– Боже мой, да как же это? Как это можно?.. – горестно прошептала Мери, вновь и вновь ощупывая састэра на Симкиных ногах, словно от её прикосновений тяжёлое кованое железо могло исчезнуть. Путы были замкнуты через колесо телеги, которую на ночь закатили под шатёр. – Да зачем же они так с тобой?..

Симка не отвечала подруге: она горько, безутешно плакала, уткнувшись растрёпанной головой в колени.

– Всё… равно… всё… равно… он… за… мной… вернётся… Я… знаю… знаю…

– Конечно, вернётся… Конечно, придёт, Симочка, куда же он денется… – шептала Мери, у которой от острой жалости сжималось сердце.

У Мери неплохо складывались отношения с таборными девушками – этим чумазым и смешливым народцем, который был горазд и на пляску, и на песню, и на каверзу. Княжну-раклюшку цыганочки не обижали. К тому же никто лучше Меришки не мог рассказывать страшные и любовные истории вечерами у костра. Таборным девчонкам и в голову не приходило, что городская подружка попросту пересказывает им прочитанное в гимназические годы: и Гоголя, и Пушкина, и Крестовского. Мери нравились эти задиристые, оборванные девочки, она искренне старалась наладить с ними дружбу, но по-настоящему близка стала только с Симкой. Та была моложе на четыре года, но из-за своей задумчивости казалась взрослее. Цыганочки иногда беззлобно подсмеивались над этой большеглазой молчальницей: «Глядите, опять наша Симка в небеса вознеслась! Дыкхэн-дыкхэн[29], чяялэ, – и не слышит ничего! И не мигает даже! Эй! Симка! Очнись-пробудись! Да что ты там видишь-то?! Божья пятка с облака свесилась?!» Симка и в самом деле могла подолгу сидеть неподвижно, глядя на волнующиеся под ветром волны травы, на медленно идущие по небу громады облаков, на тени от этих облаков, бегущие по пыльной дороге. На шутки подруг она не обижалась, лишь вздрагивала, словно разбуженная, хмурила широкие «смоляковские» брови и отворачивалась. Симкина мать сошла в могилу от грудной болезни год назад, отец умер ещё раньше, и сироту воспитывала бабка Настя. И гадать, и просить Симка умела неплохо, но ещё лучше разбиралась в травках и корешках, которые всё лето собирала по лесам и косогорам, а потом ими более-менее успешно лечился весь табор. Симке ничего не стоило полдня проходить по лесу в одиночестве и вернуться на таборную стоянку обвешанной пучками листьев и ветками с ягодами. Всё это «сено» они с бабкой потом разбирали и сушили, развешивая по жердям шатра.

Мери, которая ещё в Москве успела закончить фельдшерские курсы, несколько раз увязывалась вслед за подружкой. Симка, убедившись, что «княжна» не будет над ней смеяться, охотно объясняла названия трав. Мери, в свою очередь, показывала ей, как правильно накладывать повязки и дезинфицировать в полевых условиях раны, чем Симка страшно интересовалась.

«Вон как, целых две докторицы в таборе сделались! – посмеивались цыгане. – Ну-ну, чяялэ… лишь бы прок был!»

«Как тебе свезло, что ты грамотная, как ты знаешь много! – иногда с завистью говорила Симка. – Вот кабы мне, как ты, фершалкой быть…»

«Да ты и так больше меня умеешь! – убеждала её Мери. – В больнице хорошо, там медикаменты есть, бинты, инструмент стериль… чистый! А в степи от тебя в сто раз пользы больше, чем от меня! Разве я столько травок, как ты, знаю?! Ведь это важнее здесь, глупая!»

Симка посматривала недоверчиво, но всё же улыбалась.

Когда в таборе появился раненый кишинёвец, именно им – двум «фершалкам» – доверили уход за больным под присмотром бабки Насти. Мери сразу же заметила, какими глазами смотрит подружка на некрасивого парня с краденым золотом и «наганом» в сумке. Этот бандит Беркуло был из чужих цыган. К тому же намного старше Симки. Можно было насчитать ещё с десяток причин, по которым Симку нужно держать подальше от кишинёвца. Но Мери никому не сказала ни слова. И сама не пыталась отговаривать Симку, зная: если такой гвоздь засядет в сердце, никакие уговоры не имеют смысла. И, узнав от подружки о том, что ночью они с Беркуло собираются бежать из табора, Мери только вздохнула: «Ну, с богом, Симочка! Я за вас молиться буду!»

Выходит, плохо молилась, с горечью подумала Мери…

– Симка, неужели нельзя это как-то снять?

– Как, дура?! – простонала Симка. – Ключ у деда!

– Гвоздём, может, поддеть?

– Ха! Кабы так просто – давно бы всех коней поуводили…

– А если достать напильник?

– И что?! Если выпиливать, так шум какой поднимется! Весь табор перебудим!

– Может, топором как-нибудь, Симочка?..

