В тот же миг Симка отчётливо поняла, что от всей этой пальбы и жути всё-таки сошла с ума. Потому что голос – медленный, невозмутимый, лишь слегка охрипший от волнения – она узнала бы из тысячи. И тот, кто сейчас ответил Чернецову, никак не мог быть здесь… И всё же он здесь был. Стоял перед бойцами со связанными, заломленными за спину локтями, в мокрой от крови и воды рубахе, с грязным, разбитым лицом. И смотрел спокойно и даже добродушно своими светлыми глазами прямо на комиссара.

– Чего?! – взорвался Чернецов. – Я тебе покажу – не по-человечески говорить! Я тебе, контра гадючья, дам дурку валять!!! Товарищ Ванда, ну дайте я ему хотя бы…

– Отойди, Чернецов. Ты же видишь – он не понимает. – Коржанская подошла вплотную. – Кто ты? Бессарабец? Цыган? Еврей?

– Должно, цыган, морда цыганская. Может, из тех, которые давеча стояли? А может, это тот, с Херсонщины?! Какого мы с вами полгода ловили? А, товарищ комиссар?! Это наш Цыган, может?!

– Странно… Сима! – Товарищ Ванда огляделась. – Ребята, где цыганка? Она жива, не ранена? Перепугалась, должно быть… Сима, вылезай, всё уже кончилось! Стрельбы больше не будет, выходи!

Деваться было некуда, и Симка вылезла. Вылезла, молясь лишь об одном – чтобы он не подал виду, взглянув на неё.

Беркуло повернул взлохмаченную голову. И Симка почувствовала, как отрывается, падает, летит куда-то её сердце…

– Сима, в чём дело? – спросила Коржанская. – Ты его знаешь? Он говорит по-цыгански? Это ваш, из вашего табора?

– Из нашего?! – Симка икнула… И вдруг, оскалившись, завопила так пронзительно, что стоящий рядом Чернецов отшатнулся. – Да господь с вами, товарищ комиссар, у нас в таборе отродясь бандитов не было! И убивцев не было, и воров, а этот… Этот… О-о-о, чтоб ты сдох, чтоб у тебя отец подох и мёртвый пришёл твою кровь пить, чтоб тебя в канаве схоронили, сволочь, сволочь! Людей убивать, по живым людям стрелять!!! Какой ты цыган, ты выродок, тьфу, тьфу!!! Беркуло, на дар, амэ унашаса туса…[61] Чтоб тебе ослепнуть, чтоб тебе треснуть на сто частей, чтоб твои дети эти части до смерти собрать не смогли, тьфу!!! О-о-о, дайте мне ему морду разорвать, я сейчас…

– Алёха, держи её! – опомнился Чернецов, и молодой чоновец поспешно схватил брыкающуюся Симку за локти. Коржанская подошла ближе.

– Сима, так это всё же цыган? Ваш?

– Наш?!! Никакой он не наш, клянусь тебе! Моим врагам родню такую! Это кишинёвец, они по-русски ни черта не понимают!

– Подожди, подожди… Так цыган или кишинёвец? – озадаченно наморщила лоб Коржанская. – Ты хочешь сказать, бессарабец?

– Да нет же! Цыган! Только не русский цыган, а кишинёвский!

– А что, есть разница?

– Хо! Ещё какая! Они – бандиты, а мы людей не убиваем!

– Но он говорит по-цыгански, как ты? Ты можешь с ним объясниться?

– Могу, ещё бы! Чего ж тут такого? – согласилась Симка, быстро прикидывая в уме, не соврать ли было, что и она его не понимает. Беркуло, стоящий напротив, молчал, чуть хмурился. Боли в пробитом навылет плече, из которого медленно вытекала кровь, казалось, не чувствовал. И Симка старалась даже не смотреть на него, чтобы ничем не выдать себя. Она ещё не знала, что будет делать, чем поможет ему, как сумеет спасти… Но понимала только, что будет с этим разбойником до конца.

– Хорошо… Грузите убитых в телегу, – распорядилась Коржанская. – Возможно, их опознает кто-то в станице. Раненые, кто не может ехать верхом… Все могут? Волбенко, и ты? Что ж, тогда поворачиваем. Цыгана перевязать, иначе он изойдёт кровью, и мы ничего от него не добьёмся. Сима, да хватит уже плеваться… Садись на телегу, едем.

