Внезапно это показалось ему настолько реальным и заманчивым, что он сам испугался и, выталкивая ее, как и в прошлый раз, за дверь, грозно прошипел:

— Не доводи меня до греха! Уйди, и чтоб больше я тебя не видел! Слышишь?!


У родителей Никита тоже чувствовал себя неуютно. Мать постоянно затевала разговоры об его идиотском браке, о том, где были у него глаза и мозги, когда он женился, и почему не посоветовался с родителями. А бабушкину квартиру — такую квартиру! — бросил псу под хвост, мебель — дедушкину еще мебель! — отдал этой мерзавке, лимитчице.

— Вот, полюбуйся, — говорила она отцу, как бы вводя того в курс дела, — теперь эта проходимка живет в двухкомнатной в центре, а твой сын ютится в подвале на окраине!

— У меня третий этаж, — нехотя поправлял Никита.

Но мать не обращала внимания на его слова и продолжала, обращаясь к мужу:

— А теперь твой сын вынужден бежать из своего подвала к другу, потому что эта стерва и в подвале не дает ему покоя. Конечно, я понимаю, — заходилась она, всплескивая руками от негодования, — ей не хочется работать, а кому она нужна, алкоголичка, кикимора тощая, кто ее содержать-то будет? Такого простофилю, как твой сын, днем с огнем не сыщешь. Вот она и заметалась, и заметалась... — Мать в изнеможении падала в кресло, хваталась рукой за сердце, и отец бежал на кухню за корвалолом.

Никита не только понимал, но полностью разделял негодование матери, но мать, сама того не сознавая, лишь бередила открытую рану, не предлагая реального выхода из положения.

— Посадить ее в сумасшедший дом, где лечат алкоголиков, а квартиру по суду вернуть обратно, — заявляла вдруг она, и это казалось ей возможным и легко осуществимым.

— Кто же ее посадит туда, сама посуди, — резонно возражал отец. — Она не хочет лечиться, а преступления никакого не совершила.

— Вот-вот, — кипятилась мать, — у нее все еще впереди, это-то она еще успеет, когда совсем сопьется.

Отец предложил Никите пожить у них хотя бы до командировки.

— Уж сюда-то она вряд ли сунется, — говорил он.

— Пусть только попробует! — воинственно восклицала мать.

Никита наконец согласился, но только с твердым условием, чтобы подобных разговоров при нем не затевали. Родители клятвенно обещали не затевать, по телефону всем незнакомым отвечали, что он в командировке, и с Максом гуляли сами. Так что до отъезда Никита прожил, что называется, как у Христа за пазухой.

Когда он поглощал на завтрак мамины вкуснейшие оладьи, а на ужин — запеченную в тесте рыбу, ему невольно вспоминалось детство, когда мама казалась ему самой красивой и доброй, когда он любил ее больше всех на свете и собирался жениться на ней, как только подрастет.

Он вспоминал, как на даче ходили они с отцом рыбачить, и он, сидя в ожидании вечернего клева, мечтал стать таким же умным и сильным, как отец. Что же произошло, с горечью думал Никита. Почему эти самые близкие и любимые когда-то люди стали чужими? Кто в этом виноват?

Ему вспоминалась Татьяна. Только сейчас он понял, что относился к ней как к другу, видел в ней мать или сестру, но никогда не думал о ней как о любовнице. Порой их размеренная жизнь со стерильным бытом начинала казаться ему пресной и скучной, и он заводил интрижки на стороне, случайные и быстротечные, лопавшиеся, как мыльные пузыри, но приносившие ему временное облегчение, восполнявшие, видимо, недостаточность сексуального начала в его жизни с Татьяной.

Потому, наверное, и Аллу он выбрал не случайно. Алла казалась ему воплощенной женственностью, она была страстной любовницей, и в минуты высшего блаженства ему представлялось, что она самка какого-то животного, это приводило его в исступление. Но если правда то, что за все в этой жизни приходится платить, то Никита сполна сейчас расплачивался за былые ощущения, потому что самка оказалась из отряда хищников.

Живя у родителей в покое и неге, Никита размышлял о природе любви и пришел к выводу, что любимая женщина должна соединять в себе и любовницу, и мать, и сестру, и друга. Однако в ту пору это было лишь теоретическим умозаключением. Истинность же его Никите было дано проверить на практике, когда он встретил Ирину и полюбил ее.

Но до этой встречи оставалось еще долгих три месяца, ему предстояло побывать под жарким египетским солнцем.


