Юлия Андреева - Тюремная песнь королевы

Мишле понимал, что Бертран не шутит, и если, по словам кузена, королева сделала господина ля Ружа своим рыцарем, то отчего бы ей и в дальнейшем не способствовать его продвижению? Из нищего дворянина с сомнительным прошлым он вполне мог взлететь на небывалую высоту: жениться на одной из принцесс, породнившись через нее с правящей династией, взять в приданое земли и поместья, стать коннетаблем[10] Франции, наконец!

Взвесив все за и против, Мишле решил не спешить и не портить отношения с благородным Бертраном, любезно позволяя ему и впредь проживать в лучшем особняке Дижона, получая каждую ночь в свою постель хотя бы по одной смазливой служанке.

Прошло еще пару месяцев.

Посланцы короля Дании безрезультатно обивали пороги Ватикана. Когда же понтифик пожелал дать ответ, тот не обрадовал потерявших время датских вельмож. Папа Целестин III благословлял Энгебургу и обещал молиться за нее, а также за Францию и Данию. Далее в письме содержались ничего не значащие фразы и всяческие заверения в любви понтифика к обоим государям. И все. Ни каких требований в отношении короля Франции, ничего в утешение королю Дании.

Не поверивший своим глазам посол Канута несколько раз прочел послание папы, после чего попросил аббата Колена, секретаря кардинала Мориньи, через которого папа передавал в последнее время свои письма, встретиться с ним лично, для того чтобы тот разъяснил датчанину смысл папского письма. Встреча произошла в шикарном доме аббата, куда не замедлил явиться посол Дании. Зная о пристрастии господина Колена к выдержанному вину и невоздержанных в своих желаниях красавицах, посол предложил ему и то и другое, чем снискал расположение.

– Итак, что же вы хотите услышать от меня? – спросил аббат, потягивая сладкое, настоянное на изюме вино. – По мне, так все яснее ясного. Госпоже Энгебурге не повезло, прямо скажем. Но наш папа, поверьте, в той ситуации, в которой он сейчас находится, меньше всего хочет заниматься судьбой несчастной королевы. Девяносто два года, как-никак – вполне уважаемый возраст. М-да… Возраст, когда следует подумать о душе. Что же до мирских дел… – Он выразительно махнул рукой.

– Но королева Франции?! Безвинно осужденная и томящаяся в неволе Энгебурга Датская? – попытался возразить посол, но его слова натолкнулись на полные безразличия и презрения прозрачные, словно у рыбы, глаза аббата Колена.

– Ваша милость, убедите своего короля, что у него, возможно, есть и более важные дела, нежели защита сестры, у которой теперь есть муж, обязанный позаботиться о ней.

– Но все дело как раз в том, что именно муж отправил ее в заточение! – Посол терял терпение. Одного взгляда на проклятого аббата было довольно для того, чтобы немедля выхватить из ножен меч и разрубить святошу на мелкие кусочки.

– Как говорят у нас в Италии, господин посол, у женщины всего два защитника – ее муж и ее гроб, – глубокомысленно изрек аббат. – Если госпожу Энгебургу Датскую ввиду понятных нам обоим причин не может защитить муж, ей следует искать милости у второго защитника. Ну, вы понимаете? Иными словами, самое мудрое, что может сделать королева Франции, это умереть. За что все участники данного дела, начиная с короля Филиппа и заканчивая ее братом – датским королем, которому после ее кончины не придется развязывать дорогостоящих военных действий, – все они будут ей бесконечно признательны.

– А вы сами, господин аббат, давно ли исповедовались и причащались? – Лицо посла побагровело.

Полупьяный священник не заметил этого.

– Как вам должно быть известно, я служу у кардинала Мориньи в Ватикане, – весело хрюкнул он, пытаясь удержать свое рыхлое тело на кожаном диванчике, откуда он то и дело съезжал, норовя шмякнуться на изразцовый пол. – А в Ватикане с этим строго. Исповедовался и причащался я не далее как сегодня утром, и сейчас чист перед Богом яко агнец, так что если придется вдруг предстать пред Творцом, черт возьми, Он найдет меня вполне даже ничего.

– В таком случае советую вам воспользоваться этой благоприятной возможностью и незамедлительно отправиться на тот свет! – сказав это, посол выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в сердце аббата.

После чего он выскочил из окна и, пробравшись через сад, скрылся в темноте спящего города.

Казалось, что после пришедшего из Ватикана отказа в помощи Энгебурге уже не на что было надеяться. Мало этого, за последнюю зиму она утратила еще трех своих девушек и некоторое время тяжело болела сама.

Ураганные ветра обрушились на французские земли, сметая все на своем пути. Залы дворцов и замков превратились в продуваемые со всех сторон вместилища лютого холода. В дворцовых каминах нередко горели целые леса, но огонь не мог отопить огромные помещения, где гулял взбесившийся ветер. По коридорам следовали дрожавшие тени придворных. На какое-то время были забыты веселые забавы и беззаботные песни трубадуров. Все думали только об одном – удастся ли дожить до весны? Все думали о том, кто во Французском королевстве настолько прогневал Бога, что Тот грозится замучить холодом Своих неразумных чад? И конечно же в ответ мысли всех без исключения французов устремлялись к преступной королевской чете, чья связь не была одобрена папой.