– Угу… Вместе с ногой… Ай, не знаю я, что теперь делать, не знаю, не знаю, не знаю-ю-ю… Чтоб он, Сенька, сдох, чтоб его черти своими вонючими хвостами задушили, чтоб у него нутро крапивой проросло, чтоб ему на собственной свадьбе в гробу лежать, чтоб…

– Не надо!.. – против воли вырвалось у Мери. В лунном свете мокро блеснули сощуренные злые Симкины глаза.

– Не надо?! Его тебе жаль? А меня?!

– И тебя… Тебя больше, глупая… – Мери поспешно обняла подругу, прижала к себе. – Не убивайся так, поешь давай, я вот принесла… И поспи… Завтра придумаем что-нибудь, я обещаю! И Беркуло непременно вернётся за тобой!

– Есть ничего не буду! – в сердцах выпалила Симка. – И пить не буду! И сдохну, как каторжная, в этих железах, пусть он тогда успокоится!

– Кто – Беркуло?! Ты с ума сошла?!

– Не Беркуло, а Сенька! – огрызнулась Симка. – У-у, проклятый… Моего счастья ему жалко…

– Симка, да послушай… – снова начала было Мери, но в это время откинулась тряпка при входе, и в шатёр вошла бабка Настя.

– Даже есть не хочет! – убитым голосом доложила обстановку Мери. – Говорит, что сама себя уморит! Вот что делается!

Настя протяжно вздохнула. Села у телеги рядом с девушками, заслонив собой лунную полосу, и голубые блики на Симкиных оковах погасли.

– Симочка, девочка моя дорогая, послушай… – почти умоляюще начала старуха. – Дед наш тебе добра хочет. Ты сейчас не понимаешь, молодая ещё, голова от дури горячая… А потом благодарить будешь его! И его, и Сеньку. Ты сама не знаешь, от какой беды он тебя уберёг…

– Моя беда – не его печаль! – огрызнулась Симка. – Борони господь от таких братьев, зачем только явился на мою голову…

– Помолчи, дура, бога не серди! – рассердилась старуха. – Бог – он просто так ничего не посылает, ни горя, ни радости! Ты же сама знаешь, кто он есть, кишинёвец тот! Он вор, бандит! Может, и людей убивал! А ты за ним побежала! Выйдешь за него, он тебе тоже велит людей резать – станешь?

– Не велит, не бабье это дело, – сквозь зубы сказала Симка. – Дед наш, промежду прочим, тоже вором был, конокрадом. А ты за ним из хора московского сбежала, отца не спросивши! Отец бы тебя тоже в железо заковал, коли б догнал?!

– В городе так никто не делает. Знаешь ведь, – задумчиво сказала старая цыганка. И тут же вскинулась: – Ты, дурёха, говори, да не заговаривайся! Дед твой коней крал, что ж, было… Но греха он на душу не брал, никогда живых людей не стрелял! Кабы такое вышло, я бы дня с ним не прожила, не смогла бы, видит бог!

– Значит, не любила! – оскалилась в темноте Симка. Бабка только развела руками. Мери испуганно следила за обеими. Она слышала, как тяжело вздыхает старая Настя, как свирепо сопит Симка, и сама старалась дышать чуть слышно.

Неожиданно в это сопенье и вздохи вплёлся совершенно посторонний звук. Дрожащий женский голос нетвёрдо, но с чувством выводил где-то на краю табора:

– Ах, кача-а-аются, кача-а-аются берёзки… Ах, дорожка моя кача-а-ается… Тьфу, чтоб вас всех размазало, где луна? Луна где, я спрашиваю?! Сволочи! Не видать ни зги, одни кучи лошадиные, куда я зашла, джюклэскрэ чявэ?![30]

– Ох ты, божечки, опять… – горестно пробормотала старая Настя. – Уж давно не было. Меришка, ты поди… поди, помоги ей.

Мери вылетела из шатра. Бабка и внучка остались одни. Некоторое время в дырявом шатре, пронизанном светом месяца, стояла тишина, прерываемая лишь пьяными жалобами снаружи и невнятными уговорами Мери. Наконец смолкли и они. Старая Настя, не глядя на Симку, вполголоса сказала:

– Девочка, дед, даст бог, завтра отойдёт. Знаю я его, долго огнём пыхать не будет… Прошу тебя, матерью твоей покойной заклинаю – пойдём вечером в церковь. Поклянёшься там на иконе, что не убежишь никуда из табора, что не пойдёшь к тому кишинёвцу, – и дед с тебя сей же минут это железо проклятое сымет! Слово тебе в том даю! Поклянёшься – и всё! Дальше будем жить как жили! Симочка, не мучай меня, Христом-богом тебя прошу, не жизнь это у тебя будет – с разбойником-то! Посмотри, вон Копчёнка наша опять пьяная пришла! А ведь какая была цыганка, какая добисарка, одна целый табор народу прокормить могла! Светилась, как монетка золотая, ночь напролёт для цыган пропеть могла, а на рассвете вскочить и в деревню побежать! Любой наш цыган за такую жену душу бы отдал, а она такая же дура, как и ты! С Митькой связалась, с вором! Ну и что? И что, я тебя спрашиваю, девочка моя драгоценная?! Где теперь этот Митька? Во что он Копчёнку превратил, что с ней стало?! На кого она похожа сделалась?! Ты такой же доли себе хочешь?! Пропасть, как Копчёнка наша, хочешь? Отвечай!