Вернувшись в заснеженную столицу, он решил, что довольно глупо жить в квартире друга, если Алла ходит туда, как к себе домой, к тому же он надеялся, что при последней встрече перед Новым годом действительно напугал ее и она прекратит свои визиты. Когда он приехал в Черемушки и открыл дверь квартиры, то застыл на пороге: вся квартира была разгромлена — так рэкетиры громят заведения непослушных должников, не желающих платить им положенную дань.

Прибыла милиция, опросили соседей, которые, как выяснилось, ничего не видели и не слышали. В это трудно было поверить, потому что компьютер, телевизор и магнитофон были разбиты, а сделать это тихо вряд ли возможно.

— Да запросто, — пояснил сосед из квартиры напротив. Он был в одной майке и казался синим от бесчисленных наколок на груди и руках. — Подушку к кувалде привяжи — и хорош, и ни боже мой, ни хрена не услышишь, уж поверьте мне, гражданин начальник...

Участковый задумался над этим предположением, но Никита засомневался в доводах сведущего в подобных делах соседа и покосился на его синие руки. Однако подозревать соседа было бессмысленно, так как из квартиры ничего не пропало, ни одной ложки, ни одной видеокассеты. Ничего не пропало, но даже стены и потолок были исполосованы потеками черной краски, и квартира стала напоминать сарай или подвал для хранения ненужной рухляди.

Конечно же, Никита знал почти наверняка, что это дело рук Аллы, вернее, ее дебильных «мальчиков» в кожанках, но он с ужасом понимал, что ничего не докажешь, не нашлось даже ни одного свидетеля, который бы видел возле квартиры ее или этих подонков.

Через общих знакомых Никита разузнал ее телефон и позвонил, трясясь от возмущения и негодования.

Никита понимал, что звонить ей бесполезно и глупо, что разговор этот ничем, кроме оскорблений, закончиться не может, но остановить себя не мог, словно какой-то бес толкал его под руку и науськивал не сдерживать своей злобы, а излить ее хотя бы по телефону.

Алла, конечно, была удивлена, заявила, что знать ничего не знает, что две недели провела в пансионате на Клязьме и только вчера приехала. Потом она плакала, обидевшись, что он мог о ней так подумать, клялась, что она тут ни при чем.

— Теперь, значит, во всем я буду виновата? — говорила она сквозь рыдания. — А если бы у тебя деньги украли? Тоже я?

— В общем, так, — проговорил Никита, задыхаясь от бессильной ярости, — не надрывайся, твои актерские способности мне известны. Не считай меня за идиота, я уверен, что это твои штучки. И вот тебе мое последнее слово: если я еще раз увижу тебя или твоих дегенератов возле своей квартиры или квартиры Петра... я... убью тебя, клянусь, я не шучу, и передай это своим дебилам.

Никита решил не говорить родителям о погроме в квартире, зная отлично, каким ударом это будет для них и как отзовется на здоровье матери. Он нанял бригаду маляров, договорившись с ними на ближайшей стройке, и через неделю квартира приобрела божеский вид и сверкала как новенькая. Пришлось купить тарелки, рюмки и чашки с блюдцами, так как все, что можно было разбить, было педантично уничтожено. Больше всего горевал он, конечно, оттого, что попортили много книг и расколошматили компьютер.

Никита съехал с квартиры Петра и стал жить у себя, поставив стальную дверь с кодовыми замками. Он купил новый телевизор и, рыская по книжным магазинам, мечтал постепенно восстановить библиотеку. В общем, жизнь входила в колею, напряжение спадало, и понемногу он начал забывать, что где-то на Проспекте Мира проживает его бывшая жена, женщина мстительная и коварная, которая не прощает нанесенных ей обид и оскорблений.


В один из выходных дней февраля из командировки вернулся Петр, и Никита, взяв с собой Макса, чтобы тот не скучал в одиночестве, отправился навестить друга, которого не видел так давно. Когда Петруха выставил на стол бутылку их любимой «Лимонной», Никита растерялся: он совсем забыл о том, что друзей не встречают «на сухую», и приехал по привычке на машине.

— Оно и к лучшему, — обрадовался Петр, — заночуешь у меня. Ну что, блохастик, — обратился он к Максу, — остаешься?

Тот весело запрыгал, решив, что ему предложили гулять.

— Да понимаешь... — замялся Никита, — сигнализация что-то барахлит, Федя обещал только через неделю посмотреть.

