– Но… почему же кочевой? – совсем растерялась Нина.

– Потому что власть наша изо всех сил народная! И им нужно народное искусство! – провозгласил Кленовский. – А народ должен быть обязательно голодным, бедным и оборванным, чтоб власть не подумала, что она его зря освобождала!

Нина в замешательстве повернулась к Штюрмер.

– Совершенно верно, – царственно кивнула та шиньоном. – Посмотрите на нашего Ваньку Богоборцева! Он, когда идёт в редакцию, натягивает эти ужасные лапти с онучами и драный армяк деда Бабанина! И непременно чтоб махоркой пахло!

– Но… но Ваня же и без этого пролетарий!

– Конечно, кто от него отбирает?! Отец на морозовской фабрике работал, спецом был, ходил на работу в костюме с галстуком! Сыновей в реальном выучил! Но, помилуйте, какой же это пролетарий – чистый, в костюмчике и без булыжника? Это же не вписывается в мировоззрение красного редактора!

Нина рухнула на табуретку и начала хохотать.

– Вот вы знаете, Нина, чего всю жизнь не хватало вашим хоровым цыганам? – задумчиво сказал Кленовский, когда она немного успокоилась. – Толкового еврея-дирижёра! Который бы решал все вопросы и с публикой, и с начальством! И изредка напоминал бы вам, что народ желает слушать пролетарское искусство, а не завидовать на ваши вечерние туалеты! Последним стоящим хореводом был ваш покойный батюшка, Яков Дмитрич, царствие ему небесное… У него цыганки носили мониста и таборные юбки в оборках, и про хор тогда даже писали в газетах!

– Полно вспоминать, Вадим Андреевич… – переводя дух, вытерла слёзы Нина. – Отца нет, рявкнуть как следует на этих куриц некому… Они теперь на таборные юбки нипочём не согласятся!

– Конечно, – серьёзно подтвердил Кленовский. – И поэтому всему хору завернули оглобли, а вы, если, конечно, меня послушаетесь, получите возможность заниматься искусством! Пусть даже и народным. Итак, костюма, я так понимаю, у вас нет?

– Нет… Но есть старые юбки и шали и…

– Тащите всё. Да, и скатерть вот эту тоже снимайте, посмотрим, что можно сделать. Шить, надеюсь, умеете? Машинка в доме имеется? Если нет, возьмите у Идочки.

– Вадим Андреевич!!! Подождите! – от забившей ключом энергии Кленовского у Нины пошла кругом голова. – Но ведь это всё равно без толку всё, у меня же нет аккомпаниаторов!

– Ниночка! – Ида Карловна выпустила край собственной бархатной скатерти, которую начала было стягивать со стола, и оскорблённо посмотрела на Нину. – Вы полагаете, что я, которая аккомпанировала артистам императорских театров, не смогу взять на рояле эти ваши несчастные три аккорда в ре-миноре?!

– Но гитара… хоть бы одна гитара для колорита…

– А вот это здравые слова! – обрадовался Кленовский. – Завтра тут будет мой племянник Шлёма, он вам сделает гитару… А скрипку не хотите ли? Будет даже лучше! Шлёма вообще на всём играет, даже на бутылках! Если еврейскому мальчику из Одессы с мамой, бабушкой и сестрёнками надо как-то устроиться в жизни… Ну, да вы понимаете. Кстати, у него и физиономия подходящая, особенно если не побрить пару деньков… и взять ещё Монечку… О-о-о, я уверен, что это будет не хуже, чем в вашей «Вилле Родэ»! А, вот и наши барышни! Ну-ка, помогайте маме!

Нина переглянулась с изумлённо замершими в дверях дочерьми и поняла, что сопротивляться у неё нет сил.

– Ида Карловна, вы ведь это нарочно сделали? – спросила она, когда далеко за полночь Кленовский ушёл, пообещав привести назавтра самых лучших музыкантов и устроить первую репетицию. Таборный костюм был уже раскроен, разложен на столе. Штюрмер с видом заправской портнихи вертела колёсико машинки. Сонная Светка, сидя на полу, вручную подшивала оборку. – Вы в самом деле полагаете, что мне позволят снова выступать?

– Не знаю, дорогая моя, не знаю, – задумчиво отозвалась Штюрмер, вытаскивая из-под лапки машинки лиф платья и взглядывая на Нину поверх сползших на кончик носа очков. – Если, конечно, поверить в то, что у нашей власти наконец-то заработали мозги и здравый смысл, то…

Нина с испугом посмотрела в сторону прикрытой двери в общий коридор. Но квартира спала, и даже из комнаты Богоборцева не доносилось обычного стихотворного бормотания.

