Стоя у двери, поздоровался со всеми. Проходить дальше не стал, ожидал приглашения смотрящего — авторитетного заключенного, следящего за порядком в камере — «хате». Лежащего на полу полотенца или других «подлянок», о которых слышал еще пацаном от побывавших в подобных местах, не увидел. Но держался настороже, меня сейчас будут «прощупывать» — проверять, чего я стою. Против ожидания, никаких провокаций не последовало, один из блатных позвал меня к смотрящему — пожилому мужчине самой обычной внешности. Такого на улице примешь за почтенного врача или учителя. Да и говорил он нормальным языком, без уголовной «фени». Стал расспрашивать — кто такой, по какой статье иду, сидел ли раньше. Спросил еще — проходил ли по какому-нибудь делу свидетелем или потерпевшим.

Отвечал ему не спеша, продумывая каждое слово. Наверное, мои ответы показались ему достаточно убедительными и исчерпывающими, он благосклонно произнес свой вывод:

— Хлопец ты, я вижу, неплохой. Держишься уважительно. Да и за стоящее дело сел. Можешь занимать вот ту шконку. Чтобы не было у тебя косяков, переговори с людьми о наших порядках и следуй им. Тогда все у тебя будет нормально. Все, иди.

Как ни странно, именно с заключенными у меня сложились в целом терпимые отношения — я не влезал в чужие дела, ко мне также не приставали с какими-то предъявами. Может быть, мне повезло, что смотрящий установил здесь жесткий порядок, конечно, по своим — воровским, понятиям. Но беспредела в камере не допускал. Ни драк, ни подстав не было, хотя конфликты среди сидельцев происходили — кто-то кого-то нечаянно задел или уронил чью-то вещь, сказал лишнее. Но они решались быстро — подручные смотрящего тут же гасили возникшие страсти, мир и порядок на хате восстанавливались. Так что, если ведешь себя нормально — выполняешь вполне разумные правила, никого не оскорбляешь — словом или поступком, то и к тебе относятся также.

А вот со стороны администрации СИЗО встретил прессование — давление на меня всякими способами, чтобы вынудить признать свою вину. На следующий день после первого допроса вновь вызвали к следователю. Только увидел за столом не прежнего, капитана, а помоложе — лет около тридцати, с погонами старшего лейтенанта. После первых формальностей он почти сразу перешел к угрозам:

— Так, подследственный Максимов, скажу прямо — долго возиться с тобой я не собираюсь. Сейчас же напишешь признание. И не упирайся, все доказательства твоего преступления есть — заявления потерпевших, медицинское заключение о нанесенных их травмах, показания свидетелей. Если откажешься, то сильно пожалеешь. Уж можешь поверить — легко от меня не отделаешься!

И без этих слов видел, что передо мной садист — его аура носила серый оттенок, такой я видел у пациентов клиники именно с подобными отклонениями психики. Меня внутри передернуло — попасть в руки живодера не пожелаешь и врагу своему! Переборол охвативший на секунду ужас, лихорадочно стал искать выход из непростой ситуации. Применять свое внушение мог раз, другой, но рассчитывать только на него не видел смысла — сложившаяся система правосудия не остановится, пока не раздавит меня. Надеялся на Мельника, что он подключит соответствующие органы. Но еще неизвестно, когда это произойдет, да и полагаться полностью на помощь кого-либо нельзя — обстоятельства могут сложиться непредсказуемо. Надо думать, что можно предпринять самому для собственного спасения.

Времени на размышление следователь не оставил — снял с себя китель, повесил на спинку стула и направился вокруг стола ко мне. «Будет бить» — эта очевидная мысль заставила напрячься, но оказывать какого-либо сопротивления не стал, только собственным внушением заблокировал боль. Бил он изощренно, по болевым точкам — солнечному сплетению, паху, почкам, не оставляя заметных следов. Я кричал, падал на пол, мучитель вновь поднимал и продолжал избиение. Так продолжалось долго, потерял уже счет минутам, пока тот не угомонился. Сказал напоследок:

— Это тебе задаток, Максимов. Завтра переломаю всего, — после вызвал конвой и отправил в камеру.

Чувствовал себя терпимо, только отбитые места ныли тупой болью, когда я снял блокировку. Лежал на своей кровати — шконке и ломал голову — как мне быть дальше. Прекращать избиения и пытки не в моих силах, но как-то повлиять на палачей вполне реально. Так и решил, буду корректировать их действия, чтобы обойтись минимальными повреждениями и страданиями. Но то, что вытворяли со мной нелюди в форме в последующие дни, вышло за грань моих возможностей. Меня пытали вдвоем — к старшему лейтенанту присоединился еще один, ему под стать. Избивали, подключали электроды, надевали наручники на заведенные за спину руки, а потом душили в пережатом противогазе. Держали сутками в холодном карцере, не давали спать, есть и пить.

Не знаю, как я выдержал все, что мне выпало в этом аду. Пока еще мог как-то контролировать извергов, было легче. А потом просто отключался, не чувствовал, как ломают мое тело. Уже ничего не понимал, что делают со мной, жила только одна мысль — скорее бы все закончилось. Но даже в полубреду не сдавался, не признавал вину. Такая установка намертво закрепилась в мое подсознание, не позволила палачам выбить из меня нужное им показание, пока я в невменяемом состоянии. Но, как нарыв гноя, однажды произошел выброс накопившейся негативной пси-материи. В какой-то момент сознание само прояснилось, увидел наклонившихся над собой нелюдей, готовящих очередную пытку. Ненависть затопила меня, с одной мыслью:

— Чтобы вы сдохли! — из последних сил выбросил на них все, что у меня наболело в душе, в то же мгновение ушел в небытие.

Очнулся в лазарете. Вначале, когда открыл глаза и немного осмотрелся, не понял — где я. Последнее, что осталось в памяти — цементный пол камеры пыток и лица мучителей, а потом провал. А здесь белые стены, кровати в один ярус, на двух из них лежат люди под одеялами. Только увидев капельницу с идущими ко мне трубками, стал догадываться, где же оказался. Сразу почувствовал боль во всем теле. Не было места, которое бы не болело — где-то сильнее, в другом не так остро. Кружилась голова, от слабости и тошноты меня мутило. Не хотелось двигаться, моя измучившаяся душа просила покоя. Лежал, закрыв глаза, так незаметно уснул.

Разбудил меня санитар — принес покушать. С трудом привстал — все тело ныло, но уже тупой болью. Поел с неожиданным аппетитом, по-видимому, изможденный организм требовал свое. Вскоре подошел врач, осмотрел меня, но ничего не сказал. Для него, наверное, привычное дело — видеть заключенных в таком состояние после допросов с «пристрастием». Еще немногим позже пришел очередной следователь, но стал спрашивать не о моем основном деле, а о происшедшем на допросе. Прямо сказал, что меня пытали и я потерял сознание, больше ничего не помню. На этом допрос закончился, больше меня не беспокоили. Попробовал осмотреть себя своим видением, но ничего не получилось — даже не видел свое поле. Да это и неудивительно — вся энергия ушла на поддержание жизни после пыток.

Поправлялся быстро — уже на второй день встал с кровати. Да и сам чувствовал, как прибывают силы. По-видимому, мои способности повлияли на регенерацию организма. Наконец-то, увидел свою ауру — она приняла обычный — золотистый, оттенок, только в отбитых участках оставались темные пятна. Как-то со временем разговорился с врачом, Иваном Степановичем. Мы, как будущие коллеги, нашли общие темы, да и заметил его сочувствие ко мне. Он рассказал, что меня нашли на полу допросной камеры без сознания, а рядом лежали два оперработника — оба без чувств. Их увезли в госпиталь, но там не смогли помочь — они сейчас в коме с обширным инсультом, шансы выжить ничтожные. Что могло произойти с двумя крепкими и молодыми офицерами, никогда не жаловавшимся на свое здоровье — никто не понимал, врачи тоже.

Вспомнил, что в последние секунды перед тем, как потерять сознание, послал им импульс своей ненависти. Картина напоминала ту, что случилась больше года назад, когда я обездвижил шпану. Но тогда своей волной просто лишил их энергии, здесь же совершенно иная клиника — прямое воздействие на кровеносную систему с разрывом сосудов. Подобной способности у меня и близко не было, если, конечно, именно мое участие привело к такому исходу с извергами в погонах. Но другой причины не оставалось, так что сделал себе заметку — надо хорошо поработать с таким даром, перспективы для меня многообещающие. Получается, что я могу вмешиваться в структуру поврежденных органов, проводить с ними какие-то оперативные действия. Да, неспроста говорят — нет худа без добра. Не напрасно терпел истязания и мучения, теперь обзавелся весьма полезным свойством.

На пятый день меня выписали из лазарета. Иван Степанович продержал у себя лишний день, хотя к нему уже приходил опер, торопил с продолжением следствия по моему делу. В камере встретили уважительно, смотрящий, он разрешил называть себя Палычем, а не по погонялу — Чиж, выделил место ближе к себе. То, что я выдержал пресс костоломов, не представляло для него секрета — прикормленные контролеры делились с ним новостями. Похвалил при всех:

— Молодец, студент! Я сразу почувствовал в тебе крепкую закваску. Так и держись, не колись. Нет у оперов доков, дело шито белыми нитками. Хотя, если на тебя есть заказ, а оно, похоже, так и есть, будут давить до упора, пока не сломают или навесят еще что-нибудь. Смотри в оба — следаки могут устроить любую подляну.

Так и случилось, на первом после перерыва допросе новый следователь без обиняков заявил мне:

— Решай, Максимов: или признаешь вину по своей статье, или пойдешь по другой, с гораздо большим сроком. Можем, к примеру, в твоем доме провести обыск и найти наркотики. Или будет на тебя заявление об изнасиловании несовершеннолетней. Подумай хорошенько — я подожду до завтра, после пеняй на себя.

Уже в камере обдумывал слова следователя. В том, что он и его подручные способны на любое злодейство — сомнений не вызывало. Как и в том, что от меня не отстанут, пока не добьются своего. Не понимал, кому я мог так сильно насолить, но дело это не меняло — мне сейчас надо найти наилучшее решение в казалось бы безвыходной ситуации. Брать на себя вину, а потом «мотать срок» — считал для себя неприемлемым. Не столько из-за справедливости, а больше из предположения, даже уверенности, что тем самым погублю всю последующую жизнь. С клеймом уголовника невозможно и мечтать о достойном образовании, работе и карьере. А планы на будущее я строил немалые, особенно связывал их со своими все растущими способностями.

Обращаться за советом к смотрящему не стал — у старого уголовника свои понятия и представление об отношениях с администрацией. Он не относился к тем авторитетам, что принципиально отказывались иметь дело с официальными службами, умудрялся как-то находить с ними компромисс. Так что полной веры к Палычу у меня не было — ради своей выгоды может продать или подставить. Придерживался известного правила: не верь, не бойся, не проси. Нужно самому найти разумный выход, не полагаясь на помощь от кого-либо. До сих пор надеялся на Мельника и комитетчиков, всеми силами старался продержаться до их вмешательства. Но пошла уже третья неделя, как я здесь, а никаких подвижек нет, машина правосудия все также продолжала давить на меня.

В голову приходили разные мысли: симулировать какую-то серьезную болезнь — с последней способностью такое вполне реально и правдоподобно; сбежать из изолятора, взяв по гипноз следователя и охрану; передать через того же следователя в СМИ записи о творящемся беззаконии. Но отмел их как не эффективные и не решающие в принципе мою проблему. Только одна идея привлекла большее внимание — выйти на заказчика. Того, по чьему указанию на меня завели дело, а потом прессовали. Как это выполнить и что с ним делать — об этом думал весь вечер до самого отбоя. Постепенно, сначала в общих наметках, а потом детально, стал прорисовываться план спасения.

На следующее утро меня провели в камеру для допросов, здесь уже дожидался вчерашний следователь — лысоватый майор лет за сорок. Едва конвоир вышел за порог, он задал вопрос:

— Ну, что, Максимов, готов дать чистосердечные признания?

— Да, гражданин следователь, готов. У меня есть важное сообщение для вашего руководства. Вам могу сказать, что оно связано с недавним убийством следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Здесь замешаны важные люди из министерства внутренних дел. Так что лучше, если о подробностях сообщу вашему начальству.

Видел в глазах майора недоверие. Продолжал плести всякую чушь и одновременно брал его сознание под свой контроль. Уже под гипнозом он записывал мои показания, для убедительности назвал ему некоторые факты и фамилии, о которых писалось в газетах или шли слухи. Это событие произошло два месяца назад в нашем городе, о нем много говорили, строили разные предположения. Убийцу и причастных так и не нашли, хотя руководители следственных органов обещали предпринять все возможное для расследования нашумевшего убийства. А теперь какой-то подозреваемый по мелкому делу, а мое можно считать именно таким, делает неожиданное заявление. Так что недоверие следователя вполне понятно. Как и то, что его руководство должно заинтересоваться моими показаниями. Под впечатлением услышанного майор даже позабыл провести допрос по моему делу, поторопился вызвать конвой и отправил меня в камеру.