Маркиз рассмеялся.

— Вполне могу вас понять и чувствую, что в эту минуту у вас в голове уже зреет план новой экспедиции.

Бертон сел и протянул маркизу пустой бокал, чтобы тот его наполнил.

— Я абсолютно убежден, — сказал он, — что золото в изобилии можно найти в Хадрамауте.

— Тогда пью за ваш успех, — сказал маркиз.

— А я за ваш! — откликнулся Бертон. — Наши судьбы в руках Аллаха!

С этими словами он поднял, свай бокал, Медина ехала к побережью, и горячий ветер обжигал ей кожу.

Солнце палило нещадно. Не проехав и десяти миль, Медина уже изнемогала от зноя.

Хотя дромадер бежал быстро, она чувствовала, что все равно не успеет до темноты добраться до Каны, и подумала, что разумнее было бы ехать помедленнее.

А лучше всего было бы остаться с караваном.

Но мысль о могиле, оставшейся на холме над Марибом, гнала ее вперед.

Прежде чем остаться один на один со своим будущим, она хотела рассказать Селиму о том, что случилось.

Поэтому, увидев черный вулканический выступ, который арабы окрестили Хизн Аль-Гураб — «Крепость Воронов», — она испытала огромное облегчение.

Теперь до цели оставалось чуть больше мили.

Дромадер несся по пескам с бешеной скоростью; арабы никогда не заставляли верблюдов так мчаться.

Этим вечером Медина не представляла себе, как часто бывало, Кану в те дни, когда этот город был крупным портом, одним из центров торговли благовониями.

Ее отец рассказывал ей, что в середине второго века нашей эры южная Аравия отправляла в Грецию и Рим более трех тысяч тонн ладана ежегодно.

Несколькими тысячелетиями раньше египтяне использовали «духи богов», как они называли его в своих религиозных церемониях.

Еще отец говорил Медине, что «отец истории» Геродот писал в 450 году до н.э.:

— Вся страна благоухает аравийскими притираниями, и этот аромат вдыхать удивительно приятно.

Теперь от былого величия Каны не осталось и следа.

Во времена средневековья сонный городок дальше по побережью отнял у нее славу главного порта Хадрамаута.

Ныне лишь несколько деревянных суденышек поскрипывали у пристани, и полуголые, мокрые от пота грузчики несли, чертыхаясь, в глубокие трюмы кожаные мешки и тюки с благовониями.

Не кричали солдаты, писцы и нищие-попрошайки, не ревели сотни верблюдов.

Вместо этого Кана превратилась в тихий небольшой городок, имеющий значение только для одного человека.

В сумерках Медина достигла города.

Никто не обращал на нее никакого внимания, пока она ехала мимо далеко отстоящих друг от друга домов.

Миновав мечеть, Медина направила своего дромадера туда, где стоял дом, окруженный внутренним двориком. Он выглядел чуть побогаче соседних.

Арабчонок, который подремывал на ступеньках, зашевелился и неторопливо поднялся, когда она велела верблюду лечь.

Когда дромадер опустился, Медина соскочила т землю и быстро, взбежав по лесенке на крыльцо, вошла в приоткрытую дверь.

В коридоре было темно, но Медине не требовалось света.

Она знала дорогу.

Дойдя до конца коридора, она постучала в еще одну дверь и, не дожидаясь ответа, открыла ее.

В комнате, где по стенам висела целая коллекция оружия, украшений и древних горшков, она увидела того, кого и ожидала увидеть: Селима Махану.

Это был высокий тучный мужчина. Он был одет в длинные белые одежды и носил на поясе тяжелый, украшенный драгоценными камнями «джамбин»— традиционный арабский кривой кинжал.

Он курил кальян, но, увидев Медину, отложил его и радостно воскликнул:

— Ты вернулась!

Медина почтительно поклонилась Селиму, а потом подошла к нему и села рядом, скрестив по-турецки ноги. , На ней был бурнус, а под ним — «снаб»: длинная, от шеи до лодыжек, рубашка, завязывающаяся спереди по всей длине.

На голове у Медины была алая «махрана»— кусок шелка, удерживаемый на волосах повязкой из той же ткани, называемой «юкал».

За «хизам»— то есть кушак — у нее был заткнут кинжал.

Глядя на нее, никто не догадался бы, что перед ним девушка.

Оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что дверь закрыта, она сняла махрану и тряхнула головой, словно пыталась избавиться от напряжения, вызванного скачкой на дромадере.

Ее волосы, примятые шелком, разлетелись и заиграли, словно живые.

Потом они замерли и упали мягкими волнами по обе стороны ее прекрасного личика. Большие глаза Медины были подведены темной краской, как и брови, а кожа имела тот кофейный оттенок, который свойственен всем арабам.

Так что не приходилось удивляться тому, что караванщики, да и любой в Кане, кроме Селима, принимал ее за юношу.

Медина молчала, но Селим почувствовал, что случилась беда.

— Твой отец? — спросил он.

Медина судорожно вздохнула.

— Отец… умер… в Марибе.

— Да примет Аллах его душу, — привычно сказал Селим. — Как это случилось?

— Он знал еще до поездки, что сердце у него плохое, — отвечала Медина. — Но ты же помнишь, как он хотел поехать. Я умоляла его подождать немного и отдохнуть, но он меня не послушал.

— Твой отец был очень нетерпелив, — пробормотал Селим.

— Я никогда еще не видела его в таком замечательном настроении, — продолжала Медина. — Шесть дней назад мы отправились ночью вдвоем, чтобы выкопать то, что он искал… Он начал рыть и внезапно… Без всякого предупреждения… Упал.

Голос ее пресекся, но она справилась с собой и продолжала:

— Я поняла, едва коснувшись его, что он… мертв… И я знаю, что… именно так он бы и хотел умереть.

— Это так, — сказал Селим. — Прими мои сожаления!

Мне будет его не хватать. Он был большим человеком.

— Я любила его, — сказала Медина. — И мне… Мне страшно смотреть в будущее… Без него.

В ее голосе звучала неподдельная скорбь. Теперь она уже не была похожа на юношу, вбежавшего в комнату. Сейчас это была девушка или, скорее, девочка, убитая горем.

Ее большие глаза наполнились слезами.

— О, Селим, как я буду… жить без него? — вскричала она, и этот крик, казалось, вырвался из самой глубины ее сердца.

— Ты должна вернуться домой, дитя, — ласково произнес Селим.

— Я знаю, — кивнула Медина. — Но ты даже не представляешь себе… как это трудно.

— У тебя есть в Англии родные или друзья?

— Друзья — нет. Родные есть, но… — Из горла ее вырвалось сдавленное рыдание. — Я не могу… Я не хочу их видеть! Они так рассердились на отца за то, что он взял меня с собой. Если я вернусь, они сразу начнут вспоминать об этом. Я не вынесу, если кто-то при мне будет говорить о нем плохо… Ведь он был такой замечательный!

Селим не отвечал.

Он вновь раскурил кальян, и только бульканье воды нарушало тишину.

Медина обвела комнату полубезумным взглядом.

— Я не вернусь домой! — воскликнула она. — Я останусь здесь, я буду твоим работником! Ты так хорошо умеешь изменить внешность человека… Никто никогда не должен узнать, что я… к моему великому сожалению… женщина…

— Тебя это, может, и огорчает, — спокойно сказал Селим, — но твой отец часто говорил мне, что ты очень красивая девушка и тебе пора выйти замуж.

— Я никогда не выйду замуж! — твердо сказала Медина.

— Почему же?

— Потому, что у меня нет никакого желания стать унылой, скучной женой, которая соглашается со всем, что говорит муж, и которой жизнь в Англии кажется ужасно монотонной!

Она издала звук, похожий на всхлип, но взяла себя в руки и продолжала:

— С отцом я могла столько увидеть, все обсудить, обдумать и понять — не только в Кане, но и в самой себе… В собственном сердце.

Она прерывисто вздохнула.

— О, Селим, Селим! Как я это переживу? Как я могу вернуться домой одна… Без отца?

Слезы побежали по ее щекам, и она вытерла их, как ребенок, тыльной стороной ладони.

— Ты должна отдать свою судьбу в руки Аллаха, — спокойно сказал Селим. — Впрочем, у меня есть к тебе предложение.

Как будто зная, каким оно будет, Медина склонила голову и снова вытерла слезы.

Ей было немного стыдно за такое проявление чувств, но Селим был ее единственным другом на всем белом свете, единственным человеком, на которого она могла положиться теперь, когда ее отец умер.

Десять лет назад, когда ей было лишь восемь лет, профессор Эдмунд Тевин покинул свой дом в Англии. Он уехал сразу после похорон жены.

Его родственники и родственники его покойной супруги объединились против него.

Они заявили ему, что он не имеет права брать свою единственную дочь с собой в путешествие.

Все девять лет их брака его жена повсюду сопровождала профессора.

Это приводило в ужас ее отца и мать, а также трех сестер и двух братьев. Они невзлюбили Эдмунда с той самой минуты, когда он женился на Элизабет.

А то обстоятельство, что она была безмерно счастлива, путешествуя с мужем по всему свету, «словно цыгане», как выражались родные, никто не хотел принимать всерьез.

Ее отец принадлежал к одной из влиятельнейших фамилий графства и настаивал, чтобы его дочь вышла замуж за генеральского сына.

Юноша был покорен ее красотой с первой же встречи.

И он, вероятно, стал бы ее супругом, если бы не случилось так, что Элизабет встретила Эдмунда Тевина.

Он был героем ее девичьих грез, мужчиной, какие, она думала, существовали только в ее воображении.

Эдмунд Тевин, которому в то время было уже за тридцать, стал известен благодаря своим книгам о путешествиях по Аравии.

Он решил никогда не жениться, поскольку не имел намерения «сидеть сиднем»и жить на небольшие деньги, получаемые от отца. Средства на жизнь он зарабатывал литературным трудом.

Но так же, как и Элизабет сразу поняла, что нашла свою недостающую половину, он почувствовал то же самое относительно нее.

Они поженились через три недели после знакомства и сразу же отправились в Аравию — в свадебное путешествие.

Аравия в те времена была еще малоизученной страной.

Большинство племен, населяющих ее, относились к незнакомцам враждебно.

Любая другая женщина пришла бы в ужас — но Элизабет все это нравилось.

Она предпочла бы жить на краю пропасти с Эдмундом, чем восседать на английском троне без него!

Лишения и опасности, которые они пережили вместе, и книги, которые Эдмунд написал об их приключениях, укрепили их любовь, и они не расставались ни на день.

Только после того, как родилась Медина, Эдмунд согласился, что пора завести собственный дом.

Отец Элизабет подарил ему дом в своих владениях.

Там Эдмунд писал свои книги о путешествиях длиной в тысячи миль «, которые он совершил вместе с женой.

Но потом, когда они вернулись из Судана, Элизабет внезапно заболела неизвестной восточной болезнью. Ни один доктор не мог определить, что это за болезнь, не говоря уже о том, чтобы найти средство от нее.

Элизабет таяла день ото дня.

Она исхудала, от нее остались только глаза, по-прежнему полные любви к мужу, и губы, которые повторяли, как она любит его.

Она умерла, и дом, в котором они были так счастливы, стал для Эдмунда тюрьмой. Он понял, что должен бежать отсюда, и как можно быстрее.

Родные Элизабет предвидели, что, он так поступит.

Но они не ожидали, что он захочет взять с собой и Медину. Они обрушили на него лавину яростных протестов, но он даже не стал их слушать.

Им ничего не оставалось, как отступить, потому что он был отцом ребенка и мог делать все, что ему заблагорассудится.

Он уехал из Англии через три дня после похорон Элизабет и увез Медину с собой.

Девочку назвали Мединой, потому что, по словам Эдмунда, из всех городов, где ему довелось побывать, Медина была самым красивым и самым необычным.

Он не смог бы точно сказать, почему она показалась ему такой, но все же его не покидало ощущение, что Мадинаталь-Наби, Город Пророков, способен дать человеку гораздо больше, чем любой другой город мира.

Наверное, у каждого путешественника есть свое священное место, где его душа поднимается к небесам и он может коснуться звезд, которые всегда казались недостижимыми.

Именно таким местом была для Эдмунда Тевина Медина.

Поэтому он нарек дочь Мединой, и, надо сказать, англичане нашли это имя диковинным и нехристианским.

Путешествуя с отцом, Медина была полностью счастлива.

Для нее он был самым незаурядным и самым лучшим человеком во всем белом свете.

Он учил дочь всему, что знал сам, и в особенности — наречиям различных аравийских племен.

Медина с полным правом могла утверждать, что может отправиться в любую часть Аравийского полуострова и по выговору никто не отличит ее от туземцев.

Она нашла, что проще путешествовать с отцом под видом мужчины. Поскольку она ненавидела закрывать лицо, ей пришлось обрезать волосы.

Сначала Медина одевалась, как все арабские мальчики, а потом, повзрослев, стала носить одежду юноши.