– Мой папа всегда говорил, что глупый человек у власти удержаться не сможет, даже если он помазанник божий, – пожала плечами Штюрмер. – Так всё и вышло с покойным Николаем Александровичем, упокой господи его душу. А ЭТИ, похоже, всё-таки не совсем идиоты. Всего четыре года прошло, а они уже сообразили, что этаким способом они только обеспечат себе кучу неприятностей. Хм… А то вбили себе поначалу в голову, что построят город Солнца! Что у них будет социализм мимо капитализма! Социализм – с тифом, беспризорниками и голодом! До такого бедный Кампанелла и додуматься не мог! Кто им, спрашивается, будет это всё строить на голодный желудок? Что в деревнях делается, вы, полагаю, знаете? Ваши таборные цыгане вам рассказывали? И Бабанины своих настроений не особенно скрывают, их и домкомом не напугаешь.

Нина осторожно кивнула.

– А что весной творилось в Питере, помните? Весь Кронштадт поднялся! Матросня лезла в город резать коммунистов и жидов! Четыре завода стояло, изо всех сил бастовало и гуляло на демонстрации! Под красными флагами, между прочим! А армия их разгоняла под теми же красными флагами! Кузина Софи приезжала и рассказывала всё в подробностях! Своих били свои же, вообразите себе! За то, что одним хочется есть, а вторые уже где-то натрескались и теперь желают изображать социализм! Своего же собственного Маркса, у которого «бытие определяет сознание», не захотели слушать – и что, я вас спрашиваю, получилось?!

– Ида Карловна, да осторожнее же, ради бога! – взмолилась Нина, не сводя испуганных глаз с дверного проёма.

– Ай… – отмахнулась Штюрмер. – Что у них получится с этим НЭПом, ещё неизвестно… но вам, Ниночка, действительно пора бросать эти рапсодии на пишущей машинке и вспоминать, что вы артистка. Вавка Кленовский абсолютно прав, у него невероятное чутьё на такие вещи! Если они открыли пивные, значит, скоро будут и рестораны! И под что, спрашивается, они там будут культурно отдыхать? Под свой «Интернационал»?!


Тем не менее три дня спустя Нина сидела на обшарпанной лавке в коридоре РАБИСа в Леонтьевском переулке и нервно запахивала на груди прорезиненный макинтош. Широкие полы плаща должны были скрывать пёструю юбку с оборкой, сшитую из четырёх огромных шалей. Скатерть пошла на кофту с широченными рукавами. Голову Нины венчал потрёпанный шёлковый платок с бахромой, из-под которого буйно курчавились распущенные волосы, и так глупо артистка Нина Молдаванская не чувствовала себя никогда в жизни. Она уже сотню раз прокляла собственное легкомыслие, заставившее её поддаться напору Кленовского, который сейчас с преувеличенно бодрым лицом сидел рядом, и перепортить свои шали ради сомнительной цели. Напротив восседала Штюрмер в чёрном концертном платье и два племянника Кленовского со скрипкой и гитарой. В глубине души Нина подозревала, что ничем хорошим этот визит в РАБИС не кончится. Через два часа сидения в очереди её подозрения перешли в непоколебимую уверенность.

Коридор комиссии был длинным, унылым, выкрашенным в грязно-жёлтый цвет и пах почему-то селёдкой. Беспрерывно хлопали двери, из них выбегали озабоченные барышни со стопками бумаг, курьеры с безумными глазами, солидного вида спецы, напоминавшие Нине опереточных «благородных отцов». За одной дверью пианино бренчало «Вихри враждебные веют над нами…», за другой великолепно поставленный бас-профундо исполнял арию Мазепы, за третьей кто-то с завыванием декламировал монолог Гамлета, а в самом конце коридора надрывно ревела гармонь и довольно противное сопрано голосило «Яблочко». Непосредственно за дверью комиссии исполняли хорошо знакомый Нине романс «Дремлют плакучие ивы». Вдоль стен на скамьях и табуретах сидели ожидающие своей очереди. Некоторые вполголоса переговаривались, но в основном ждали молча, грустно нахохлившись и глядя прямо перед собой в обшарпанную стену. К двери был приколот лист бумаги, надпись на котором гласила: «Комиссия!!! Граждан артистов просят сохранять спокойствие, в очереди не бузить и перед членами комиссии не рыдать!» Пониже висело ещё два объявления, отличавшиеся от верхнего краткостью и суровостью: «Чечёточники смотрятся в 14 кабинете!» и «Оперным тенорам до пятницы не являться!»

– Вадим Андреевич, это авантюра. Я не понимаю, что мы здесь делаем, – угрюмо сказала Нина после того, как дверь комиссии распахнулась и выпустила в коридор даму средних лет в сбитой набок сиреневой шляпке и с потёртой шиншиллой на плечах. Из-под шиншиллы виднелось не первой молодости бархатное платье. Дама плакала навзрыд, прижимая к губам скомканный платочек. Её густо напудренное, узкое лицо показалось Нине знакомым. Её тут же приняла в объятия сухонькая старушка в трауре.

– Нюточка, ну что, что?!

– Невежи… Дикари… Варвары… – глухо донеслось из-под платка. – Столько лет на эстраде… Анну Воронскую вся Москва знала, из «Эльдорадо» выносили на руках… Бешеный успех в консерватории, а сборы, какие были сборы… Боже, боже… Ах, я не вынесу, я яду приму мышиного… Может, тогда они поймут… Куплеты Флорзиньи им «буржуйская песенка», бессовестные санкюлоты… А какой-то там патлатый, в тельняшке, на матроса похож… Так тот вовсе, наглец, спрашивает: «А на что это, гражданочка, вы в конце песни подвываете, как жучка на луну? Эдак по нотам положено?» О-о-о, что же теперь делать…

Не переставая причитать и жаловаться, дама в облысевшей шиншилле стремительно промчалась по коридору и выбежала за порог.

– Товарища Тонского прошу, – устало сказала выглянувшая из двери пожилая женщина в кожаном кепи набекрень и расстёгнутом пиджаке. – А гражданка Баулова может готовиться. Прочие граждане – скажите, чтоб очереди больше не занимали, не поспеем выслушать.

Сидящий рядом с Ниной молодой человек с великолепным, сверкающим от бриллиантина пробором в чёрных волосах, одетый в клетчатый жёлтый костюм, проворно вскочил и юркнул за дверь следом за женщиной в кепи. Вскоре оттуда послышались бравурные раскаты клавиш и разухабистый баритон.

– Вот Сёма Тонский всегда знает, что спеть, – удовлетворённо сказал, прислушавшись, Кленовский. – И его возьмут, я уверен… Моня, что ты хлюпаешь носом, это не по-пролетарски, и тебя тоже возьмут! Шлёма, ты настроился? Настроился, я тебя спрашиваю?! Не забывай делать цыганское лицо, как мы учили! Цыганское, а не консерваторское, Шлёма! Ты таборный цыган, и тебе всё это жуть как весело, понятно? Думай о пайке для мамы и улыбайся!

Нина чудом удержалась от усмешки, глядя на то, как два еврейских юноши невыносимо интеллигентной наружности стараются придать своим острым небритым физиономиям разгульное выражение.

– Вадим Андреевич, не мучайте мальчиков, – тихо сказала она. – Они великолепно выглядят. И играют прекрасно, у меня никогда ещё не было таких музыкантов. Только всё равно это напрасно, вы сами увидите. Взгляните, им даже оперные теноры не нужны. Они Анне Воронской отказали! Как она постарела, бедная… Я помню её выступление в ресторане «Эрмитаж», прелесть была!

– Все мы когда-то были прелести… – проворчал Кленовский. – А Нюточка сама виновата, я ей ещё на Пасху говорил, что её прежний репертуар никаким боком здесь не сыграет. Она не послушала – и вот! А вы, Нина, слава богу, ещё имеете голову на плечах! Не впадайте в декадентскую панику, а просто делайте так, как мы с вами договаривались! Костюм у вас самый подходящий, песни мы выбрали прекрасные, мальчики сыграют как надо, Идочка – тем более… Вот если бы вы им ещё сплясали!

– Вадим Андреевич!!! Я не плясунья, я певица! Я и в хоре-то никогда не плясала, сколько раз вам говорить! Только на свадьбах цыганских и выкомыривала что-то, а вы…

– Жаль только, что вы так упорно не хотите разуться! – не слушая её, воодушевлённо продолжал Кленовский. – Для доказательства, так сказать, ваших народных корней! Вы видели, как таборные гадалки ходят по рынку? Если бы вы вошли к комиссии босиком…

– Видела я гадалок побольше вашего!!! Может, мне ещё и кофту до пупа разорвать, как болгарка[47] последняя?! – рассвирепела Нина. Но в этот миг дверь распахнулась, и сияющий Сёма Тонский вихрем пролетел мимо ряда ожидающих, лихо подмигнув Кленовскому.

– Гражданка Баулова имеется? – раздалось из дверей.

Нина сбросила макинтош на скамью, торопливо расправила складки на кофте, глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнула и впереди своих музыкантов вошла в зал комиссии РАБИСа.

В большом зале с портретами Маркса и Ленина и настежь открытыми окнами было не так душно, как в коридоре. Под Марксом стоял большой рояль, за который сразу же уселась Ида Карловна. Солнечный луч широкой полосой лежал на потёртом паркете, горел на кумачовой скатерти, покрывающей длинный стол комиссии. Никто из десятка усталых людей, сидящих за этим столом, не был знаком Нине. Пожилая машинистка с недовольным лицом, увидев её, коротко простучала на машинке и снова отвернулась к окну. Председатель комиссии, седой человек в довольно приличной шевиотовой паре, что-то пометил на листе бумаги перед собой, поднял на Нину взгляд… и неожиданно улыбнулся.