– Я – к покойникам?! Не-е-ет, товарищ Ванда, я уж пешочком…

Дороги до Улыцкой Беркуло не помнил. Не помнил, как его перевязывали обрывками чьей-то рубахи, площадно ругаясь при этом. Не помнил боли – жгучей, острой, не помнил, что говорил сам, что говорили ему. Понимал – теперь уже не жить. Не расстреляли на месте лишь потому, что хотят узнать о тех, кто был с ним. Как только поймут, что никого больше нет, – поставят к стенке. И второй раз Господь уже не спасёт – как не спас он Глоссика, лежавшего сейчас на дне телеги с простреленной головой. Как не спас Илько. Голова брата с закрытыми глазами лежала сейчас рядом с сапогами Беркуло, а он даже не мог отодвинуться, потому что телега была забита трупами. О том, чтобы попроситься вылезти из телеги и идти рядом, не могло быть и речи – и всю дорогу до станицы Беркуло старался как можно дальше убрать свои перемазанные грязью сапоги от лица мёртвого Илько. Чёрт бы разбил этот револьвер, с ненавистью думал он, этот трижды проклятый «наган», заряженный чужими пулями. Его заклинило с самого начала. За всё время схватки Беркуло не сумел выстрелить ни разу. Даже под конец – когда увидел, что уцелевшие конники несутся прямо на него. Он не смог прикрыть брата – и солнце для Илько, которому и семнадцати-то ещё не исполнилось, уже погасло. И Кежа скоро умрёт. И в таборе останутся только дети и старики. Что с ними будет?

А этот Мардо, из-за которого всё и заварилось, ушёл, снова с бешенством вспомнил он. Ускакал степью, сволочь, хоть и подбитый, – и чёрта с два словят!.. Хотя что кивать на Мардо? На верёвке его, Беркуло, никто в дело не тащил. Даже не сильно уговаривали… «Сам, один я во всём виноват, сукин сын…» – с горечью думал Беркуло, чувствуя, как сверлит простреленное плечо горячая боль. Вот и жди теперь своей пули в башку. Лучше бы прямо там убили, но… хорошего понемножку. Хоть Илько повезло. Хоть не стоять мальчишке на рассвете у стенки перед взводом с винтовками и не ждать смерти.

Скосив глаза вправо, Беркуло мог видеть Симку. Она шла не оборачиваясь, неутомимо, как за таборной телегой. Распустившиеся косы мерно качались по спине в такт её шагу, и Беркуло видел: на ней ни фартука, ни платка…[62] Вздумала спасти его… глупая девочка, разве можно тут что-то сделать? «За собой бы её не потянуть…» – с тревогой подумал он, прикинув, что может случиться, если комиссарша раскусит девчонку. Надо как-то её отговорить… Но как, к чёрту, отговоришь, если с него не сводят глаз, если комиссарам будет слышно любое его слово?

И откуда она только взялась здесь?! Что делает с русскими солдатами, куда ехала с ними на телеге? Где тот молодой цыган, с которым она спрыгнула с поезда той проклятой ночью?! И с растущей пустотой в душе Беркуло вдруг ясно понял, что, скорее всего, уже никогда об этом не узнает. И снова тупая игла ввинтилась в сердце, и успокаивать себя можно было только одним – ненадолго теперь…

В Улыцкую прибыли, когда солнце стояло уже высоко. Коржанская тут же приказала запереть пленного бандита в сарае и выставить в часовые весь наличный состав ЧОНа. Это оказалось вовсе не лишним. Когда бойцы из полка Рябченко услышали о гибели своего командира, сарай с Беркуло чуть не взяли приступом, и охранявшие его чоновцы уже всерьёз готовы были стрелять. Сквозь вой, крики и несусветную ругань до Беркуло едва доносился резкий голос комиссарши. Он не мог разобрать слов, но говорила она долго, и окружившие сарай красноармейцы, судя по всему, понемногу утихомиривались. «Вот ведь лихая баба! – с некоторым уважением думал Беркуло, лежавший на прелой соломе. – Как только управляется с этими?..» Вскоре за стеной наступила тишина, и Беркуло понял, что до тех пор, пока красные не похоронят убитых, за ним не придут. Он не ошибся: через пару часов с окраины станицы послышались залпы, затем нестройное пение «Интернационала», под который он даже задремал немного: от голода, усталости и перенапряжения. Но и во сне он не переставал думать о Симке. Саднило плечо, болела голова, и только дрёма не спасала от тяжёлых, беспомощных мыслей. И поэтому, когда дверь сарая, грохнув засовом, отворилась, Беркуло даже почувствовал облегчение. Теперь всё должно было закончиться совсем скоро. А если ему удастся вывести из себя комиссаршу, то и до расстрела у стенки не дойдёт. Сразу всё будет.

Когда его ввели в большую комнату с бревенчатыми стенами и открытым окном, через которое было видно излучину Дона, закат уже погас, скрытый наползшими тучами. Посмотрев на эту страшную, сизую громаду за окном, Беркуло машинально подумал, что с минуты на минуту может повалить первый снег. А потом он увидел Симку. Она сидела у стены, и лицо девчонки было мокро от слёз: видимо, вернулась с похорон. Кроме неё, в комнате находились трое чекистов и комиссарша, сидящая за столом. Перед ней лежал «наган» Беркуло.

– Так что доставили контру, товарищ комиссар, – доложил от дверей конвойный. По дороге сюда Беркуло размышлял, не прикинуться ли перепуганным до смерти вахлаком, который влез в бойню случайно? Но, взглянув в зеленоватые, холодные глаза, он понял, что валять дурака уже поздно.

– Так. – Комиссарша окинула пленного с ног до головы коротким взглядом. – Сима, спроси: кто он, откуда, как звать.

