— Весной уж точно, — заверила она сестру, которую немало позабавила такая самоуверенность этой пигалицы. — Он как-то сказал, что они с отцом пристройку к дому собираются делать.

— А почему ты решила, что это для вас с Базилем?

— Ну а для кого же? Сестры все замужем, у них свои дома, у брата с невесткой своя комната. Я бы не стала спать в углу кухни, как Пьер с Авророй. Ну ладно, когда давно женаты, куда ни шло, а представляешь, в первую брачную ночь кто-нибудь через вас перешагивает, когда на двор захочет?

— Ну, В первую-то уж потерпят, — утешила ее Солей. — Как думаешь, мама не против будет, если я сбегаю к Селест? Я уже не могу!

— Давай, давай, беги! — Барби как раз открывала дверь и слышала последние слова. — Сама помню, как такой была: не терпелось поделиться с подругой всякими секретами!

Она радостно улыбалась, и теперь особенно ясно были видны новые морщинки на ее лице. Бедная мама! Впрочем, к тому времени, когда Солей подошла к усадьбе Дюбеи, эти грустные мысли куда-то ушли.

Подружки кинулись друг дружке в объятия. Смех, слезы…

— Мам, — бросила Селест через плечо, — мы скоро придем. Давай, Солей, на нашу дамбу!

Первый вопрос, который Солей задала, как только они оказались одни, был о том, как у них с Антуаном. Селест как-то виновато улыбнулась.

— Все хорошо, только он говорит, в такое время не до свадеб. Ему, мол, скорее всего, с ружьишком придется подружиться, свой мушкет он никому не отдаст. Какой из него муж?!

— Да-а-а. У вас-то оружие забрали?

— Все, кроме того, что в сарае было, под сеном.

— Припрятали заранее?

— Да нет. Отец, когда там коров доил, два раза волков видел, так решил мушкет оставить, чтобы под рукой был. А сено случайно на него свалилось. Потом отец жалел, что все туда не отнес.

— Не знаю, что с отцом было бы, если бы у нас оружие стали забирать, — пробормотала Солей.

— Главное, приперлись как лучшие друзья, вроде с утра на рыбачку пойдут, рыбы обещали нам на ужин принести! В карты вечером играли, песни пели, двое за мной ухаживать начали, все долдонили, что мне надо за англичанина выйти — в культурную страну попаду, мол. А сами в это время об обыске думали! Представляешь: просыпаешься, а на тебя мушкет наставлен и орут что-то!

— Реми беспокоится, что они что-то замышляют, — прервала ее Солей. — И даже Пьер думает подаваться отсюда побыстрее, а то всех заодно — и правых, и виноватых…

— Кстати, о виноватых. Антуан-то знаешь чем занимается? — Селест покраснела. — Я его тут прижала насчет этих его таинственных отлучек, и он во всем признался! Он, Франсуа и братья Лизотты…

— Базиль?! — воскликнула Солей. "Бедная Даниэль", — пронеслось у нее в голове.

— Ха! У Базиля храбрости как у кролика. Клод и Ален, кто бы мог подумать, а? Ну, Клод всегда был идиотом, но Ален? Они, оказывается, давно уже нападают на английские поселения и контрабандой промышляют — и никто ничего не знал!

Значит, Реми был прав. Близнецы в это дело глубоко влезли. Солей поежилась как от холода — даром что на солнцепеке сидят.

— Что же с нами будет? — проговорила она.

— Ой, не знаю, не знаю. Я сказала Антуану, что все равно за него выйду. Пока холостой, ему вообще никто не указ, а так я, может, образумлю его как-нибудь… — Селест вдруг замолчала, на глазах ее появились слезы. — Да глупости это все! Мне его не переделать. Антуан есть Антуан. Пока англичане так себя ведут, он будет с ними бороться, как может.

"Голыми руками? — подумала Солей. — Нет, конечно, у Сиров еще сохранились мушкеты, но надолго ли? Хоть бы Реми с Пьером удалось убедить отца уйти отсюда!" Она встала, осмотрелась: с одной стороны — поля, отвоеванные у моря, такие ухоженные, родные, с другой — красные от глины воды океана. Вот чего ей будет не хватать там, в долине Мадаваски, — этих могучих приливов, этих пляжей, этих волн… Может, случится чудо, и они с Реми когда-нибудь вернутся сюда, к своим старикам. Или это такая же глупость, как Селест насчет Антуана придумала?

Какое-то время подруги стояли молча, взявшись за руки, словно надеясь поднабраться храбрости и силы друг от дружки. Потом, не сговариваясь, повернулись и пошли к дому. Радость от встречи и тревога от дум о будущем — все смешалось в их душе.

29

Даже церковная служба, которой Солей так недоставало во время их скитаний до Квебека и обратно, была какой-то другой. Нет, отец Кастэн все тот же, и отец Шовро со своими увещеваниями насчет всяческих грехов, но все какое-то не такое… Кюре выглядят печальными и прихожане тоже. Меньше стало тех, кто обычно вставал посреди проповеди и выходил перекурить, а главное — покалякать с односельчанами. А когда все вышли после окончания мессы, ни шуток, ни смеха не было слышно — только тихие, серьезные разговоры.

Односельчане сразу окружили Реми и Солей, начались расспросы, приветствия. Женщины, конечно, тут же принялись разглядывать ее талию, но Солей их сразу успокоила; хорошо, что раньше не вернулась, а то бы сплетни пошли: бесплодная, мол; у них обычно зачинали в первую же брачную ночь.

Еще новое дело: даже среди женщин разговор все на политику сбивается, а уж что о мужчинах говорить! Реми взяли в плотное кольцо — от кого, как не от него, можно разузнать, что вокруг делается. Солей отошла в сторонку: она уже не могла этого слышать. Про детей бы что-нибудь послушать, про хорошее что-нибудь… Но то, что сказал ее мужу подошедший к ним отец Шовро, невозможно было не услышать; голос у него громовой. Вон, все сразу обернулись…

— У меня к вам новость — из Аннаполиса.

— Из Аннаполиса?

— Да, я там провел некоторое время, был у отца Лаваля.

Лицо Реми сразу осветилось. Ведь это отец Лаваль научил его читать и писать, а его проповеди до сих пор у Реми в ушах стоят.

— Ну и как он? Ему ведь сейчас около семидесяти…

— Семьдесят один, — кивнул кюре. — Неважно себя чувствует, но ум ясный, вас часто вспоминает. Я ему сказал, что вы женились, он просил передать поздравления. Он к Вам как к сыну относится. — И уже другим, более суровым тоном продолжал: — Реми, он умирает. Его дни сочтены, боли страшные. Было бы хорошо, если бы вы его навестили. Это он меня просил вам передать, когда вы появитесь. Конечно, время не слишком подходящее, в общем, вам решать.

Кюре отошел, разговор в кругу мужчин возобновился, но теперь Солей было тем более не до того, чтобы прислушиваться. Неужели он и впрямь отправится в Аннаполис, оставит ее одну? Нет, она знает, что он многим обязан этому отцу Лавалю, но в такое время…

До обеда у нее не было случая поговорить об этом с Реми, а уж во время обеда — тем более. У них были гости: Селест и Сесиль Меньо. Они с Пьером как-то не смотрелись вместе. Девушка выглядела еще моложе, чем Даниэль. Почти все время она молчала, застенчиво улыбалась, когда к ней обращались, глядела на Пьера с тихим обожанием. Интересно, влюбился в нее Пьер или просто так, женщина нужна? Да ведь она совсем еще ребенок, что он с ней делать будет?

Только поздно вечером, когда Реми и Солей остались одни — вроде как вышли садки с рыбой проверить, — смогли обо всем переговорить.

— Ты как насчет Аннаполиса?

— Хотелось бы навестить старика. Знаешь, он мне однажды сказал, что единственное, о чем он жалеет, когда пошел в кюре, — это что у него никогда не будет семьи. У него было двенадцать братьев да еще шестеро сестер, дружная была семья. Тогда он решил, что его прихожане — это и будут его дети, но только когда он нашел меня, оборванного, голодного, он почувствовал себя вроде как отцом, — Реми засмеялся, вспоминая. — Он прямо по библии поступал: не жалел на меня лозы. Но по справедливости, должен тебе сказать.

Что-то сжалось в груди у Солей.

— Значит, в путь?

— Не против? Я недолго. Пару дней туда, пару обратно, а ты со своими пока побудешь.

Ну что она так? Ведь ничего же страшного…

— Мы никогда не расставались — с самого дня свадьбы.

— Верно. Но это ненадолго. Он для меня столько сделал, а я для него еще пока ничего.

— Ты же говоришь, что был ему как сын. Разве этого мало?

— Ну, это не всегда была радость. Только теперь я понял, что такое отец. Это нелегкое дело, знаешь ли…

— Ты будешь хорошим отцом, — промолвила Солей и потянулась к нему губами. Да нет, все правильно, он должен увидеть этого своего отца Лаваля. Но все равно где-то глубоко таилось какое-то нехорошее предчувствие, какая-то тайная боль, которую не смогли унять даже его жаркие ласки.

* * *

Аннаполис сильно изменился, однако дом отца Лаваля был все такой же, как много лет назад. Пахло морем, елями, но все перебивал дразнящий запах жарящегося мяса. Реми невольно сглотнул слюну.

Вот так же было и тогда, во время их первой встречи: его привлек аппетитный запах пирога, только что вынутого из печки, он заглянул в дверь, увидел, что кюре отвернулся, и решил этим воспользоваться. Он был босиком, скользнул к столу бесшумно, но пирог был горячий, Реми обжег себе пальцы, выронил его, а тут хозяин и схватил его за ухо. Трудно сказать, что было больнее.

— Так-так, значит, у нас появился воришка! — голос был суровый и не сулил ничего хорошего. — Новичок еще, — немного мягче произнес отец Лаваль, рассмотрев его как следует, но все еще не выпуская уха. — Правил не знаешь, мальчуган. Прежде всего — никогда не воруй у священников, они не такие богатые. Кроме того, мы всегда готовы и так поделиться, чем Бог послал. Надо только попросить. Во-вторых, никогда не хватай горячее — обожжешься. — Он прищурился. — Я тебя вроде не знаю. Ты не из моего прихода?

Реми не мог вымолвить ни слова — от испуга и стыда.

— Нет. Я тебя точно никогда раньше не видел. Ты откуда?

Ухо он его отпустил, но все равно не убежишь: дверь собой загораживает.

— Ну а пирогу-то что же, пропадать? Неси-ка блюдо.

В общем, вместо наказания, к которому Реми уже приготовился, он получил царское угощение. Вкус того пирога он помнит до сих пор. Потом он все рассказал кюре о своих злоключениях: он жил у дяди Гийома и тети Мари, у них было полно детей, еды мало, он как-то раз съел больше положенного, дядя его отстегал как следует, и он убежал.

— Да, это ты хорошо придумал, — сказал кюре своим обычным, слегка насмешливым тоном. — А знаешь, мне как раз нужен помощник по дому, я вот ногу повредил, хожу пока плохо.

Реми облизал губешки:

— А есть давать будете?

— Буду. Только вот что еще: у тебя, по-моему, вши. Сейчас я отыщу что-нибудь подходящее, а это мы сожжем, пожалуй. Спать будешь вон там, в уголке. Ты не храпишь?

— Н-н-нет вроде…

— А я, говорят, храплю. Но ты меня не буди — такова воля божья. Давай-ка свои лохмотья, вон корыто, ведро рядом.

Конечно, отец Лаваль не удовлетворился тем, как мальчишка помылся. Он сам выскреб его как следует, так что кожа горела. Но желудок был полный, да еще и на завтра вроде обещано было — и Реми остался.

Он прожил у отца Лаваля целых два года.

Вспоминая об этом, Реми улыбался. Улыбка все еще играла на его лице, когда после второго стука в дверь она распахнулась и на пороге возник человек в сутане, совершенно не похожий на отца Лаваля — маленький, толстенький, розовощекий, лет на тридцать моложе.

— Да? — произнес он не слишком благожелательным тоном.

— Я пришел повидать отца Лаваля. Меня зовут Реми Мишо. Я жил тут у него много лет назад. Мне сказали, он болеет и обо мне спрашивал.

В какой-то момент он уже подумал, что опоздал, но нет, кругленький кюре отступил, раскрывая дверь шире, и впустил Реми в дом.

— Отец Дюбуа, — представился он. — Отец Лаваль и впрямь очень болен. Я проведу вас к нему, только ненадолго. Он очень слаб, разговоры его сильно утомляют.

В доме все было по-прежнему. Горели свечи, на столе оставалась еда. Они прошли через кухню в спальню; там были только узкая кровать и три вешалки с одеждой.

Отец Лаваль с трудом повернул голову им навстречу. Боже мой, как он изменился! Бледный, исхудавший, глаза ввалились. Но в них светился ум — так же, как и раньше. Узнал…

— Реми! Реми, который пирог хотел украсть!

Отец Дюбуа бросил на гостя изумленный взгляд, но Реми не заметил этого, как и больной. Реми опустился на колени, припал к его ложу, прижался к его безжизненной, в синих венах руке.

— Тот самый! — Реми старался, чтобы голос его звучал весело. — Ну вот, отец Шовро меня напугал, а зря!

Рука старика слегка пошевелилась, голос был еще слышен, но в нем не было отчаяния.

— Ох, сын мой, как хорошо, что довелось еще с тобой повидаться — в последний раз, я уж знаю. Много о тебе думал последнее время. Ты мне был отрадой, тогда, когда жил здесь…