ужасную, как ее собственная.)

Насколько помню, это самые ничтожные опасения, одолевавшие меня заранее. Я попыталась не омрачить их поразительную наивность тем, что случилось в действительности. Совершенно ясно, что перечисленные причины возможного бесплодия — какое ужасное слово — заключались в мелких неудобствах и пустяковых жертвах. Сомнения диктовались эгоизмом и ограниченностью, а потому любой, кто составляет подобный список и выбирает сохранение своей опрятной, душной, тупиковой, иссушающей семейное древо жизни, не только близорук, но и страшен.

И все же, размышляя теперь над этим списком, я поражаюсь, насколько убийственны традиционные сомнения в необходимости рождения детей. В конце концов, в наши дни, когда дети больше не обрабатывают ваши поля и не ухаживают за вами в немощной старости, нет разумных причин рожать их, и просто удивительно, что с появлением эффективной контрацепции кто- то все-таки выбирает размножение. По сравнению с любовью, историей, удовлетворенностью, верой в человека современные стимулы похожи на дирижабли — огромные, парящие и немногочисленные; эти стимулы оптимистичны, великодушны, сложны для понимания, но ужасающе необоснованны.

Годами я ждала исступленного желания, о котором много слышала, наркотической тоски, неотвратимо влекущей бездетных женщин к чужим детским коляскам в парках. Я хотела утонуть в гормональном вихре, хотела однажды проснуться, обхватить тебя за шею, слиться с тобой и молить, чтобы, пока черный цветок расцветал перед моими глазами, ты оставил меня с ребенком. ( С ребенком... Как мило и тепло это звучит, архаичное, но нежное признание того, что целых девять месяцев, куда бы ты ни пошла, у тебя всегда будет компания. По контрасту беременность всегда казалась моему уху тяжелым и разбухающим словом, вроде плохих новостей: «Я беременна». Я сразу представляю себе шестнадцатилетнюю девушку за обеденным столом — бледную, нездоровую, брошенную парнем - негодяем и заставляющую себя озвучить самый затаенный страх своей матери).

Однако ничего подобного со мной никогда не происходило, и я чувствовала себя обманутой. Когда страстное желание стать матерью не овладело мной и в тридцать пять, я встревожилась, что со мной что-то не так, что я чем-то обделена. Родив Кевина в тридцать семь лет, я начала мучительно размышлять над тем, что, не смирившись с этим дефектом, раздула случайный, вероятно, химический дефицит до порока шекспировского масштаба.

Так что же в конце концов заставило меня решиться? Ну, во-первых, ты. Ибо если мы были счастливы, то ты не был счастлив, не совсем, и я не могла не понимать это. В твоей жизни зияла брешь, которую я не могла заполнить. У тебя была работа, и она тебя устраивала. Разведка заброшенных конюшен и складов, поиски поля, которое можно оградить и украсить красной башней и черно-белыми коровами (Крафт – с его сыром, сделанным из «настоящего молока»), собственный график работы, собственные планы. Тебе нравилось разведывать новые площади. Но ты это не любил. Ты любил людей, Франклин. И когда я увидела, как ты играешь с детьми Брайана, как тычешь в их носики игрушечных обезьянок и восхищаешься их смываемыми татуировками, я прониклась глубочайшим желанием подарить тебе страсть, которую когда-то нашла в своем путеводителе «На одном крыле» или, как ты называл его, НОК.

Я помню, ты однажды попытался выразить сбивчиво – что было совсем тебе не свойственно – не чувство, не стиль. Ты всегда стеснялся риторики чувства, что в корне отличается от неловкости самого чувства. Ты боялся, что слишком глубокий разбор может разрушить чувства, как попытка спасти саламандру большими неуклюжими руками может привести к ее гибели.

Мы еще жили в лофте в Трибеке с вечно ломающимся, вручную управляемым лифтом. Похожий на пещеру, пропитанный пылью, не разделенный на цивилизованные клетушки с приставными диванными столиками, наш лофт всегда напоминал мне убежище, которое мы с братом соорудили из рифленого железа еще в Расине. Мы с тобой только что занимались любовью, и я уже задремывала, но вдруг резко села. Через десять часов у меня был рейс на Мадрид, а я забыла завести будильник. Заведя часы, я заметила, что ты лежишь на спине… с открытыми глазами.

- В чем дело? – спросила я.

Ты вздохнул:

- Не пойму, как у тебя это получается.

Пока я собиралась разразиться очередным гимном своей поразительной безрассудной смелости, ты, видимо, почувствовал мою ошибку, потому что поспешно добавил:

- Покидаешь. Всегда покидаешь так надолго. покидаешь меня.

- Но мне это вовсе не нравится.

- Неужели?

- Франклин, я придумала свою фирму не для того, чтобы вырываться из твоих объятий. Не забывай, она появилась раньше тебя.

- О, вряд ли я мог об этом забыть.

- Это моя работа!

- Совсем не обязательно.

- Ты…

- Нет. – Ты нежно уложил меня; это не должно было выглядеть как заранее спланированное, но я чувствовала, что ты спланировал. Ты перекатился, уперся локтями по обе стороны от меня, легко коснулся лбом моего лба. – Я не пытаюсь отобрать у тебя твои путеводители. Я знаю, как много они для тебя значат. Вот в чем проблема. Если бы все было наоборот, я не смог бы улететь завтра в Мадрид и попытаться уговорить тебя не встречать меня в аэропорту через три недели. Ну, может, раз или два. Но не все время.

- Смог бы, если бы должен был.