Тяжелой походкой с надвинутой на глаза шляпой-канотье и тросточкой в руках к Максу подошел отец Сары. У Макса сжалось сердце, когда он вставал с шезлонга. Саул Линднер был одним из патриархов, вызывавших уважение, словно он был воплощением земной мудрости. Его костюм был ладно скроен по фигуре. Пышные усы шли его круглощекому лицу, а вьющиеся на затылке седые волосы контрастировали с лохматыми черными бровями. С тех пор как Сара познакомила Линднера-старшего с Максом, они провели не один вечер за разговорами. Саул Линднер принадлежал к тому же поколению, что и отец Макса, но молодой человек нашел в нем более внимательного слушателя.

— Ого, Макс! — сказал Линднер, заметив его. — Вот радость… Я уже и забыл, что вы сегодня ужинаете с нами. Что вы пьете? Сегодня очень жарко, не так ли?

— Добрый день. Это лимонад. Хотите?

— Не думаю, что моя жена будет довольна, так как я не должен увлекаться сахаром. Но будем безрассудными! — пошутил старик. — Налейте мне в стакан дочери. Ведь это Сара была вместе с вами?

— Да. Она пошла переодеться к столу.

Линднер сел на шезлонг, снял и положил на колени канотье. Слегка намочив губы и усы напитком, он принялся пить долгими глотками. У него повсюду были морщины и мешки под глазами. Пианино в доме замолчало. Было слышно только, как жужжат пчелы и щелкает секатором невидимый садовник.

— Вы кажетесь озабоченным, господин Линднер, — заметил Макс. — Что-то не так?

— Напротив, все очень хорошо.

Удивленный Макс посмотрел на него.

— Вы хотите сказать, дела?

— Дела, повседневная жизнь, любовь, — произнес Линднер, сделав неопределенный жест рукой. — Немцы не те люди, чтобы позволить себе скучать, поэтому эпоха Штреземана оказалась для них слишком пресной и скучной. Немцы не созданы для размеренной жизни, у них просто не хватает воображения, чтобы заполнить ее.

— Разве плохо жить спокойно? Мы так много страдали от этой войны и инфляции, что теперь совсем измотаны. Будучи ребенком, я не мог заснуть из-за топота солдатских сапог. Потом мы тратили все силы, чтобы найти несколько миллиардов и купить на них кусок хлеба. Из-за этого люди не успевали посвятить себя чему-то важному в жизни.

— А какие вещи важны для вас, Макс? — заинтересованно спросил Линднер.

Молодой фотограф растерялся.

— Я не знаю… На данный момент, наверное, работа. Когда утром я беру фотокамеру и отправляюсь на поиски приключений. Звучит, конечно, претенциозно, но я словно выслеживаю что-то, возможно, выслеживаю какую-то форму правды. И потом есть еще любовь, — добавил он после паузы. — О ней тоже не стоит забывать.

— Это так, — сказал Линднер тоном мечтателя. — Вы еще молодой человек, умный и интересный. Художник со своим внутренним миром. Настоящая индивидуальность, как Сара или я. Вот уже некоторое время мне кажется, что мы все принадлежим к одному и тому же элитному типу мышления. Когда я изучаю наших соотечественников, понимаю, что большинство немцев могут существовать только в рамках некоего коллектива. Мы потеряли более миллиона ста тысяч человек убитыми на войне, не считая четырех миллионов людей с искалеченными судьбами. Разрушены семьи, потерян смысл существования, но война давала немцам порыв, энтузиазм. С тех пор как наступил мир, многие словно осиротели. У них нет идеала, они скучают по нему. И они не нашли ничего лучшего, чем упрекать за недальновидность тех, кто подписал мирный договор. Боюсь, как бы рано или поздно не нашелся некий лидер, который предложит немцам переписать историю.

Не понимая точно, куда клонит Линднер, Макс вспомнил сестру. «С ним мне не скучно…» — ответила ему Мариетта, когда он спросил, что она нашла в ужасном выскочке, ставшем ее законным супругом.

Теперь она блистала на светских приемах, не считая денег, принимала гостей по нескольку раз в месяц на вилле, которая находилась недалеко от виллы Линднеров. В глазах всех она была элегантной и фантастической супругой могущественного человека, который не скрывал своих политических и антисемитских взглядов.

— Что заставляет вас так думать? — спросил Макс.

— Избрание маршала Гинденбурга президентом — это уже предупреждение. Этот влиятельный старик представляет темные силы, которые, словно черви, копошатся в своей злобе. Он убежденный монархист и солдафон. Это серьезная угроза республиканскому строю, которого он никогда не принимал. Не забывайте, как именно он вернул себе пошатнувшуюся в девятнадцатом году репутацию. Тем, что бросил в массы идею «удара кинжала в спину»! Увы, наша страна — это республика без республиканцев. Коммунисты хотят республику, лишенную своей сути, правые националисты мечтают о возвращении кайзера и конце «еврейского доминирования». Я разговаривал со Штреземаном прошлым вечером за ужином. Наш министр иностранных дел сделал все, чтобы помешать этому избранию. Но все было напрасно.

Линднер промокнул лоб платком и улыбнулся. Из уважения Макс позволил ему продолжить.

— Недавно я прочитал книгу, которую надо брать в руки только в перчатках, настолько она пропитана ненавистью и фанатизмом. Некогда запрещенная национал-социалистическая партия в феврале снова стала легальной, вот я и решил посмотреть, что пишет ее несчастный агитатор, некий Адольф Гитлер. Его приговорили к пяти годам тюрьмы, но уже через несколько месяцев он снова оказался на свободе. Его книга особенно страшна для тех, кто умеет читать между строк.

— Не верите же вы в самом деле, что этот тип пользуется хоть каким-то влиянием? Немцы не могут доверять такому гротескному персонажу. Это бывший австрийский ефрейтор с клоунскими замашками.

Линднер откинул голову. Пробивающееся сквозь листву солнце осветило его лицо.

— Он решил завоевать нашу республику собственными средствами, не пытаясь захватить ее силой. Ни он, ни его приспешники не скрывают этого. Один из моих друзей слышал его выступление в Мюнхене три года назад и считает, что это очень талантливый демагог и оратор. Как когда-то говорили греки? «Хорошо подвешенный язык — это и талант, и оружие».

— Не спорю, но греки были демократами.

— Этого не скажешь о маленьком ефрейторе в штанишках из баварской кожи, — улыбнулся Линднер. — Я люблю свою страну, Макс. Мой единственный сын был награжден Железным крестом и погиб в бою. Можно любить свою страну, даже зная о ее слабостях. Надеюсь, я ошибаюсь. Надеюсь, что Германия одолеет всех старых демонов и наша молодая демократия повзрослеет. Но не все люди, которые кидают бюллетени в избирательные урны, думают так, как я или вы. То, что произошло на прошлых выборах, беспокоит меня.

— Идите есть! — позвала Сара с террасы, сложив руки рупором. — Быстрее, я умираю с голоду!

— Вперед, труба зовет, мой дорогой Макс, — сказал Линднер, стараясь выбраться из шезлонга. — Не будем портить такой прекрасный день мрачными мыслями. Сара рассердится.

Макс поднялся сам и помог встать старику.

— Спасибо, малыш. Постарел я, как видишь. Может, в этом и причина такого пессимизма.

Пока они шли к вилле, Саул Линднер по-дружески держал руку на плече своего молодого спутника.


Сидя за рулем открытого «тальбота», Мариетта Айзеншахт быстро ехала по Унтер ден Линден. Шофер сидел на месте пассажира. Несмотря на то что муж не очень приветствовал женщин за рулем, тем более что ее манера вождения была довольно беспечной, Мариетта отказывалась повиноваться, заставив шофера дать честное слово, что он не выдаст ее. Сжав губы, шофер крепко держался за поручень дверцы, смотря на возвышающиеся впереди дорические колонны Бранденбургских ворот, увенчанные статуей Победы и четверкой коней.

Как обычно, Мариетта опаздывала. Она сделала круг по Паризерплац и затормозила перед отелем «Адлон» так резко, что ее спутник чуть не ударился носом о ветровое стекло. Выскочив после остановки, он поспешил открыть дверцу. Мариетта разрешила шоферу пойти выпить кофе, чтобы успокоить нервы.

Молодая женщина обожала «Адлон». Была бы ее воля, она бы поселилась в нем на год, как делали некоторые актеры и певцы. Гордо расположившись в старом дворце Редерн, это заведение пользовалось славой самого современного отеля, наиболее комфортабельного во всей Европе со дня его открытия в 1907 году. Здесь собиралась элита, чтобы показать себя и увидеть других, влиятельные приезжие и представители города. Здесь же был самый лучший в стране дансинг.

Быстрыми шагами она поднялась по застеленным красным ковром ступеням. Фоторепортер посторонился в дверях, чтобы дать ей пройти. Мариетта предварительно позвонила в колокол, который использовали, чтобы возвестить о прибытии важных персон.

Под расписанным узорами потолком зал казался просто огромным. Носильщик толкал тележку, на которой лежали чемоданы из дорогой кожи. Два смуглолицых дельца стояли возле телефонных кабинок. Клиент в вечернем костюме и с цилиндром в руке, жестикулируя, разговаривал с консьержем, в то время как его жена со сдавленной изумрудным ожерельем шеей прижимала к себе трясущуюся собачонку.

Завсегдатаи этого благоухающего великолепия из позолоты и розового мрамора обладали интересным видом близорукости: они замечали лишь равных себе по положению. Некоторые клиенты, спускаясь с верхних этажей на лифте, специально выходили на площадке второго этажа, чтобы важно спуститься в холл по большой лестнице.

Мариетта торопилась. Ей не терпелось увидеть и расспросить Асту, только что вернувшуюся из свадебного путешествия по Италии. Та отправила ей несколько открыток с краткими, полными эмоций фразами, но без каких-либо подробностей.

На танцевальной площадке под звуки фокстрота двигались пары. У женщин были высокомерные лица. Оглядев зал, Мариетта узнала нескольких актрис немого кино, которые наверняка пришли после съемок на студии «Бабельсберг»; подстриженных под мальчика светских танцовщиц, слишком серьезных, чтобы быть честными; людей, которых она принимала у себя по требованию мужа и чьи имена путала, так как не считала нужным их запоминать. Было что-то парадное в их странных фамилиях. Знакомство с ними ее ни к чему не обязывало, но она умудрялась оставлять у гостей впечатление, что в доме Айзеншахтов их ценят. Ей не составляло труда очаровывать приглашенных, к радости своего мужа.

Вытянувшись в кресле, Аста напоминала экзотическое насекомое. Многие, увидев впервые ее чрезмерно длинные конечности, спрашивали себя, как она умудряется пользоваться ими и не сломать их. На ней было платье, украшенное такой удивительной вышивкой с ацтекскими мотивами, что Мариетта сразу ей позавидовала. Аста разговаривала с молодой блондинкой со светло-синими глазами, хорошо сложенной.

— Наконец ты пришла, моя дорогая! — воскликнула Аста, поднимаясь, чтобы обнять и поцеловать в губы Мариетту. — Словно сто лет тебя не видела. Ты меня еще не забыла?

— Ты уезжала всего на месяц, Аста. Время тянулось долго, но вполне переносимо.

— Мне столько нужно тебе рассказать. О, это было так романтично! Когда я умру, хочу, чтобы мой пепел развеяли над Большим каналом в Венеции. Я как раз говорила об этом с Магдой, — сказала она, поворачиваясь к молодой женщине. — Она тоже была в Италии во время свадебного путешествия, которое, к сожалению, оказалось слишком коротким. А все потому, что ее муж — очень большой трудоголик. Вот скука! Кстати, вы не знакомы? Магда Кандт, Мариетта Айзеншахт. К счастью, мой муж не такой серьезный, как ваш, Магда. Я бы не перенесла, чтобы мне прервали наслаждение. Жизнь так коротка…

Слушая без особого интереса молодую супругу, Мариетта спрашивала себя, где Аста откопала эту фрау Кандт, которая доставала мундштук. В ее движениях не было жеманства, но она казалась слишком скованной, чтобы быть принятой в их круг. Она предпочла чай, в то время как Мариетта и Аста заказали коктейли с экзотическим ликером. Некоторое время спустя фрау Кандт, вежливо извинившись, пообещала Асте непременно прийти на один из ее приемов вместе с супругом. Хлопая ресницами, Мариетта посмотрела ей вслед.

— Что ты в ней нашла? — заинтригованно спросила она. — Она мила, но, по-моему, немного скучна.

— Ее муж почти так же богат, как и твой, — вполголоса ответила Аста. — Промышленник, старше ее на двадцать лет. У них есть маленький сын. Ты не собираешься забеременеть в ближайшее время, Мариетта? — Аста плюхнулась в кресло. — Я вот даже не могу представить, как в моем животе поместится ребенок. Как думаешь, сколько времени понадобится, чтобы восстановить фигуру после родов?

Мариетта сама несколько раз задавалась этим вопросом. Курт хотел большую семью. Единственный ребенок у родителей, он помнил, как скучно ему было в детстве, и хотел много детей, в особенности сыновей. «В этом состоит наш долг перед Отечеством», — повторял он, в то время как Мариетта спрашивала себя, каким образом их потомство повлияет на судьбу Германии.