Он развел в стороны полы ее плаща, просунул руки внутрь и обхватил нежное полушарие груди.

— Милая Мара, — шепнул он, прижимаясь губами к ее волосам, — я хотел сделать тебя недосягаемой, беречь, как самую бесценную святыню. И чтобы доказать тебе, как высоко я тебя ставлю, хотел вернуть тебе привилегию неприкосновенности. Я не знал, сколь тяжким окажется для меня этот обет. Он иссушил мою душу, разум отказывается мне служить.

— Я с радостью освобождаю тебя от этого обета.

— А если я скажу, что ты свободна выбирать, что никто и ничто не сможет принудить тебя удовлетворять мое желание, ты мне откажешь?

Его прикосновение вызывало у нее слабость.

— Будь у меня искушенность куртизанки, я соблазнила бы тебя снова, — прошептала она тихим, дрожащим голосом.

— Тебе не требуется искушенность куртизанки. Подари мне улыбку надежды, и я твой раб навек.

— Сейчас темно, ты ее не увидишь.

— Я видел ее тысячу раз, наслаждался ею в мечтах. Скажи, что ты даришь мне такую улыбку, и я вызову ее в памяти силой воображения.

— Силой воображения? Но будет ли эта улыбка моей?

Он угадал, в чем кроются ее страхи, и развеял их без промедления:

— Никакая другая меня не удовлетворит. Ни сейчас, ни в будущем.

Ей хотелось верить, что он говорит правду, и она подняла чуть дрожащие губы к его губам. В его нежном поцелуе, когда их рты слились на этот раз, таилось некое обещание.

Закрыв глаза, затаив дыхание, Мара провела языком по его твердым, упругим, четко очерченным губам, по чуть колющемуся подбородку. В душе у нее росло глубокое, неудержимое желание познать его тело дюйм за дюймом, запомнить его на всю оставшуюся жизнь. Она развела в стороны полы его плаща и провела ладонями по широким плечам и твердой груди.

Едва заметным движением плеч он сбросил плащ, позволил ему упасть, расстегнул застежки мундира и прижал ее руку к своей груди. Ее пальцы нащупали шнуровку рубашки. Тепло его тела, мощное биение сердца под тонким батистом, его мужской запах пробудили в ней невыносимо острый приступ желания. Ее не пришлось уговаривать опуститься вместе с ним на колени, на сброшенный им плащ, уступить уверенному нажиму его пальцев, когда он развязал шнурки ее плаща и расстегнул крошечные пуговички на платье. Затем, расстелив на земле свой теплый шерстяной плащ, Родерик освободил ее от нижних юбок, сорочки и панталончиков, снял одежду с себя, и их обнаженные тела слились. Он как будто угадывал и разделял ее невысказанное желание.

Охваченные давно подавляемой страстью, они не обращали внимания на холодное дыхание ночи, на сырую землю, на попавшие под плащ камешки и обломки древесины. Кровь в их жилах текла стремительно, как река в половодье, их окружал густой и сладкий запах влажной земли, казавшийся таким естественным, что они его даже не замечали, как не замечали и чужих шагов на мосту у себя над головой.

Его руки обхватили и слегка сжали ее округлые бедра, а она ощутила в точке их свода его мощную, пульсирующую плоть. Наклонив голову, он провел губами по изгибу ее шеи, по плечу, прошелся поцелуями по бурно вздымающейся груди и наконец захватил в рот напрягшийся, как тугой бутон, сосок. Его рука плавно скользнула с ее бедра на плоский гладкий живот, пробралась в тесное пространство между ног и нащупала чувствительный источник ее женственности. Потом его губы проделали тот же путь вниз от груди к тонкой талии, к бедру и еще ниже.

Наслаждение было почти нестерпимым, оно разрасталось, отзываясь в каждой мышце, поднимаясь все выше и выше. Наконец все ее существо, рассыпавшееся на частицы, растворившееся в небытии, возродилось к новой жизни и вернуло себе свою цельность.

Она ласкала его широко открытыми ладонями и нежными, ищущими губами, желая подарить ему то же счастье, какое испытала сама. Он отдался ее ласкам, нежно поглаживая кончиками пальцев ее лицо и волосы. Потом он вздохнул, и в его голосе послышался беззаботный смех:

— Мара, прелестная искусительница, не медли, сделай это сейчас, или я вспыхну и сгорю, как свеча.

Они вместе выковали цепь, соединившую их воедино, когда он решительно притянул ее к себе и накрыл своим телом, а потом глубоко погрузился в ее манящее и влажное лоно. Она приподнялась, открылась, отдавая ему себя без остатка.

Их поглотила буря страсти, неистовая и прекрасная. Они двигались в ее древнем ритме, упивались яростью и торжеством первобытного танца, отдавались ему всем телом, всем сердцем, каждым нервом отзывались на безгранично щедрое обещание новой жизни. И страсть вознаградила их полной мерой: они испытали тот безграничный восторг, пережили тот заветный миг единения с вечностью, который наступает, когда человек, бесконечно одинокий по своей природе, ближе всего подходит к преодолению границы, отделяющей его от другого человека.

И когда буря стихла, они еще долго лежали обнявшись, глядя в темноту, даря и обретая утешение.


Много позже, когда Родерик и Мара возвращались в Дом Рутении, их встретила на полпути высланная навстречу группа, состоявшая из Михала, Труди и Этторе. Вернувшись домой и обнаружив, что принц и Мара все еще отсутствуют, кузен Родерика вместе с другими гвардейцами и королем Рольфом организовал полномасштабный поиск. Родерик быстро погасил искру веселья, вспыхнувшую в его глазах при виде встречающих. Он поблагодарил их за проявленное беспокойство, похвалил за быстроту в отправке поисковых партий и вкратце рассказал о случившемся, опустив некоторые подробности. И хотя данное им объяснение по поводу грязи, приставшей к их с Марой одежде, оказалось довольно беглым, никто не стал придираться и выяснять подробности.

Бабушка Элен, которую страх за Мару поднял с постели, ждала в гостиной вместе с Анжелиной. Родерику и Маре досталось поровну нежных объятий и упреков. Всю историю пришлось рассказывать сначала, а потом еще раз, когда вернулась вторая поисковая группа. Наконец Анжелина сжалилась и отослала их принимать ванну и переодеваться к ужину.

Ужин превратился в пир торжества, к каждому блюду сервировали не менее трех сортов вина, на десерт в честь благополучного возвращения Мары мадам повариха приготовила ее любимые тарталетки с земляникой, а после ужина в гостиную подали шампанское.

Поскольку на улицах было неспокойно, в этот вечер их не потревожили визитеры, и все были этому рады. Завязался оживленный спор о политическом положении. Рольф полагал, что Луи Филипп мог бы выстоять и пережить кризис, строго придерживаясь своей позиции и не отступая ни на шаг. Родерик не согласился с отцом: он утверждал, что какие-то уступки необходимы, чтобы продемонстрировать добрую волю короля, показать, что он не чужд прогресса, что ему известно о переменах, произошедших во французском обществе за последние сорок лет Бабушка Элен, как будто помолодевшая от того, что снова оказалась в компании молодежи, согласилась с Рольфом. К ней присоединилась и Джулиана. А вот Анжелина поддержала мнение сына. Мара тоже внутренне приняла его логику. Мнения гвардейцев разделились, каждый шумно и многословно пытался доказать свою правоту. Но, несмотря на разногласия и на ощущаемую всеми серьезность ситуации, сошлись на том, что дело небезнадежно и даже поправимо, если удастся избежать кровопролитных столкновений королевской власти с реформистами.

Родерик рано покинул собрание, извинившись и сославшись на ждущее его неотложное дело. Вскоре после этого Мара почувствовала, что усталость от пережитых приключений вкупе с вином, которое она выпила за ужином, нагоняет на нее сон. Ей с трудом удавалось держать глаза открытыми. Поцеловав бабушку и попрощавшись со всеми, она тоже покинула гостиную.

Она думала, что Лила ждет ее в гардеробной, но девушки там не было. Мара прошла в спальню, полагая, что горничная выкладывает ее ночную рубашку на постель или добавляет дров в камин. На ходу она вынула шпильки из волос, и тяжелые косы, разворачиваясь, упали ей на спину. Она принялась отыскивать оставшиеся в волосах шпильки, потом вскинула голову и замерла: Родерик сидел, откинувшись, в кресле у огня, скрестив вытянутые ноги и сцепив руки над головой. В его глазах горел глубоко запрятанный огонек, пока он смотрел на нее, на черную волну волос, на приоткрывшиеся от удивления губы и плавный изгиб груди, подчеркнутый поднятыми к голове руками.

Наконец она закрыла рот.

— Так вот какое неотложное дело заставило тебя уйти из гостиной?

— Это очень важное дело. Можно сказать, стратегическое. Фланговый маневр.

Одним плавным движением он поднялся с кресла и подошел к ней.

— Понимаю. Хочешь обойти с фланга своего отца.

— Я счел, что это будет выглядеть более по-сыновнему, чем прямое противостояние. Ему нравится считать себя всемогущим. Он думает, что это всем на пользу. Все это очень мило, иногда он действительно бывает прав, но только не в этом случае.

— Ты его очень любишь, — заметила Мара.