– Она не потому пропала, что Митька вор, – без злости, задумчиво сказала Симка. – Просто он её не любил никогда, вот и всё тут.

– Тьфу! Умные вы все через край! Не успели из пелёнок вылезть – уже стариков учат! – в сердцах сплюнула бабка. – Последний раз тебя, чурбанище упрямое, спрашиваю – пойдёшь завтра с нами в церковь? Забожишься?!

– Нет, – коротко и устало сказала Симка, закрывая глаза. Старуха некоторое время молча, пристально смотрела на неё, затем вздохнула, медленно поднялась и вышла из шатра. Симка так же медленно опустила голову, и худые плечи её задрожали.


– Юлька, милая, да что ж ты снова-то… – бормотала Мери, из последних сил не давая Копчёнке рухнуть на траву и увлекая её за собой к покосившейся палатке поодаль. – Да разве же можно так… Где берёшь только… Да стой ты хоть немного на ногах, проклятая, я же тебя не удержу!

– А и не надо! – гордо отказалась Копчёнка, балансируя с расставленными в стороны руками и плечом отпихивая от себя Мери. – Я, куда мне надо, и без твоего держ-ж… держания до… дошкандыбаю! Ат-тстань от меня, лубнища, я сама очень даже… – Не договорив, она рухнула на четвереньки.

– Дура… – расстроенно вздохнула Мери, наклоняясь и снова стараясь установить матерящуюся Юльку на ноги. – Про детей бы подумала…

– А ты меня не учи! Сопли коротки! Явилась тут! – мгновенно рассвирепела Копчёнка, рывком головы отбрасывая с лица грязные волосы и теряя при этом платок. – Я тебя не звала и по имени не помнила, раклюшка несчастная! Поди к чертям, покуда я кулаком тебя не достала!

Мери вздохнула, подняла упавший в траву платок, наклонилась к Копчёнке и жестко пообещала:

– Вот если сейчас не встанешь, я сама тебя кулаком достану! Ой как хорошо достану, родненькая моя! Поднимайся, не то я деда Илью позову подымать тебя!

– Ну-ка отойди, – приказал сзади ровный голос, и Мери от неожиданности выпустила Копчёнку, которая немедленно завалилась обратно в траву.

– Сенька, чего ты?!

– Уйди, говорю, – не глядя на неё, повторил он. – Сам её доволоку, у тебя пузо надорвётся.

Мери без единого слова исчезла в темноте. Семён без всякой нежности подхватил ворчащую Копчёнку под мышки и потащил к её шатру. Там свалил свою ношу на перину, обнаружив у входа в шатёр заготовленную охапку сухих палок, быстро и споро развёл костёр. Оранжевые блики выхватили из темноты худое лицо Копчёнки: неловко крутясь, она силилась усесться.

– Чего ты вертишься, дурная? Спала бы… Посадить тебя?

– Сама уж как-нибудь. – Она открыла глаза, посмотрев на Сеньку таким внимательным, грустным и трезвым взглядом, что он на миг оторопел. – Стало быть, пришёл, чяворо? Живой? Ох, и что ж это всем на свете, кроме меня, везёт?

– Ну, извини, – без улыбки сказал Сенька. Помолчав, спросил: – Что, про Мардо не слышно ничего?

Юлька покачала головой. Нахмурившись, провела рукой по волосам, и Семён понял: ищет платок. Он поспешно подал ей грязный лоскут, и Копчёнка кое-как накинула его на голову. Исподлобья посмотрела на Семёна:

– Тебе-то он не попадался?

Он покачал головой. Вполголоса спросил:

– Отчего Митька ушёл? Сейчас при таборе спокойнее. Воровать опасно стало, чуть что – в расход. Сидел бы тут с тобой, ты б ему добывала… Поди, плохо?

– Видать, плохо, – криво усмехнулась Копчёнка, и Семён снова удивился тому, что она вовсе не так пьяна, как казалось сначала. – А ты!.. Ты, как он, такой же дурак, хуже ещё!

– Я-то чего?.. – растерялся Семён.

– А того! – оскалилась Юлька ему в лицо. – Башка пустая, вот чего! Митька – он хоть меня не любил, потому и ушёл! А тебя куда от Меришки понесло?! Ушёл невесть зачем, ни слова ей не сказамши! Девочка все глаза выплакала! Хоть бы к бабе другой ушёл, всё не так обидно было бы, а он, видите ли, на войну! К гаджам!!! Что тебе на той войне занадобилось, чяворо, чем она лучше нашей Меришки-то, а?! А?!