Светловолосая амазонка взяла скребницу и занялась чисткой своего коня. Когда с этим было покончено, она подошла к костру и опустилась на ковер у огня. Мара в это время выбирала репьи из длинной шерсти на морде Демона, а Этторе развлекал ее рассказами о забавных приключениях, происходивших с отрядом телохранителей в последней военной экспедиции в Италии, но незадолго до появления Труди запас его историй истощился, и он решил обойти лагерь дозором. Мара приветливо улыбнулась Труди, хотя по лицу великанши было ясно видно, что роль часового ей не по душе.

— Этторе рассказал мне, что ваш отряд участвовал во многих сражениях по всей Европе. А вы были… я хочу спросить, вы сражались вместе с ними?

— Этторе слишком много болтает, — угрюмо заметила Труди.

— Он просто составил мне компанию по доброте душевной.

— Он просто искал твоего внимания. Он вечно стелется перед женщинами… перед любой женщиной.

Ее презрительный тон покоробил Мару.

— А ты, я полагаю, не слишком высокого мнения о представительницах твоего пола?

— Предпочитаю не слушать, как они хихикают и вечно болтают о нарядах и о своих победах над мужчинами.

— Тебя подобные вещи не интересуют?

— Нет.

Поведение Труди просто искушало Мару продолжить расспросы.

— Ты предпочитаешь убивать?

— Мне это не нравится, но если надо, я это делаю.

— Значит, ты должна быть довольна своим нынешним местом.

— Не жалуюсь, — отрезала Труди безучастным голосом.

— Странно, — заметила Мара, склонив голову набок, — но по виду не скажешь, что ты счастлива.

Эти слова Труди пропустила мимо ушей. Немного помолчав, она сказала:

— Я бы дала тебе совет, если бы думала, что ты его выслушаешь.

— Да?

— Ты привлекла внимание Родерика. Ему хочется узнать о тебе побольше, он обожает загадки. Но его интерес ты сможешь удержать лишь до тех пор, пока он не разгадает загадку. Если ты ждешь чего-то большего, то будь готова к тому, что тебе будет больно.

Этот совет показался Маре двусмысленным. Неужели он был не случайным?

— Это… очень мило с твоей стороны — предупредить меня.

— Я это делаю для твоего же блага.

Очевидно, она говорила искренне, но за себя Мара была спокойна. Сам по себе принц ее не интересовал, хотя говорить об этом вслух она, разумеется, не стала. Вместо этого она примирительно заметила:

— А ты, похоже, хорошо изучила принца Родерика.

— Мы знакомы с колыбели.

— Вы связаны родством?

— Вовсе нет. Мой отец был правой рукой короля Рольфа, отца Родерика.

— Я спросила только потому, что вы оба светловолосые. Ты сказала «был». Могу я предположить, что его больше…

— Он пал смертью солдата на поле боя.

— Мне очень жаль. Наверное, ты гордишься им. Я полагаю, он был красивым мужчиной?

Этот вопрос заметно удивил Труди.

— Я бы так не сказала. Он был здоровенный как бык и притом одноглазый.

Теперь Мара поняла, кто был отцом Труди — Густав, самый старший среди телохранителей принца Рольфа во время визита в Луизиану. По воспоминаниям бабушки Элен, он уже тогда был ветераном — далеко не первой молодости. Мара решила, что именно таким и должен был быть отец Труди.

— Может быть, ты пошла лицом в мать? Она была такой же красивой, как и ты?

— Пытаешься ко мне подольститься? Моя мать была немецкой дояркой. Она была крупная и белобрысая, но довольно простоватая. Я была еще грудным ребенком, когда она умерла, потому-то отец и привез меня в Рутению, чтобы меня воспитывала королева.

Труди отвечала слишком серьезно, ей явно не хватало светскости и юмора, и Мара не удержалась от соблазна над ней подшутить:

— Понимаю. Значит, тебя воспитывали как сестру Родерика.

— У него есть сестра. Принцесса Джулиана.

В ответе явно сквозила неприязнь. Мара закусила губу, чтобы удержать улыбку. Было совершенно очевидно, что Труди питает нежные чувства к принцу. Удивительно, как остальные телохранители этого не заметили. О существовании принцессы Джулианы, девушки примерно одного с ней возраста, Мара знала, но почти не вспоминала. В настоящий момент ее больше интересовала Труди. Родерику двадцать восемь лет. Видимо, она на год-полтора младше его.