Она сама не знала, чему тут удивляться, но тем не менее удивилась.

— Он мой отец, — простодушно отозвался Родерик.

Ее усталость как рукой сняло. Она отвернулась от него и бросила через плечо:

— Теперь тебе придется остаться здесь до утра, чтобы не попасться ему на глаза.

— Возможно, — согласился он и, подхватив длинную прядь черных вьющихся волос, пропустил ее между пальцев. — Тебя это смущает?

— Немного, но мне станет легче, как только я избавлюсь от этого вороха одежды. Куда ты отослал Лилу?

— Я? Никуда. Она сама ушла, как только увидела, что я намерен тут обосноваться.

— В самом деле? — с недоверчивой насмешкой спросила Мара.

Он взял ее за плечи и притянул к себе, коснулся губами ее шеи на затылке и проложил дорожку поцелуев по спине, пока расшнуровывал платье, одновременно продолжая говорить:

— Я иногда… бываю самонадеян… Кажется… я дал ей понять… что сегодня… тебе не понадобится… горничная.


Лука вернулся на следующий вечер. Родерик принял его в гостиной в присутствии всех. Полный собственного достоинства, широко расставив ноги и сцепив руки за спиной, он стоял у камина, пока цыган шел к нему через всю комнату. Лука отсалютовал, и Родерик кивнул в ответ, но в его приветствии не было тепла.

Впрочем, не было и осуждения.

— Зачем ты пришел? — спросил Родерик, чуть приподняв бровь.

— Я член гвардии, — ответил Лука, высоко держа голову и гордо расправив плечи. Он был в белоснежном мундире.

— Однажды ты нас уже покинул. Что же заставило тебя вернуться?

— Тебе известно, что происходит в городе: марши, баррикады из булыжника. До нас в таборе дошел слух о том, что для подавления бунтов была вызвана национальная гвардия, но гвардейцы побросали оружие и перешли на сторону реформистов. И еще мы узнали, что человек, которому ты не доверяешь, сколачивает шайку. Он собирает всякий сброд, головорезов, на все готовых за свою цену, и говорит, что ему нужна армия, чтобы взять штурмом некий дворец. Ты мой принц. Я могу сослужить тебе службу. Я здесь.

Насмешливая улыбка тронула губы Родерика.

— Говорят, принцы неблагодарны, и это чистая правда. Я не могу обещать тебе руку моей сестры в обмен на твою верность долгу.

— Я этого и не жду. — Цыган бросил быстрый взгляд на Джулиану и тут же отвернулся. Его лицо было бесстрастным: без надежды, но и без покорности.

— Если я доверю тебе прикрывать мою спину, откуда мне знать, что в самый ответственный момент ты не бросишь свой пост ради цыганских кибиток?

— Следуя за тобой, я привык к твоей бурной жизни, мои мысли летят быстрее, каждый день имеет свою цель. Я привык к такой жизни, как курильщик опиума привыкает к маковому дурману. Ради этой жизни и ради тебя я готов перестать быть цыганом.

Родерик пристально глядел на него, взвешивая его слова. В глазах принца горел какой-то загадочный огонек. Наконец он сказал:

— Ты навсегда останешься цыганом. Так и должно быть. Добро пожаловать, Лука.

Он протянул руку, и цыган пожал ее. Гвардия сомкнулась вокруг них с приветственными криками, дружески хлопая их по спинам и толкая в плечи. Джулиана что-то с досадой пробормотала себе под нос. Ее голубые глаза вспыхнули презрением. Она вскочила на ноги и покинула комнату. Лука проводил принцессу похоронным взглядом, но не сделал попытки последовать за ней.

На следующий день, 23 февраля 1848 года, король Луи Филипп, уступив не столько воле народа, сколько желанию толпы, заполонившей улицы Парижа, уволил Франсуа Гизо, министра иностранных дел и самого близкого из своих советников. На его место король назначил человека, придерживающегося реформистских взглядов, графа Моле.

Новость не сразу достигла ушей беснующейся толпы. В тот же вечер толпа собралась у дома Гизо на бульваре Капуцинов, выкрикивая лозунги и размахивая факелами. Для защиты бывшего министра и его собственности были вызваны солдаты. Они стояли, беспокойно ощупывая свои ружья, а толпа росла на глазах и становилась все шумнее. Люди выкрикивали оскорбления, швыряли гнилыми овощами и тухлыми яйцами, просвистело несколько камней. Один из бунтовщиков начал размахивать над головой пистолетом. Неизвестно, случайно или преднамеренно, но пистолет выстрелил. Солдаты выпалили залпом прямо по толпе. Люди стали с криками разбегаться, унося раненых. На земле среди оброненных факелов остались тела двадцати мужчин и женщин.