– Со мангэ тэ пхэнав лакэ?[63] – бесстрастным, ровным голосом спросила Беркуло Симка.

Он чуть усмехнулся разбитыми губами. Назвал своё имя и место, где когда-то кочевали.

– Хорошо, – продолжала комиссар. – Спроси теперь, сколько человек было в банде, сколько осталось теперь, кто у них там главный? Откуда узнали, что и когда мы должны были везти? Предупреди, чтобы не врал, это ему всё равно никак не поможет.

– Камэс, мэ пхэнава, со ту на камьян?[64] – всё тем же неживым голосом спросила Симка. Слёзы на её лице уже высохли. – Мэ пхэнав, со ту ром дылыно, бисыклярдо, со тут гаджэ-чорэ те умарэн камнэ? Со ёнэ камнэ тыри ромня, чяворэн те умарэн?[65]

Несмотря на серьёзность момента, Беркуло чудом сдержал улыбку. Представил себе собственную морду: и прежде не ангельскую, а теперь, после того как её разбили прикладом, и вовсе не тянущую на святую невинность. Илько с его ресничищами ещё смог бы такое разыграть… При воспоминании о младшем брате снова боль дёрнула сердце, и Беркуло резко сказал Симке по-цыгански:

– Скажи, что банды никакой не было. Всех, кто был, они поубивали. Про их золото ихний же дезертир нам рассказал. Как его звали, не знаю. Куда потом делся, не знаю. Что я один цыганом был, они и сами видят.

– Нэ палсо, палсо, ёнэ тут умарэна…[66] – по лицу Симки пробежала судорога, и Беркуло с беспокойством понял, что долго играть в каменную девочка не сможет. И, чуть улыбнувшись, сказал ей:

– Всайек умарена, дили. Со скереса? На ров[67], – надеясь, что правильно выговорил всё на её языке.

– Сима, о чём вы говорите? – напряжённо перебила его Коржанская. – Что он сказал тебе?

Симка глубоко вздохнула, явно стараясь взять себя в руки. Медленно, слово в слово повторила комиссарше по-русски всё то, что сказал ей Беркуло. Выслушав, Коржанская нахмурилась:

– То есть наводчиком у вас – бывший красный боец? Свою фамилию, полк, роту он, конечно, не назвал?

Беркуло через Симку спокойно подтвердил, что ещё бы – конечно, не назвал.

– Позавчера мы поймали троих возле Курганного. Сима, спроси его, сможет ли он опознать?

Беркуло пожал плечами – показывайте, мол. И, когда пять минут спустя в комнату ввели трёх связанных солдат с почти одинаковыми, небритыми и сумрачно-испуганными физиономиями, он сразу узнал среди них Степана. Грустно подумал: «Попался-таки, дурень, крышка теперь ему…», отвернулся и велел Симке говорить, что всех этих людей он видит первый раз в жизни. Он не знал, смотрит ли на него Степан, но на всякий случай не поворачивался к пленным. Тех вскоре увели, и комиссар вновь уткнулась светлыми, похожими на гвозди глазами в его лицо. Никогда в своей жизни Беркуло не боялся женщин (он и мужчин-то немногих опасался), но от этого неподвижного, словно подёрнутого льдом, взгляда ему стало не по себе. «Чёрт, скорей бы уж… Всё ведь сказал, что им надо было!» Беркуло повернулся к Симке… и увидел вдруг, что выражение её лица неуловимо изменилось. Оно не было больше отчаянным, несчастным. Заплаканные глаза вдруг загорелись, губы приоткрылись, словно от волнения, и Беркуло снова забеспокоился: что это ей в голову пришло?

– Сима, скажи ему, что он напрасно покрывает дезертиров. Степан Трошин уже во всём сознался, – холодно сказала товарищ Ванда. – Нас интересуют не эти убитые воры, а цыган, которого вы называете Мардо. К нему у нас давние счеты.

«Вон как! – удивился про себя Беркуло. – Присветился он уже у них!» Он повернулся к Симке, сказал, что никакого такого Мардо он знать не знает и что начальство что-то путает. Но она, не дав ему договорить, медленно и раздельно приказала:

– Пэр пал пхув, сыр муло! Пэр, ракирав тукэ! Мэ джином, со ракирава, пэр! Пошун, мэ тут мангав, Беркуло, сумнакуно миро…[68]

Сглотнув и мельком подумав, что терять ему всё равно нечего, Беркуло закрыл глаза и мешком грохнулся на пол. Раненое плечо пронзила страшная боль. На какое-то мгновение он чуть не потерял сознание и, словно сквозь пуховую перину, услышал недовольный вопрос комиссарши:

– Это ещё что такое?! Что за мастырка?

– Товарищ Ванда, это с ним, верно, оттого, что связанный… – послышался робкий голос Симки. – Он у вас с утра в сарае сидит, руки перетянуты… Этак и лошадь может упасть, ежели её долго не распутывать. А этот хоть и гад, а человек! Помрёт ведь вовсе – и рассказать ничего не успеет!