— Ты должна меня извинить за все эти расспросы, — сказала Мара. — Просто меня интригует сама мысль о женщине в военной форме.

— Почему? Я не хуже любого мужчины управляюсь со шпагой и с мушкетом.

— Но в рукопашной преимущество, должно быть, на их стороне?

— Может, да, а может, и нет, — холодно ответила Труди. — До рукопашной дело еще ни разу не доходило.

— Тебе не приходилось бывать в бою?

— Я этого не говорила. Просто ни одному мужчине еще не удавалось подобраться ко мне так близко, чтобы вступить в рукопашную.

Такая непререкаемая уверенность прозвучала в этих словах, что Мара ей поверила.

— Значит, ты доказала, на что способна. Не многим женщинам выпадает такой шанс.

— He многим, — согласилась Труди и добавила как будто через силу: — Мне мой шанс выпал, потому что Родерик — прекрасный человек.

— Прекрасный?

— В самом деле вы обе прекрасны! — воскликнул Этторе, подошедший в эту минуту и расслышавший, да и то, наверно, лишь последнее слово. — Две дамы, одна черноволосая и загадочная, другая белокурая и ослепительная, но прекрасны обе! До чего же мне повезло — я здесь с вами один! Меня одолевает искушение похитить вас обеих. Что скажете? Может, нам оставить этот унылый климат и втроем отправиться на солнечный Капри?

— Самодовольный хлыщ, — раздраженно бросила Труди и, легко поднявшись на ноги, быстро ушла.

— Увы, она меня не любит, — преувеличенно трагическим тоном вздохнул Этторе, — а я, жалкий, ничтожный червь, влюблен всей душой в каждый дюйм ее великолепного тела!

Это могло бы показаться забавным, так как Труди была выше маленького итальянца на целую голову, но сквозь насмешку, прозвучавшую в его голосе, прорывалось такое неподдельное отчаяние, что Мара даже не улыбнулась.

С наступлением сумерек цыгане начали возвращаться в табор. Они появлялись по одному и по двое, причем некоторые из ходивших на промысел в одиночку были детьми четырех-пяти лет. Этторе заверил ее, что это обычное дело: цыганские дети сами добывают себе пропитание, прося милостыню или воруя гусей и кур при помощи наживки, насаженной на крючок с леской. Им почти не случается заблудиться. У цыган принято оставлять друг для друга указатели в виде особым образом расположенных камешков или веточек, приводящих к месту расположения табора. Поскольку никто не обращает на них внимания, эти дети, как никто, умеют собирать и доставлять сведения, полезные для племени.

По возвращении в лагерь мужчины позаботились о лошадях и занялись починкой разной утвари, а покончив с делами, разлеглись на коврах у костра. Женщины ощипали индюшек, принесенных некоторыми из детей, и побросали потроха ждущим своей доли собакам. Индюшек начинили луком и специями и начали жарить на небольшом костре, специально разведенном для готовки. Дети играли, гонялись друг за другом между шатрами или гоняли мячик палкой. Старый скрипач начал играть. Другой мужчина взял мандолину и принялся перебирать струны, к ним присоединился третий цыган с гармоникой. Молодая женщина, взволнованная музыкой, отделилась от стенки шатра и пошла в пляс. Ее волосы, удерживаемые только узкой ленточкой, повязанной вокруг лба, рассыпались беспорядочной черной гривой по плечам и по спине, черные глаза влажно блестели. Ситцевая блузка мягкими складками облегала ее стан, широкая юбка то облепляла бедра, то разлеталась во все стороны, обнажая ноги выше колен. Она кружилась и раскачивалась, как в трансе, в такт музыке.

Время шло, но никто об этом не беспокоился, никто, казалось, даже не замечал, что час уже поздний. Все терпеливо ждали, пока будет готова еда. Стоило какому-нибудь младенцу заплакать, как ему тут же давали грудь или совали кусочек хлеба, смоченный в вине или в козьем молоке, и отправляли спать. Старики клевали носом. Никто никуда не спешил: жизнь есть жизнь, ее надо прожить. Пусть играет музыка. Танцуйте. Пойте. Кто знает, что принесет следующий час? Маре эта философия казалась завораживающей.

Она не заметила возвращения принца. То ли он и в самом деле решил подкрасться к ней потихоньку, то ли она, увлекшись музыкой и танцами, перестала замечать, что творится вокруг, но только что она была одна, а в следующую минуту он оказался рядом с ней.

