Красивое место – обрыв у реки. И беседка стоит красивая, с ажурными деревянными балясинами. Помнится, сиживали они там с Никитой в те времена, когда… И скамейки там очень удобные, широкие…

Задохнувшись от быстрой ходьбы, Нина схватилась за сердце. Мелькнула в голове трусливо спасительная мысль – может, обратно повернуть? Ведь знала, что сейчас увидеть предстоит! Зачем, зачем это видеть? Самой себе острый ножик в сердце воткнуть?

И все-таки поднялась по ступеням в беседку. На цыпочках. Никита стоял к ней спиной в нелепой позе, трудился вдохновенно над высокой девицей, прижавшейся спиной к колонне и запрокинувшей назад длинноволосую голову. Судя по обоюдным хныкающим звукам, общий и страстный труд приближался к законному апогею…

Нину вдруг передернуло знобко. И затошнило. То ли от температуры, то ли от отвращения. Повернулась, так же тихо спустилась со ступеней, быстро пошла назад. Скользкая тропинка, калитка в заборе, деревья с гамаками. Ноги дрожали от слабости, громкая музыка скручивала спиралью оголенные нервы. Ворвалась тараном в толпу танцующих, чей-то локоть нечаянно прилетел в спину…

– Нин, что с тобой? Тебе плохо, что ли? – выплыло из круговерти лиц, из дымно-сиреневых сумерек лицо Татки.

Нина смотрела на нее, молчала, крепко сжав зубы. Казалось, вся ее суть и держится только на этих сжатых зубах.

– Давай я тебе вина налью, Нин… Пойдем к столу…

Нина не могла сдвинуться с места. Смотрела Татке в лицо, будто не узнавала. И побежала по этому лицу тень догадки…

– А… Кажется, я поняла, Нин. Он там с Алкой, да? Что ж, сочувствую… А вообще, не бери особо в голову, Нин. Эта Алка та еще штучка, кого хочешь заведет на раз-два-три!

– Тат, передай ему… Передай…

– Что? Я не слышу, Нин, говори громче!

Не могла она громче. Голос выходил из груди безжизненным, отрывисто-хриплым.

Вдохнув в себя воздуху, Нина напряглась, и получилось уже чуть погромче:

– Передай ему, что он свободен! Пусть вещи свои заберет! Я чемодан у двери выставлю, пусть забирает!

Странно, откуда в ней это взялось – относительно «чемодан выставлю»… Логичнее, наверно, свои вещи собрать и катиться на все четыре стороны? Она ж ему не жена… Вот и Татка ухмыльнулась, будто поймав за хвост ее последнюю мысль:

– Да ладно тебе, Нин! Ты ж ему не жена, чтобы в такие гневные эмоции впадать! Да погоди, куда ты…

Но Нина уже бежала прочь от нее. Выскочила на улицу, огляделась лихорадочно, соображая, в какой стороне станция. Да, направо, через пустырь… Тут недалеко, минут пятнадцать быстрой ходьбы, лишь бы на последнюю электричку не опоздать! Скорее, скорее…

Колени подгибались, в больном горле клокотал сухой лающий кашель. Воздух входил в легкие с болью, но эта боль была даже приятной. Отвлекала немного от другой боли – на данный момент просто невыносимой…

За спиной – визг тормозов. И незнакомый мужской голос из окна машины:

– Ты ведь Нина, да?

– Да… А вы кто? Что вам нужно?

– Да ничего, собственно… Просто мы в город возвращаемся, и Танька просила тебя подхватить. Садись, поехали.

Открылась задняя дверь, и Нина плюхнулась на мягкое сиденье машины и замерла с перепугу.

– Дверь закрой… – обернулась от переднего сиденья хорошенькая девчачья мордашка. – Меня Наташей зовут, будем знакомы. А это… – кивнула в сторону громоздкого парня за рулем, – это мой парень, Владик. Мы с Танькой в одной группе учимся. И – без всякого перехода, на сочувствующей нотке: – Сволочь эта Алка, конечно. Вечно кому-нибудь неприятность устроит. Знаешь, какое у нее погоняло? Алка-давалка… Но тебе от этого не легче, я понимаю. И я бы тоже не простила. Слышишь, ты? – весело обернулась она к своему парню Владику: – Только попробуй у меня, вылетишь обратно к родителям в два счета!

– Ну, если в два, то запас на один счет у меня есть… – хохотнул Владик, выбираясь из дорожной колдобины. – Черт, ни фига тут еще и не проедешь…

Они тихо забормотали меж собой – слов было не разобрать. Да и неинтересно, впрочем. Дорогу, наверное, ругали. На Нину напала вдруг сонная апатия, навалилась тяжелой плитой – ни рукой, ни ногой не пошевелить… Она смотрела в окно, на черно-белый мир в серых сумерках. Черные поля, белые березовые перелески. Черная лента дороги, серо-белесый горизонт за кромкой чернеющего вдали леса. Наверное, других красок теперь нет. И не будет…

Въехали в город.

– Тебе куда, Нин? – обернулась Наташа. – Мы прямо до подъезда довезем, командуй.

– Мне на Профессорскую… Где бывший студенческий городок, старые такие пятиэтажки…

– А, знаю, – кивнул Владик, не отрывая глаз от дороги. – Нам по пути…

У дома она выбралась из машины и пошла к подъезду, не попрощавшись. Да они и не обиделись, наверное. Поняли ее состояние.

Поднялась в квартиру, прошла в ботинках на кухню, припала к кружке с водой. Стало немного легче, но голова по-прежнему кружилась, слегка подташнивало. Сев на хлипкий кухонный табурет, Нина безвольно сложила руки на коленях. Шевелиться не хотелось. Вообще никаких действий не хотелось. Так бы и сидеть, уставившись на прореху в линолеуме. Странная прореха, в форме кленового листа, будто какой вредитель-умелец специально постарался. Все время она запиналась об эту прореху… Просила Никиту заделать ее как-нибудь, но он плечами пожимал – зачем, мол? Чужое жилье, чужие прорехи…

Да. Чужое жилье. И она ему – чужая. Случайная подружка, малоценная. И неважно, что он для нее чужим не был. И случайным не был. И тем более малоценным. Но это, как говорится, ее проблемы. Не надо себе надумывать ничего. Не надо раздувать свою любовь, как воздушный шар, до полного истончения оболочки. Лопнет с треском, и больно будет.

Ведь знала, что когда-то больно будет! Чувствовала, догадывалась, комплексовала! И все равно верила, дурочка. Каждому его слову верила, каждому объяснению. Блинчики по утрам заворачивала, рубашки стирала. И в постели – всегда пожалуйста, ни разу про головную боль не услышал! Я вся твоя, милый, любимый, от пальцев ног до макушки! А он жил отдельно от нее, как хотел… Спал, с кем хотел… Чего, чего ему не хватало?

Слезный комок внутри набух горько-соленой болью, но слез не было. Надо что-то делать, движения производить руками-ногами, хоть какие-то, иначе этот слезный комок лопнет и обратит ее в соляной столб. Неправильно будет, если Никита придет, а она сидит на кухне горестной мумией. Надо же вещи его собрать… Да, она же передала ему через Татку, чтобы пришел и вещи свои забрал!

Хотя, если по справедливости, – дались ей Никитины вещи… Пусть сам собирает, почему она? Но с другой стороны – есть в этой процедуре что-то гневно-спасительное, вроде последних ошметков поруганной гордости. Можно выплеснуть в чемодан вместе с рубашками свою обиду и ярость. И закрыть чемодан на все замки. И даже на ключ. И поставить на этом точку, как символ. Он позвонит в дверь, а она ее распахнет – на тебе чемодан! Свободен! И ни слова больше, ни звука! Уходи, чтоб глаза мои тебя не видели!

Да, так легче, чем первой отсюда бежать с чемоданом. Глупо звучит, но легче.

Звонок в дверь прозвенел, когда Нина аккурат застегнула «молнию» на чемодане. Кроме того, еще и сумка спортивная набралась, черная, кожаная, на длинном ремне. Нина взвалила ее на плечо, вытянула ручку у чемодана, выволокла все это хозяйство в прихожую. Прежде чем открыть дверь, зачем-то мельком глянула в зеркало. Да, видок еще тот… Лицо бледное, злое, под глазами синева, над верхней губой некрасиво застыли капельки испарины. Смахнула их указательным пальцем, потрясла головой, расправляя по плечам волосы. То есть прихорошилась слегка. Зачем?.. Вещи же только отдать… И все. И никогда его не увидеть больше. С глаз долой, из сердца вон.

Повернула рычажок замка, дернула дверь на себя, глянула Никите в глаза. Как самой показалось, ожгла гневом. Но лицо его вовсе не было виноватым, скорее, гуляло по нему выражение веселой досады. Будто ждал ее улыбки, чтобы рассмеяться наконец, не сдерживаясь.

– Вот твои вещи. Я все собрала. Уходи! – указала на чемодан с сумкой гневным перстом.

Слишком картинно получилось, как в дурном сериале. И с гневом перебрала чуток, но в общем и целом… Лицо сохранила. Так ей показалось по крайней мере. И застыла в надменно-нетерпеливой позе – сейчас, как всегда, объяснения-извинения из него попрут… Знаем, знаем… Интересно, что на этот раз придумает? Когда и придумывать-то, собственно, нечего?

– Вещи собрала, говоришь? – оперся плечом о косяк, задумчиво оглаживая подбородок ладонью. – Что ж, спасибо, конечно. Может, это и к лучшему. В том смысле, если все так получилось…

– А как, как получилось? Ты не ожидал, что я вдруг у Татки нарисуюсь, да? Впервые я такую самостоятельность проявила? А раньше тебя устраивало, что принимаю твое вранье на веру?

– Да. Устраивало.

– Значит, ты меня все время обманывал? Но зачем же, Никит?.. Зачем тогда было вместе жить, не понимаю… Или тебе, как ты говоришь, со мной комфортно было? Хорошая девочка, послушная, да? Любит, всякому вранью верит, ничего взамен не требует…

– Это ты-то – не требуешь?

– А что, требую разве?

– Нет. Ты не требуешь. Ты напролом прешь. Ты назойливо преподносишь себя как самую главную и единственную женщину в жизни. А от этой молчаливой назойливости так устаешь, Нин… От этих горячих завтраков, от идеально постиранных и наглаженных рубашек, от твоей податливости…

Смысл его обидных, ужасных слов доходил до нее будто с опозданием, как эхо. Начало каждой последующей фразы ускользало, чтобы вернуться и уколоть неожиданностью – больнее, еще больнее! Впрочем, боли Нина не чувствовала, было только предчувствие боли, как в первую секунду ожога. Настоящая боль, она знала, потом нахлынет.

– …Ну, я не знаю, как объяснить! – продолжал Никита вполне спокойно. – Куража в тебе нет, Нинуль, понимаешь? И каприза. И стервозной изюминки тоже нет. Прости, конечно. Я не очень сейчас тебя обидел, надеюсь?

– Да я все равно не очень понимаю, что ты говоришь, Никит. Температура у меня, лихорадка. Все туманом перед глазами плывет. В общем, давай проваливай поскорее, больше видеть тебя не могу. Да и устала, если честно. Лечь хочу.

– Что ж, ладно… – шагнул он к чемодану, вытянул из него ручку. Наклонился, подхватил за ремень сумку, набросил на плечо. Глянув ей в глаза, произнес почти с теплотой: – Прощай, Нинуль… И спасибо тебе за все. Чего греха таить, мне и впрямь с тобой хорошо было.

– Да. Я помню. Офигенно комфортно.

– Не злись… Давай будем помнить только хорошее. А в квартире можешь пожить еще, если хочешь. Я за два месяца вперед заплатил, так что…

– Нет, спасибо. Я скоро уеду.

– Ну, как хочешь. Как говорится, здоровья тебе и счастья в личной жизни.

– Спасибо. И тебе не хворать.

– Да, будем стараться…

Не расплакаться, думала Нина, только бы не расплакаться, пока он возится в дверях со своим чемоданом!

Все, можно захлопнуть дверь…

Слез после того, как Никита ушел, не было. Только ужасно больно было в груди, будто там дыра образовалась, и свистел в нее черный ветер. То ледяной, то обжигающе горячий. Нина рухнула в постель, обхватила себя руками, съежилась, застонала. Вот бы уснуть как-то… Говорят, с бедой надо переспать, а утром она уже и не бедой кажется. Просто – переменой в жизни…

* * *

Все воскресенье она провалялась в постели, силой загоняя себя в дремоту. Хотя – какая уж там дремота… Наивный самообман, только и всего. А на самом деле – ждала. Чутко ждала – сейчас, вот сейчас заверещит дверной звонок… Она откроет – а за дверью Никита. Прости, Нинуль, я свинья, обидел тебя.

Нет, она его не впустит, конечно. И не простит. Разве можно такое простить? Да еще после всего сказанного… Как бишь там? Она назойливо себя преподносит? Куража в ней нет? Стервозной изюминки?

Да, и правда, нет. Ни куража, ни стервозности. Зато любви много и преданности. Да и вообще, разве можно эти определения на чаши весов сваливать? И упрекать человека в отсутствии того, чего ему природа не дала? А может, и слава богу, что не дала? Вон их сколько сейчас, этих куражных и стервозных… Куда ни плюнь, обязательно в стерву попадешь. Тоже, нашел чем упрекнуть… Вот придет сейчас, а она скажет – давай выкатывайся! Иди к своим куражным-стервозным!

Никита не пришел. И не позвонил. Кто угодно звонил, только не Никита. Мама звонила, Настька, Танька… И каждый раз она вздрагивала, глядя на экран дисплея. И не пыталась скрыть нотки злого разочарования в голосе:

– Да, мам… Нет, не приеду сегодня. Да почему – не отпускает… Я ж не в тюрьме, чтобы меня не отпускать! Да не злюсь я, мам… Болею просто. Да, немного простыла… Все, пока, я потом тебе перезвоню, позже…

Нина нажала на кнопку отбоя, отругала себя запоздало – мать-то при чем? И тут же поймала себя на мысли – а ведь не хочется возвращаться в родительскую квартиру. Ой как не хочется. Потому что вопросы будут – что да как, да почему. Мама еще туда-сюда, может, и смолчит, а папину грозную бесцеремонность никто не отменял. Обязательно вылезет со своей злой досадой – я ведь предупреждал, мол! Попользуется тобой и бросит! Не умеет папа молча за дочку переживать, не объяснишь ему, что это неправильно. Тоже, наверное, природа. Тоже наивная любовь нараспашку.