Симона Вилар - Тяжесть венца

Этот февраль походил на начало весны. В один из дней, словно по волшебству, улеглись бесконечные, непрекращающиеся по полгода ветры Йоркшира, выглянуло солнце и пригрело так, что вскоре сошел снег и лесистые взгорья Литтондейла зазеленели, а пастухи погнали на дальние пастбища овец. Первые цветы запестрели на склонах, порой долетали нежное блеяние ягнят да тонкая песня дрозда.

Однако вода в ручье у подножия склона, на котором белели старые стены монастыря Сент-Мартин ле Гран, все еще оставалась ледяной, и, когда две женщины, что полоскали белье на деревянных мостках, сложили его в тележку, руки у них так ломило, что несколько минут они усиленно растирали их овечьим салом, чтобы кожа не растрескалась до крови.

Одна из двух прачек, полная и румяная, была в черном одеянии монахинь-бенедиктинок, с длинным покрывалом поверх светлого наплечника. Другая, повыше и хрупкая, как подросток, носила темно-коричневый грубый наряд послушницы, перетянутый в талии плетеным ремешком. На голове ее было черное траурное покрывало, плотно охватывающее лицо со сливочно-матовой кожей и удлиненными изумрудно-зелеными, прозрачными, словно виноградины, глазами.

Монахиня украдкой поглядывала на свою спутницу. Та смотрела на противоположный склон, где среди нежной травы сквозь тонкий слой дерна проступали каменистые осыпи, увенчанные скальными обломками. В солнечных лучах они отливали синим и серым. Оттуда долетало пение птиц, и там же, среди камней, бегали и играли несколько ребятишек. Огромный серый пес заливался лаем, гулким эхом разлетавшимся по долине. Он прыгал среди детей, пытаясь отобрать у них большой клубок шерсти, которым они перебрасывались.

Наблюдавшая за ними послушница улыбнулась. Ее нежное лицо под траурной повязкой тотчас приобрело удивительное очарование. Ресницы затрепетали, как крылья бабочки, ослепительно сверкнул ровный ряд белых, как жемчуг, зубов. Монахиня так и застыла, ухватившись за край тележки. Улыбка ее спутницы излучала тепло и доброту. Зеленые глаза лучились, словно августовские звезды. А ведь было время, когда в монастыре Сент-Мартин ле Гран считали, что эта женщина навсегда забыла, что такое улыбка.

– Идемте, леди Анна.

Они принялись толкать вверх по склону тележку, полную мокрого белья. Ее колеса, вырубленные из цельного дерева, жалобно скрипели и то и дело застревали среди плоских камней.

– Не понимаю, – вдруг сказала та, которую звали леди Анна, с трудом переводя дыхание. – Не понимаю, зачем нужно тащить все это наверх, на монастырский двор. Вы ведь согласны, сестра Агата, что если бы мы развесили простыни прямо на берегу ручья, то, обдуваемые ветерком, они просушились бы гораздо быстрей, чем в закоулках между стен.

Толстая монахиня, отдуваясь, продолжала толкать тележку.

– Наказ матушки Евлалии. Вот если бы вы раньше сказали ей это, леди Анна, она бы вас послушала.

Ответа не последовало. Сестра Агата покосилась на свою спутницу. Всем было известно, что настоятельница и слова не смеет сказать наперекор этой прекрасной даме, которая, хоть и носит грубую одежду послушницы, но пользуется покровительством самого герцога Глостера. Впрочем, леди Анна почти никогда не пользуется этой своей властью. Странная дама, более чем странная! Сестра Агата, хоть и знала мирскую жизнь глубже других сестер, поскольку приняла постриг, когда ей едва исполнилось двадцать, тем не менее таких, как эта леди, ни разу не видывала.

Они почти уже достигли стены. Главный вход в обитель находился с другой стороны, у дороги, а к ручью вела маленькая калитка, в которую приходилось протискиваться, сгибаясь едва ли не пополам. Теперь леди Анна шла первой, волоча за собой тележку, да, видно, утомленная подъемом, не рассчитала и крепко ударилась головой о низкий каменный свод. Охнув, она отступила назад и едва не села в тележку с бельем.

Толстая сестра Агата хрюкнула, щеки ее раздулись от едва сдерживаемого смеха, но уже через миг она залилась хохотом, хватаясь за бока и раскачиваясь.

Анна недоуменно уставилась на монахиню. На глаза ее даже слезы навернулись от боли. Однако на круглом красном лице сестры Агаты было написано такое простодушное веселье, а громкий, чуть визгливый смех был столь заразителен, что Анна тоже поневоле засмеялась. Сначала негромко, все еще сдерживая слезы, а потом уже от всей души, привалившись спиной к стене, откидывая назад голову и сверкая влажным жемчугом зубов.

Сестра Агата внезапно умолкла и, все еще тяжело дыша, смотрела на хохочущую перед нею леди. Та же под серьезным взглядом монахини буквально покатывалась от хохота, совсем как девчонка. Ей едва удалось вымолвить сквозь смех:

– Святые угодники! Преподобная сестра, я и не знала, что вас может так развеселить чужое горе!

У нее был слегка хрипловатый грудной смех. И это тоже было удивительно, потому что сестра Агата никогда раньше не слышала, как эта женщина смеется. Да она никогда раньше и не смеялась.

– Вы разве не помните, миледи, как год назад, когда вы точно так же помогали мне полоскать простыни, вы на этом самом месте обзавелись шишкой на лбу?

На лице у толстой монахини было довольно странное выражение. Анна перестала смеяться.

– Нет, не помню, – тихо сказала она. – Я вообще ничего не помню из того, что было со мною год назад.

Они молча вкатили тележку во двор и, не произнося ни слова, стали развешивать простыни на протянутых вдоль задних стен веревках. Сюда из-за крыш монастырских опочивален попадало немного солнца. Уже отслужили sext[1], и вокруг стояла благоговейная тишина. Монахини-бенедиктинки хлопотали по хозяйству. Оставив сестру Агату, Анна прошла на главный двор, где перед статуей святого Мартина озабоченно ворковали голуби. Каменная стена монастыря упиралась в сложенную из местного серого камня церковь. Храм возвышался над другими постройками и имел два этажа, увенчанных ажурной деревянной башенкой с западной стороны. Вокруг всего двора тянулась крытая галерея, кровлю которой поддерживали ажурные резные колонны. Нигде ни души: настоятельница, мать Евлалия, которая всегда так робко-предупредительна с Анной, очень сурова к остальным сестрам. Бенедиктинки, называемые также сестрами Святого Причастия, в свободное время должны особенно строго соблюдать целомудренное молчание. И если откуда-то доносились голоса или сестры вступали в беседу за работой, мать Евлалия отправлялась прямиком туда, сурово повторяя снова и снова слова из устава святого Бенедикта:

– В Писании сказано: «Во многоглаголании не убережешься от греха!»

Сама матушка отнюдь не слыла болтуньей. Может, в этом были повинны и ее недостатки – у настоятельницы были волчья пасть и заячья губа, и, когда мать Евлалия роняла словечко, звук выходил не из самых музыкальных, а губа безобразно раздваивалась. Дочь одного из знатнейших северных семейств, она вряд ли бы где еще смогла достичь положения настоятельницы, если не в этом отдаленном краю Литтондейла, в стороне от замков и дорог, среди болотистых низин и нагорий старых Пеннин.

Анна огляделась. Вокруг царит покой. Светит необычно яркое для февраля солнце. Звенит синица. Разомлев от тепла, топчутся и воркуют голуби. В открытое окошко видны склоненные головы монахинь в ткацкой. В хлеву блеет коза. Кривобокая сестра Геновева, спрятав руки в широкие рукава сутаны, словно тень, прошмыгнула в часовню. Отправилась подливать масло в лампады.

Анна вышла через открытые ворота из стен обители. Возможно, солнце и по-весеннему теплый день были виной тому, что ей вдруг нестерпимо захотелось побродить по округе. Над аркой ворот возвышалась деревянная статуя Девы Марии, потемневшая и растрескавшаяся от времени, покрытая потеками сырости. Анна благоговейно перекрестилась, глядя на нее, потом повернулась и направилась прочь. Здесь, в обители святого Мартина, она могла делать все, что ей заблагорассудится. Эта свобода несколько угнетала ее прежде, потому что душа ее жаждала строгости и лишений; со временем Анна предполагала принять здесь постриг, но испуганное преклонение настоятельницы перед нею сводило на нет все ее попытки выказывать смирение. Раньше она этого не замечала, впрочем, раньше она вообще ничего не замечала…

Анна спустилась по каменистой дороге в долину. Здесь, блестя на солнце, торопливо бежал ручей. Солнце пригревало, но все еще веяло промозглой сыростью. Анну это не пугало. Одежда послушницы из толстой грубой шерсти была достаточно теплой, деревянные башмаки защищали от влаги ступни. Раньше Анна и шагу ступить в такой обуви не умела. Сама не заметила, как привыкла.

Она видела селение в долине. Дома из серого шиферного камня были покрыты тростником. Возле самой деревни на ручье стояла плотина, здесь глухо шумели лопасти колеса водяной мельницы. В ограде были сложены мешки с зерном, раздавался ровный гул жерновов. Анна знала, что мельница принадлежит монастырю и приносит неплохой доход, ибо другой нет во всей округе вплоть до Грассингтонского моста. Но туда добираться добрых восемь миль, и посему местные крестьяне предпочитали платить за помол бенедиктинкам Сент-Мартина.

Спустившись с откоса, тропинка вилась теперь совсем недалеко от селения. Легкий ветерок доносил запах овчарни и кисловатого торфяного дымка. В тишине отчетливо разносилось монотонное постукивание по металлу – трудился кузнец. Слышалось неторопливое поскрипывание колодезного ворота, который вращал низкорослый черный ослик.

Заливистое ржание лошади привлекло внимание Анны. Из болотистой низины к селению легкой рысью приближался всадник. Его кольчуга тускло мерцала при свете солнца. Кажется, он заметил Анну и, заслонясь от солнца, стал смотреть, как она бесцельно бродит у воды. Анна повернулась и пошла прочь. Сама не зная почему, она недолюбливала этого начальника отряда стражи. Когда-то он служил в Нейуорте, но совсем недолго. Потом переметнулся к Глостеру. Обычное дело: наемник часто меняет господина. Однако Анна почему-то стремилась избегать общества этого Джона Дайтона. Мать же Евлалия была только рада тому, что в селении расположились люди герцога. После того как произошел набег с гор и лихие люди угнали несколько принадлежавших монастырю коров, она постоянно испытывала беспокойство, а вооруженные люди наместника Севера возвращали ей уверенность в завтрашнем дне. К тому же Болтонское аббатство, приходу которого принадлежал и Сент-Мартин ле Гран, уж слишком далеко, а аббата более остального волнует, как бы поисправнее получить с сестер-бенедиктинок оговоренное количество шерсти и льна, а вовсе не их безопасность.

Анна обогнула выступ монастырской стены, миновала мостки, где они с сестрой Агатой полоскали белье, и, поднявшись по каменистому склону, оказалась на своем излюбленном месте у ручья. Здесь лежал ствол старого бука, поваленного бурей, его вывороченные корни нависали над водой. Анна любила проводить время здесь, склоняясь над вышиванием или книгой, а порой просто наблюдая, как в водоворотах ручья гибкими тенями мелькает форель. Сейчас она снова глядела на противоположный склон, где среди других крестьянских детей мелькала фигурка ее дочери Кэтрин. Девочка все чаще убегала от матери, и не в силах Анны было удержать ее подле себя. Счастье еще, что прошел тот страх, который мучил ее в первое время настолько, что она вообще не отпускала девочку от себя. Да и теперь, если Кэтрин задерживалась в долине и не являлась к трапезе в монастырь, Анна начинала испытывать тягостное беспокойство. Детей в селении было немного, и далеко они не забредали. Вот и сейчас Кэтрин и ее маленькие приятели, устав дразнить пса, собрались в кружок и что-то разглядывали на земле. Потом веселой стайкой потянулись в сторону зарослей ольхи и тонкоствольных берез. Кэтрин, ведя пса за ошейник, шла одной из последних. Анна проследила за ней взглядом.

Ее дочь, несмотря на живой характер, никогда не была заводилой, как сама она в детстве. Наоборот, Кэтрин была ранима и часто терпела обиды от своих приятелей, которые обращались с девочкой из монастыря, как с равной, и лишь посмеивались, когда она принималась доказывать, что она дочь благородного рыцаря. Кэтрин жаловалась матери, но Анне нечем было ее успокоить. Растрепанная, в темном, напоминающем сутану платьице, немного великоватом и с уже обтрепавшимся подолом, ее дочь ничем не отличалась от сельских ребятишек. Анна сама была такой в детстве, и ей тоже не верили, что она дочь могущественного графа. Впрочем, это вовсе не мешало ей командовать целой ватагой детворы, и она всегда оставалась признанным вождем, хотя бывало и так, что ей приходилось кулаками доказывать свое превосходство.

Кэтрин была слабее. Она огорчалась, когда ей не верили, и сразу бросалась искать утешения у матери. О, эта беспокойная и шумливая Кэт Майсгрейв! Монахини в обители, лишенные радости материнства, просто обожали ее. Она была их баловнем, их бедной сироткой. Особенно в ту пору, когда ее мать, казалось, не замечала ее, пребывая в мрачном забытьи. Монахини пытались защитить Кэт от ее буйных приятелей, и даже толстощекая сестра Агата, не боясь уронить свое достоинство, порой с хворостиной гонялась за малолетними разбойниками. Но дети этого дикого края не признавали над собой ничьей власти, кроме монастыря, и, если Кэтрин важничала и искала защиты у святых сестер, они попросту изгоняли ее на время из своего сообщества. Поскучав день-другой в стенах монастыря, Кэтрин первая шла на мировую.