Федя был их одноклассником, они вместе играли когда-то в футбол в сборной района. Теперь он работал главным механиком в «Автосервисе» и держал всех клиентов в черном теле, не разделяя на приятелей и незнакомых — это был Федин принцип, которым он гордился.

— Да ты под окна подгони, — предложил Петр, — смотри, сколько машин стоит, — и ничего. Уж одну-то ночь как-нибудь...

Никита так и сделал. Хотя квартира Петрухи была на шестом этаже и, если что, Никита, спустившись на лифте и обежав дом, не успел бы увидеть даже света от задних фар своей машины, все равно было как-то спокойнее от сознания, что вот она, под окнами, выгляни только — и увидишь.

Друзьям было что порассказать и послушать, сидели они долго, «Лимонную» сменил пятизвездочный армянский коньяк, потом выходили с Максом на прогулку, Никита проверил, хорошо ли закрыты дверцы машины. Вернувшись, они завалились спать.

Наутро слегка побаливала голова, и Петр предложил опохмелиться аспиринчиком. Запивая аспирин водой, Никита машинально посмотрел в окно, и его вдруг как током дернуло: машины не было.

Никита застыл со стаканом в руке, сердце забилось часто и неровно. Подскочил Петр, с громким криком потрясая кулаками, словно грозил кому-то в окно. Петра грызло чувство вины, что это он упросил друга оставить машину без сигнализации на волю случая, хотя разумнее всего было бы отвезти ее в гараж и приехать уже своим ходом. И вот, пожалуйста, расплата за их легкомыслие.

— Ты что, Петруха, ничего не понимаешь? — угрюмо спросил Никита.

— В каком смысле? — насторожился тот. — Чего не понимаю?

— Не понимаешь, чья это работа? — продолжал настаивать Никита.

— Ты думаешь, это... она? — дошло наконец до Петра.

— Не думаю, — ответил Никита, — а уверен на сто процентов. В нашем последнем разговоре она мне даже на что-то в этом роде намекала.

Накануне в ночной беседе Никита выложил Петру все, что случилось в его отсутствие, со всеми подробностями и в хронологическом порядке. И как это чудовище приходило с двумя гориллами и пыталось устроить тут театр одного актера, а он это чудовище ловко вышвырнул за дверь, и как эта мегера возвращалась за курткой и обрывала звонок у двери, и даже то, как он хотел убить ее, но, к сожалению, не убил.

— Не хватало еще, чтобы ты за этакую дрянь срок мотал, — волновался Петруха. — Дал бы ей раза, смазал бы по уху для острастки — и хорош.

— Да понимаешь, старик, — сказал Никита, — в том-то весь и кошмар, что, если б я смазал, то не смог бы уже остановиться, я бы обязательно прикончил ее. — И, как бы сам удивляясь своим словам, доверительно проговорил: — Не поверишь, в первый раз со мной такое... сам себя испугался.

Когда же Никита рассказал другу о разгроме квартиры, Петруха вскочил со стула, словно не в силах был переварить эту новость сидя, и нервно забегал по кухне, восклицая:

— Ни фига себе! Ну и ну! Вот сука!

— Помнишь наш разговор с тобой год назад? — остановил его Никита. — Ну, насчет развода? Я же тебе тогда еще сказал, что она сдвинутая и никакой развод не поможет.

Он пригорюнился и, подперев рукой подбородок, обреченно смотрел на Петра.

— Денег ей, что ли, дать? — задумчиво произнес он. — Может, ей жить не на что и оттого она так бесится? А? Как думаешь, Петруха?

— Ага. В валюте. Крупными купюрами. Ты что, сбрендил? — Петр постучал себя по лбу, затем по столу. — Ты только положи этой паскуде палец в рот, она всю руку оттяпает!

Никита встряхнулся, словно сбрасывая дрему, и бодро проговорил:

— Да, твоя правда, старик. Что это на меня нашло, не понимаю... дурь какая-то. — И, заглядывая другу в глаза, так же, как год назад, с отчаянием спросил: — Но что же мне делать, Петруха? Что?

Разрешить эту ситуацию оказалось настолько сложно, что Петруха сбегал в комнату и принес «заначку» — бутылку армянского коньяка. После нескольких рюмок друзьям пригрезилось, что они вот-вот найдут выход из положения, потому как безвыходных ситуаций не бывает, а разгром квартиры... что ж, это еще не самое страшное в жизни.

Петруха как-то притих, задумался, прикидывая так и этак, и наконец воскликнул: