Макс и Ксения закончили вечер ужином в бистро в компании танцовщицы и ее свиты, клянясь в вечной дружбе, смеясь до икоты, поднимая бокалы с пивом — единственным напитком, который пила Жозефина…

— Двигайся, Ксения, — прошептала Таня сквозь зубы.

Застигнутая врасплох, Ксения поняла, что застыла в неподвижности, как дурочка, перед танцовщицей, в то время как другие манекенщицы продолжали магию движений. Надув щеки и округлив глаза, Жозефина скорчила такую рожицу, что Ксения не смогла удержаться от хохота. Только поймав на себе злющий взгляд продавщицы, она развернулась и удалилась переодеваться для следующего выхода.

— I want this and this and this, Mr. Riviere[28], — требовала Бэйкер, выбирая понравившиеся образцы.

Одетая в черный шелковый пеньюар, Ксения, поправляя перед зеркалом макияж, слышала ее радостный голос. Через несколько минут танцовщица, как вихрь, ворвалась в раздевалку и упала в кресло, чтобы подождать ее, объясняя, что голодна и должна непременно отведать свое любимое блюдо — спагетти с красным перцем, перед тем как ехать в театр. Другие девушки глядели на Ксению с завистью, пораженные этой неожиданной дружбой с артисткой, о которой столько говорили в столице Франции и которая сидела перед ними, сняв туфли и удобно вытянув ноги. В то время как Ксения одевалась, они одна за другой просили у танцовщицы автограф. Несколько гримерш в белых блузах заглядывали в комнату, покатываясь со смеху, потому что Жозефина корчила гримасы, чтобы развеселить их. Как только Ксения была готова, Жозефина рывком поднялась. Она взяла туфли за ремешки, притворно жалуясь, что француженки носят слишком высокие каблуки, от которых у нее болят ноги, и, подхватив Ксению под руку, потащила ее в коридор. Человек в серой тройке ждал в опустевшем салоне со шляпой в руках.

— Габриель, я хочу есть! Спагетти… Немедленно! — крикнула Жозефина. — This is my friend Xenia[29], — добавила она, взмахивая рукой. — Let’s go[30]!

Не дожидаясь никого, она запрыгала по ступенькам.

— Не бойтесь, мы не потеряем ее. Ей понадобится по меньшей мере две минуты, чтобы надеть туфли, перед тем как выйти на улицу, — пошутил незнакомец с доброй улыбкой. — Позвольте представиться, Габриель Водвуайе.

Мужчина слегка сутулился, словно стесняясь собственного роста. Каштановые волосы, подвижный рот и круглые щеки с морщинками по краям глаз — его лицо внушало доверие. Он смотрел на Ксению спокойно, но с любопытством.

— Я знаю один маленький итальянский ресторанчик неподалеку. Может быть, его хозяин согласится приготовить макароны специально для Жозефины. Сомневаюсь, что вы станете есть в пять часов после полудня.

— Вы правы, еще слишком рано, — улыбнулась Ксения, когда они стали спускаться по главной лестнице.

— Зато я уверен, что от десерта не откажетесь. И не говорите мне, что бережете талию. Жизнь слишком коротка, чтобы отказываться от милых маленьких радостей.

В разговоре Ксения узнала, что Водвуайе — известный парижский адвокат. Очарованный спектаклем, он попросил директора театра, который был его другом, познакомить его с артисткой. Так как у Жозефины были определенные проблемы административного характера, он с удовольствием помог ей разрешить их, а ей нравилось, что он следует за ней, как рыцарь-слуга.

Через час они расстались: Водвуайе отправился провожать артистку в театр, а Ксения пошла на станцию метро, чтобы поехать к Максу.


Одетый в потрепанные велюровые штаны, расстегнутую белую сорочку, Макс протянул руки для объятий, как только увидел Ксению в мастерской. Он так и искрился от желания жить, в отличие от Ксении, которая понемногу начала уставать от бессонных ночей.

За то время, что Макс жил в Париже, он поправился. Здесь он упивался жизнью. Возбуждение так и сверкало в его глазах, а вдохновение не знало пределов. Редакторы нескольких престижных журналов-обозрений разрывали его на части. Им нравился его задор, чистота композиций, умение показывать магическую силу и элегантность нарядов, утонченность тканей. Он вкладывал душу в свои работы, благодаря которым издатели значительно увеличили свои тиражи. Случалось, Макс просиживал в фотолаборатории с вечера до утра. Чтобы стать известным и получать заказы, ему пришлось вести активную социальную жизнь. Парижское общество хорошо принимало Макса фон Пассау. В его студии в качестве модели можно было встретить даже такой эксцентричный персонаж, как маркиза Касати. Эта итальянская аристократка с большими, накрашенными тушью глазами произвела настоящий фурор в его квартале, когда приехала к нему с живой змеей вместо пояса.

Макс с жаром прижал Ксению к себе, начал гладить бедра и спину. Она оттолкнула его.

— Что-то не так? — удивился он.

— Я только пришла, а ты сразу бросаешься на меня. Я работала весь день, устала и не хочу заниматься любовью прямо сейчас. Это что, так трудно понять?

— Но я не прошу тебя ни о чем! — возразил он, отпуская ее. — Просто я рад снова видеть тебя. Это все. Мы не виделись три дня. Мне не хватало тебя.

Со вздохом девушка сняла шляпку, расстегнула жакет и села в кресло. Откинув голову, закрыла глаза. Она была счастлива, когда узнала, что Макс переехал в Париж. В конце рабочего дня, выходя из Дома моды, она увидела его сидящим на скамейке с букетом цветов в руках. Макс был смущен, поскольку не знал, как она отнесется к его приезду. Ксения бросилась в его объятия. Ночь она провела в отеле, в комнате Макса. Домой Ксения вернулась только на рассвете. Она еще раньше предупредила няню, что приглашена на ужин, чему старушка не удивилась, так как со времени успешной поездки в Берлин месье Ривьер часто приглашал Ксению на вечеринки, на которых принимали гостей, делавших погоду в жизни французской столицы.


Став моделью-звездой, Ксения добилась прибавки к жалованью, на которую Ривьер согласился с таким видом, словно у него удаляли зуб. В первые месяцы она позволила оглушить себя кипением любовных страстей, чувствуя, что может доверять Максу. Он казался порывистым, искренним, влюбленным. Когда он смотрел на нее, она чувствовала себя центром вселенной, просыпаясь в мансарде на узкой кровати с улыбкой на губах. «Я счастлива!» — говорила она, не веря своим словам. Между ними все было правильно, без забот и шероховатостей. Когда они погружались в сон после занятий любовью, Ксения прижималась щекой к его груди и слушала глухое биение его сердца. Со времени потерь в первый раз она ощущала себя самодостаточной и наслаждалась этим чувством.

Впрочем, она не рассказывала Максу о своей семье. Слишком много испытаний выпало на ее долю, и она не верила, что все это может длиться долго. Счастье казалось ей эфемерным, и девушка ревностно смаковала его моменты, пока ей предоставлялась такая возможность. Макс иногда слегка упрекал ее в замкнутости, грустных мыслях, которые омрачали ее лоб и печалили глаза. Смущенная, она не знала, что ему ответить. Ксения догадывалась, что ее молчание тяготит его и заставляет чувствовать себя ненужным, но все равно молчала, не в силах допустить его в ту секретную зону, которую приберегала только для себя.

В качестве компенсации и шутки ради она решила позировать Максу, о чем он просил ее еще в Берлине. Но тогда она так и не нашла времени. При естественном освещении, проникающем сквозь окно, в слишком большой рубашке, которую одолжил ей Макс, с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, без макияжа, она надрывно смеялась, обнажая белые зубы. Дерзкая и смелая, она представляла собой саму жизненность. Мысль, что она стала настоящей женщиной, доставляла ей удовольствие.

Макс приходил в себя, только когда по ночам закрывался в лаборатории и печатал фотографии. Он никак не мог привыкнуть к этой спонтанности, этому взрыву, самоотречению… Он видел, что в Ксении есть что-то волшебное. Когда он попросил ее позировать ему голой, она согласилась не раздумывая. Он был опытен и знал, как использовать игру теней, чтобы освещать тело Ксении в нужном ракурсе. Контрасты рождались из его желания. В отличие от других коллег-современников, которые не терпели обнаженного тела, за исключением инертного, монохромного, Макс переносил на снимки естественную красоту плоти и желаний. Он отказался от чистой пластики, слишком холодной, неживой. Если он уделял внимание кадрированию и интересовался деталями той или иной части тела, то не пытался фальшивить. Он старался показать правду такой, какая она есть: кожу, покрытую мурашками от холода, капли воды, блестящие на грудях, бесконечную мягкость складок паха, изгиб колена, живот, в котором зарождается жизнь, ладонь, изгиб талии, от вида которой кружилась голова.

Он возвышал Ксению, а она молча покорялась ему. Во время работы они практически не разговаривали. Их сотрудничество не нуждалось в словах. Они понимали друг друга на уровне инстинктов. Молча, с грациозными жестами, она находила самое оптимальное положение. Несмотря на великодушную доступность с ее стороны, между фотографом и моделью всегда продолжала оставаться таинственная дистанция, которая выражалась в серых глазах, смотрящих вдаль, полузакрытых ресницах.

Впрочем, иногда все менялось с точностью до наоборот, и ее взгляд, направленный в объектив, становился колким. Утомленные работой, они падали на кровать в лоджии и, переплетя руки и ноги, синхронно дыша, погружались в сон.


Ксения открыла глаза. Она чувствовала себя так, словно ее заключили в клетку, из-за чего казалось, что тело стало весить тонну. Откуда взялась эта усталость? Макс, сидевший на табурете, уперев в руки подбородок, наклонился к ней. Ксения вдруг поняла, что у них похожие характеры. Ни тот ни другая никогда не смогут довольствоваться половиной. Им свойственна одна и та же страсть, но если Макс мог легко выразить свои чувства через свои работы, то Ксения сохраняла свою боль внутри себя.

Она протянула руку, словно для благословления или молитвы. Макс поднялся, встал на колени сбоку от кресла, чтобы их лица оказались на одном уровне. Взяв ее лицо в свои руки, он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я люблю тебя, Ксения.

Сердце молодой женщины замерло, как от выстрела. Она понимала любовь мужчины как что-то чудесное и пугающее одновременно, что несет в себе горечь надежды, раны детства, груз прошлого, предательство, несбывшиеся мечты и все миражи и надежды завтрашнего дня. В это время обнажается не только тело, но и душа. Это акт веры, смелый жест, и, для того чтобы принять его, надо отказаться от какой-то части самого себя, а взамен пустить внутрь нечто доселе чуждое, каким бы знакомым ни был этот человек.

В тот день после признания Макса, когда по стеклу студии текли дождевые струйки, Ксения поняла, что ей не хватает храбрости. Она молчала, не в силах вымолвить ни слова, в то время как горячие руки любовника гладили ее холодные щеки. Она казалась себе трусихой, недостойной его, и молча переживала это.

Спустя несколько лет, после похорон отца в Берлине, одетый в траурный наряд Макс вспомнит этот дождливый день, свое признание в любви Ксении, когда он был готов на все: жениться на ней, иметь от нее детей, отдать ей душу и сердце со всем пылом и страстью. Вспомнит, как она неподвижно сидела в кресле с непроницаемым лицом и молчала. В тот день он понял, что может любить и одновременно не быть любимым, понял, что его любовь к ней — рана, от которой он не излечится никогда.

Тогда они смотрели друг на друга со страхом, словно предчувствовали что-то серьезное. Их пальцы переплелись, и Макс прижал Ксению к себе. Они поняли, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы между ними росла эта трещина недоговоренности. И вот, когда дождь барабанил по парижским крышам, когда запах испарений поднимался от тротуаров, они занимались любовью со всей слепой страстью, слишком гордые, чтобы сомневаться в себе. Они верили в молодость, прежде всего в молодость тела, в его запахи и головокружения, в эту беззаботную безудержность любви. Ксения пыталась найти себе оправдание тем, что она недостойна Макса, что не может ответить на его признание, в важности которого она не сомневалась, в то время как он пытался ее успокоить, отказываясь признавать, что она ранила его. Он понял, что просто любит ее такую, какая она есть, любит ее для нее, а не для себя. И эта сила его любви вызывала у него страх, так как граничила с безрассудством.


Держа в каждой руке по корзинке, Ксения медленно поднималась по лестнице. Она чувствовала себя виноватой в том, что поступила безрассудно, потратив кучу денег на баклажанную икру, пирожки, малосольные огурчики, персики, фруктовые пирожные и бутылку хорошего вина. Так она хотела отпраздновать возвращение Кирилла из летнего лагеря в Изере.

Она скрепя сердце позволила ему в первый раз ехать одному, и то только потому, что знала — там он будет заниматься спортом и играть со сверстниками. Кириллу шел девятый год, он был маленьким шумным мальчиком. У няни уже не было сил развлекать воспитанника, да и он не мог постоянно оставаться только с ней. Ксения не хотела, чтобы он, уподобляясь некоторым соседским детям, рос на улице, выбирая для игр самые неподходящие места квартала. Переживая за будущее младшего брата, девушка хотела, чтобы он получил достойное образование, наиболее приближающееся к санкт-петербургскому. Это был вопрос уважения к памяти покойных родителей и всей семьи. В Париже стали открывать русские пансионы, где дети эмигрантов воспитывались в духе покинутой родины и православного вероисповедания, не оставляя при этом занятий во французской школе, чтобы ощущать себя равными французам, если им никогда не придется вернуться в Россию. Такое решение казалось Ксении самым оптимальным. Надо было найти золотую середину между привязанностью к корням и адаптацией к новым условиям.