Никто не устроил ему торжественной встречи. Его присутствие было воспринято как должное, словно он был одним из них. Мару это удивило. Она ожидала какой-то церемонии. Возможность спросить его об этом представилась позже, когда жареные индейки были разделаны и розданы всем присутствующим. Все набросились на еду, в лагере стало тихо.

— Я сын правителя их страны, которого цыгане в знак уважения зовут своим бароном, — сказал Родерик. — И какая же, по-вашему, честь должна быть мне оказана в связи с этим?

— Я не знаю, потому что понятия не имею, кто такой цыганский барон. Это их господин?

— Цыгане всегда были свободны, никто и никогда так и не смог их подчинить. Но поскольку отец моего отца и его отец до него заботились об их предках, кормили и одевали их, давали им работу, в то же время не мешая им свободно кочевать, это племя дает нам право на титул. Правда, он мало что значит и дается просто в память о милости, оказанной в старину, о верности и преданности в обмен на эту милость.

— Но если это племя, как я полагаю, родом из вашей страны, что они делают здесь, во Франции?

Он бросил на нее непроницаемый взгляд.

— Бродяги вне закона, они кочуют, где хотят, приходят и уходят. Разве для этого нужна причина?

— Я думаю, причина в том, что вы здесь.

— Почему? Разве эта причина привела сюда вас?

С каким смертоносным коварством он попал точно в цель! Маре показалось, что его слова вонзились ей в грудь подобно рапире, но она уже немного изучила этого человека и знала, что от него можно ожидать нападения в любую минуту. Ей вдруг совершенно расхотелось есть. Наклонившись вперед, Мара положила крылышко индейки перед Демоном, лежавшим у ее ног. Демон взглянул на нее вопросительно, словно сомневаясь, что подарок предназначен ему, потом зарычал на подкрадывающегося к добыче цыганского пса и впился зубами в крылышко.

Снова выпрямившись, Мара сердито сдвинула брови:

— Почему вы так говорите? Вы ведь знаете, я пришла сюда не по своей воле. Может быть, вам что-то стало известно, что могло бросить на меня тень? По-вашему, я из тех женщин, которые наносят тайные ночные визиты мужчинам?

— Куртизанка, расточающая коварные улыбки? Уличная проститутка, пристающая к прохожим? Нет, я так не думаю, но подобных женщин бывает нелегко распознать, и хуже всех те, что прячутся под маской респектабельности.

— Как это похоже на мужчин — осуждать женщин, которые делают лишь то, на что толкает их нужда!

Он взглянул на нее искоса.

— Вы их защищаете?

Мара почувствовала, что увязает в зыбучих песках словесной пикировки и не знает, как выбраться.

— Нет, не то чтобы… Просто я не думаю, что мужчина — любой мужчина — имеет право порицать женщин, которым приходится жить по правилам, установленным мужчинами.

— Еще одна сторонница равноправия женщин! Жорж будет в восторге.

— Жорж?

— Жорж Санд, известная также, хотя и против собственной воли, как мадам Дюдеван[4]. Вам непременно надо с ней познакомиться.

Он поднялся на ноги, не давая Маре времени ответить, и негромким, но звучным голосом отдал короткий приказ. Гвардейцы вскинули головы. У всех во рту или в руках были куски еды. Никто не двинулся с места. Цыгане тоже застыли в неподвижности, глядя на него.

— Вы меня верно поняли, — добавил принц, — если только тут у нас не разразилась эпидемия глухоты.

Еда и питье были мгновенно забыты. Мужчины повскакали на ноги и решительно направились в разные стороны, в том числе и цыгане, а не только телохранители принца. Увидев приготовления к самому настоящему отъезду, а не к локальной вылазке, Мара почувствовала, что ее охватывает паника. Неужели принц покидает лагерь? А если так, то когда он вернется?

— Куда вы собрались? — спросила она, еле шевеля пересохшими губами.

— Это же очевидно.

— Только не для меня.

— Следы кареты, которая вас привезла, ведут из Парижа и обратно. Здесь о вас больше ничего узнать не удастся. Мы должны вернуться в Париж.

— Вы и ваши люди?

— Разумеется. И вы тоже.

— Вы хотите, чтобы я поехала с вами?

Болезненное чувство у нее внутри должно было бы раствориться при этом известии, но ничего подобного не случилось.

В отблесках костра лицо принца превратилось в непроницаемую маску, синие глаза казались нарисованными византийской эмалью. В его голосе прозвучала ласка, от которой у нее похолодело сердце: