Как только Вика не пыталась выдернуть меня с завода! Каких только песен не пела! От панегириков моей управленческой гениальности до поношения моих сослуживцев. Моя способность отшучиваться быстро истощилась. Вика не понимает шуток, когда речь идет о вещах для нее значимых. Я сравнивал Вику с фонтаном? Сравнивал, правильно. Но Вика еще и паровоз, локомотив: проложила рельсы в придуманное будущее и мчится по ним – не затормозить.

Наверное, даже определенно, я был недостаточно убедителен, не сумел растолковать жене свои принципы. Попробуйте остановить локомотив, который прет на предельной скорости! Я говорил не те слова, но мне отчаянно хотелось, чтобы Вика сама догадалась о моих истинных мотивах. Потому что правильные слова были недопустимо пафосными, я не мог их сказать вслух, да и глупо было бы.

Вы сейчас поймете, что я имею в виду. На примерах, которые пришли мне на ум, когда Вика уже ушла. Примеры, возможно, с перехлестом, но других я не нашел.

Представьте: Великая Отечественная война, партизанский отряд отступает, уходит в леса. Следом идут каратели. Во время войны не страшились регулярных войск немцев: солдаты любой армии – только солдаты. Другое дело – каратели с огнеметами. Они, бездушные сволочи, выжигали все: дома, посевы, людей, скот. После карателей оставалось только пепелище с обугленными скелетами печей. Партизанский командир принимает решение забрать с собой жителей деревни. На кой ляд ему этот обоз? Старики, дети, женщины с младенцами, еще и коров норовят за собой тянуть. Обуза, головная боль, прощайте скорость и маневренность. Но если бы он деревенских оставил, их всех бы убили, сожгли. Вот и тащат партизаны неведомо куда деревенских со смутной надеждой раскидать их по другим селам или в густом бору лагерь разбить.

Пример номер два. Фильм «Белое солнце пустыни». Кто-нибудь задумывался, почему красноармеец Сухов не бросил чужой гарем – закутанных в паранджу жен басмача, которыми и воспользоваться-то не планировал? Сухов свое честно отслужил, ехал к ненаглядной Катерине Матвеевне, письма ей мысленно писал. Но «свободных женщин Востока» не кинул умирать. Почему?

На это «почему?» дайте себе ответ. И поймете, что слова, которые просятся на язык, – громкие, высокопарные. Мог я их жене произнести? Да и не задумывался я о своих мотивах! Я жил, работал, как считал нужным жить и работать. Еще не хватало, чтобы я себя героем считал! Из меня герой как из валенка киянка. Но чтобы жена видела во мне героя-подвижника – хотелось, ой как хотелось. Вика же стала считать меня ленивым недотепой, тормознутым неудачником. От этого я бесился, и наш конфликт с женой активно подпитывался моим внутренним конфликтом. А какому мужику не хочется, чтобы жена смотрела на него как на бога, царя и воинского начальника? Когда жена в грош не ставит мужа, не уважает – это не семья, а пародия на семью.

Я давил, как мог, внутреннее раздражение, но трудно задавить то, что постоянно растет. Вика видела, как я злюсь, однако не догадывалась, что моя злость подчас доходила до ненависти.

Вика выросла в семье, где заправляли женщины. Они руководили бытом, отдавали распоряжения мужчинам, и те брали под козырек. Моя жена не могла представить, что существуют мужчины другого типа: чем больше на них давишь, тем тверже их протест. Вика упорно и настойчиво давила на меня – из лучших побуждений, конечно. И добивалась обратного – только крепче становилось мое убеждение жить по своим принципам, а не по прихотям жены.


О ребенке я заговорил не потому, что обожаю детей. Своих еще не было, а чужими не восхищаюсь, скорее я к ним равнодушен. Но ребенок – цементирующая составляющая семьи, другой этап отношений мужчины и женщины, естественное и нормальное движение вперед, развитие. Кроме того, я надеялся, что с появлением малыша у Вики пригаснут честолюбивые фантазии и поумерится карьерная прыть. Если кто-то и создан для материнства, то это моя жена. Когда Вика играет с племянниками или держит на руках младенцев наших приятелей, у нее меняется лицо, голос, интонации. Она становится чертовски красивой, как будто даже блаженно-хмельной и одновременно игриво-счастливой. Однажды я сделал фото: Вика и полугодовалый голенький малыш. Он лежал на диване, Вика стояла на коленях и губами щекотала ему животик. Я заснял тот момент, когда Вика подняла голову. На снимке хохочущий младенец и крупным планом счастливое лицо Вики. Хоть посылай на фотоконкурс с подписью «Радость материнства».

Испытать радость материнства Вика не спешила. Она была заражена вирусом честолюбия, как и многие современные молодые женщины. Сначала карьера, потом дети. Утром деньги, вечером стулья.

Однажды папа мягко заметил:

– Как мне хотелось бы дожить и увидеть внука.

– Мне тоже, – сказал я совсем не мягко, – хотелось бы стать отцом до пенсии.

Вика вспыхнула и, не глядя на меня, заверила папу:

– Обязательно доживете! У нас будет не один ребенок, а трое или четверо. Еще нанянчитесь.

Когда вечером мы легли спать, я в очередной раз предложил Вике не откладывать дела в долгий ящик и сотворить мальчика, или девочку, или двоих сразу. Вика обиделась и расплакалась. Мол, я выставляю ее чадоненавистницей, а она очень любит детей и хочет, просто для них пока не время. Я бездушно терзаю ее, не ценю, не понимаю, не уважаю. Затевать спор не хотелось, да и переубедить Вику не получилось бы. Что ж, без детей, так без детей, сам процесс-то все равно приятный.

О том, что Вика забеременела, я знал. Случайно увидел тест на беременность. Думал, какие-то папины таблетки Вика забыла вытащить из сумочки, которая открытая лежала на столике в прихожей. Но это оказалось не папино лекарство. Впрочем, и без тестов все было ясно. Вику мутило по утрам, она не могла проглотить ни кусочка. Да и на лице у нее поселилось выражение затаенного испуга и тревоги. Я все ждал, когда жена объявит нам о радостном событии. Не дождался. Сам спросил, когда Вика выползла из ванной, где ее шумно выворачивало наизнанку.

– Малыш, ты забеременела?

– Нет, что ты! Просто отравилась вчера, несвежий винегрет в столовой поела, – на чистом глазу соврала жена.

– Винегрет, – только и смог я повторить эхом.

Она каждый день травится в столовке, чтобы наутро блевать над раковиной!

А потом она сделала аборт. Я сразу понял, как только пришел домой. Лежит на диване, свернувшись клубочком под пледом. Тревоги и след простыл, теперь у нее на лице выражение плаксивого страдания. Пожалейте бедную девочку, приголубьте несчастную. Мне не пожалеть ее хотелось, а убить. Крикнул папе, что на заводе ночная смена, развернулся и ушел. В магазине купил две бутылки водки и поехал к Ольге.

С порога заявил:

– Я пришел к тебе напиться.

Очевидно, выглядел я не лучшим образом, потому что Ольга без слов впустила меня, накрыла на стол. И только когда я расправился с первой бутылкой, спросила:

– Что она сделала?

– Она убила нашего ребенка.

– Аборт? – уточнила Ольга.

– Убийство! Подлое и тайное убийство. Сука!

– Язык-то не распускай. Ведь любишь ее.

– Я ее ненавижу!

– Любишь, – повторила Оля, – сильно любишь.

Тут меня прорвало, с пьяной агрессивностью я поливал жену грязью. Говорил, что она специально скрывала беременность, словно подзаборная шлюха, залетевшая неизвестно от кого. А она жена! И я просил ребенка, уговаривал, а она взяла и убила моего сына, папиного внука. Причем втихую, тайно. Да она хуже последней шлюхи… Нет, она и есть шлюха, для которой беременность – досадная помеха бизнесу. Этот ее долбаный бизнес! Куда она все прет и прет, по головам, через детоубийство?

Смутно помню, что я нес до середины второй бутылки водки. Я обзывал жену последними словами, я припомнил ей маму, родственничков, свою работу и еще кучу грехов. Как допил водку, как тащила меня Оля на кровать, раздевала, в памяти не отложилось.

Пробуждение было кошмарным. Вначале я не понял, где нахожусь, потом мысленно восстановил события. Голова раскалывалась. Но если говорить о терзаниях души, то жаловаться на головную боль нелепо. Напился и ругал жену как последняя скотина. Но и любимая супруга хороша. Тот еще ангел во плоти. Бедная Оля! Вечно на нее обрушиваюсь со своими проблемами.

Я долго стоял под душем. Сначала под ледяным, потом, когда заклацал зубами, пустил горячую воду, терпел ожог сколько мог, снова пустил холодную воду. Вспомнил, что Ольга установила счетчики на воду и постоянно ссорилась с ЖЭКом, который приписывал ей лишние кубометры. Теперь ей насчитают как за мытье роты солдат. Я в очередной раз обозвал себя скотиной. Это было утро самобичевания. Где тут у вас хлыст? Дайте Вите, он себя постегает.

На обеденном столе в кухне лежала записка, придавленная стаканом воды и блистером с таблетками: «Поешь куриной лапши, выпей две таблетки аспирина. Ключи оставь у соседки». Я так и поступил, отметив про себя, что теперь Ольга уж не опасается соседских пересудов.


Настроение и самочувствие у меня были ниже нуля, при этом я рычал на подчиненных, посылал их далеко и нецензурно, когда лезли с мелкими проблемами. Поскольку я редко позволяю себе распускать язык и поддаваться негативным эмоциям, то народ забеспокоился. Начцеха Сашка Кондратьев прошмыгнул ко мне в кабинет, распахнул куртку и вытащил из внутренних карманов две бутылки пива, поставил на стол.

– Максимыч, опохмелись!

С точки зрения Сашки, так колдобить мужика, как меня, может только с похмелья. Это было справедливо, но лишь отчасти.

– Пошел ты к черту со своим пивом!

– У Кать Ванны сегодня день рождения, отмечаем, – напомнил Сашка.

Я чуть не застонал. На спиртное смотреть не могу, да и гулянка мне сейчас как нож в печенку. Но Екатерину Ивановну, главного бухгалтера, обидеть никак нельзя. Она женщина замечательная во всех отношениях. Теплая, ласковая, домашняя, хозяйственная, с уникальной памятью – помнит, как зовут у всех заводчан родителей, детей, внуков с их старческими и младенческими болезнями, жилищными проблемами и проваленными экзаменами в институт. При этом в голове у Екатерины Ивановны… не скажу компьютер, но калькулятор – точно. Устный счет феноменальный. И еще наш главбух хитрованка каких поискать. Но вся ее финансовая хитрость никогда не направлялась на то, чтобы набить собственный карман или карман директора завода. Без Екатерины Ивановны мы гикнулись бы давно и безоговорочно. Я дважды ее сегодня видел: утром столкнулись в коридоре, потом она ко мне заходила. Припоминаю – нарядная, в блузке с оборками. Я еще мизантропически ухмыльнулся мысленно – такому выдающемуся бюсту только оборок не хватало. И не подумал поздравить. Забыл, осел! Если Екатерина Ивановна и обиделась, то никогда не покажет и зла не затаит. Но я-то буду помнить. Она мне на день рождения то носки шерстяные собственной вязки подарит, то выпиленного внуком «лакея» – устройство для быстрого снимания ботинок. Мелочи, но приятные, домашние.

– Сашок, у тебя пластилина нет?

– Чего?

– Ладно, иди! Пиво унеси от греха.

Я сам сходил в магазин за пластилином, купил четыре большие пачки – килограмма два. Прогулка на свежем воздухе пошла на пользу моей больной голове. Потом, закрывшись в кабинете, я мастерил подарок для Екатерины Ивановны. Мы когда-то с мамой увлекались такими поделками: на поверхности пустой стеклянной емкости, вроде банки или бутылки, с помощью пластилина создается композиция – подводный мир или дикий лес с экзотическими растениями. В итоге получаем вазу, или подсвечник, или пепельницу авторской работы. Я создал на основе трехлитровой банки, которую нашла для меня секретарша Настя, пластилина и разрезанной на портретики общей фотографии нашего коллектива здоровенный вазон в стиле «нарочно не придумаешь». Физиономии руководства завода, начальников цехов и подразделений были вписаны (вдавлены в мякоть пластилина) в кораблики, цветочки, машинки. По горлышку вазона шел затейливый растительный орнамент, по низу – оранжевые языки огня. При хорошем воображении пламя должно было подсказывать – горим, братцы, горим!

Подробно все это описываю с единственной целью – рассказать, как меня отпустило. К услугам психотерапевтов, как вы понимаете, не прибегал. Сначала напился вдрызг, испортил вечер и настроение женщине, которой прежде уже испортил жизнь, у нее же излил воды немерено, хотя знал, как она трепетно относится к каждому кубометру из-за сложного материального положения и акульих нравов коммунальных служб. Далее гавкал на работе на всякого встречного, догавкался до предложения опохмелиться. Испытал муки совести оттого, что не поздравил с рождением достойного человека. Прошелся по улице – это отмечаю особо. Было время на резкость навести, чему весьма способствует холодный осенний воздух. Потом полтора (или два?) часа, не отвечая на звонки и стук в дверь кабинета, мазал по банке пластилин, как беззубый первоклашка, готовящий сюрприз любимой бабушке. Бабушка у меня была короткий и смутный период, я почти не помню бабушку. А мама была долго и счастливо. И, обращаясь к ее памяти, сознаю, что мама была бы бессильна помочь мне. Как живой и здравствующий папа. Другое время, другие вирши. Иной возраст – иные гормоны.