Все чаще и чаще в народе начинали поговаривать о королеве-мученице, заживо похороненной в монастыре Сизуин в Турнэ. Теперь уже не ее называли ведьмой: «Когда во Францию приехала датская принцесса, в стране была красота и изобилие, а вот когда король женился на этой рыжей ведьме – похотливой самозванке Агнесс…» Кривотолкам не было ни конца ни края.

Никогда еще до этого столько прихожан не наполняло церкви, как в дни великого холода. Каждый считал своим долгом просить Господа защитить несчастную Францию. Желая победить холод молитвами и покаянием, устраивались крестные ходы. Из храмов изымались мощи святых, их проносили по всему городу, пытаясь обратить внимание творца на страдание его детей. Мощи святой Женевьевы, особенно почитаемой парижанами, несколько раз проносили по всем мостам Парижа с песнопениями, за святыней шли простолюдины, многие из которых, каясь в грехах, стегали себя бичами.

В 1195 году во время весеннего половодья в городе Осере приключилось страшное наводнение. Вода начисто смела две рыбацкие деревеньки и разрушила почти все деревянные постройки в городе, не пощадив даже донжон местного барона. Огромная и, как казалось, неприступная, башня рухнула точно поверженный великан, унеся жизни хозяйки замка, двоих ее маленьких детей и более двух десятков слуг.

Через год новое наводнение обрушилось на весенний Париж, где были снесены два каменных моста, размыто кладбище и разрушены почти все деревянные постройки. Дошло до того, что самому королю с его многочисленной свитой пришлось спешно покидать столицу, спасаясь от яростной стихии на горе Святой Женевьевы.

Наконец, в послании к епископу Парижскому папа Целестин III откровенно назвал постигшие Францию несчастия гневом Божьим, обрушившемся на страну, король которой совершил страшное преступление, заточив в монастыре подлинную королеву и откровенно живя с любовницей. Папа полагал, что Господь в своей милости, возможно, еще сжалится над Страной лилий, если Филипп Август прекратит упорствовать, отталкивая свою законную жену – Энгебургу Датскую.

Ураганы, наводнения и проливные дожди, идущие в среднем по сорок дней, что не могло не вызвать страха у верующих, порождали недород. Голод косил целые провинции, и чтобы хоть как-то выжить, люди уходили в разбойники. И если в городах правители еще могли как-то уберечь жизни и имущество людей, то за пределами крепостных стен творилось полнейшее беззаконие. Разбойники собирались в шайки, внушающие ужас, и выжигали целые деревни, хватая все что попадалось под руку, насилуя, убивая и уводя в плен.

Участились грабежи монастырей и храмов, так как золотая и серебряная церковная утварь неизменно привлекала разбойников, надеющихся хоть таким образом выжить. Монахи и приходские священники жаловались своим епископам, а те в свою очередь обрушивали с аналоев анафемы на виновных:

– Да будут прокляты презренные воры, живущие и умирающие; стоящие, лежащие и сидящие; вкушающие пищу и пьющие любые напитки! Да будут прокляты расхитители церквей и убийцы мирных монахов – в полях, лесах, лугах, пастбищах, горах, равнинах, деревнях и городах! – Считалось, что проклятие достигало грабителей именно в момент произнесения этой формулы, потому священники перечисляли весь возможный перечень мест, где могли находиться преступники. – Пускай их жизнь будет краткой, а имущество разграбленным! Пусть неизлечимый паралич поразит их глаза, чело, бороду, глотку, язык, рот, шею, грудь, легкие, уши, ноздри, плечи, руки и чресла! Да будут они подобны страдающим от жажды оленям, преследуемым врагами! Да станут их сыновья сиротами, а жены обезумевшими вдовами! [11]

Ответом стали нападения на монастыри, где сорвиголовы отбирали самых молодых и крепких монахов, сковывали их по рукам и ногам и, нещадно избивая по дороге, гнали для продажи в рабство. Всю дорогу несчастные услаждали песнопениями своих новых хозяев, пока не прибывали в места, где уже поджидали перекупщики рабов. На невольничьих рынках монахи неизменно шли по восемнадцать су, так как людей на продажу было много, а кормить их и охранять никто долго не собирался. Непроданных же пускали на мишени для тренировки новичков.

Монашек насиловали и также продавали за малые деньги в обозные шлюхи и в самые дешевые веселые дома. Цена на них колебалась – от одной кружки кислого вина до полбочонка за штуку, иногда удавалось выручить и приличные деньги.

Врываясь в монастыри, разбойники забавлялись катанием на колоколах и осквернением алтарей, которые превращали в ложа разврата или отхожие места. Их шлюхи одевались в дорогую церковную одежду, мастеря себе из алтарных покровов роскошные плащи. Разодевшись таким образом, они устраивали дьявольские мессы, где самой невинной забавой было метание в распятого священника топоров на меткость, или надругательство над монашками, которых перед тем, раздев донага, заставляли танцевать прямо в церкви.

Анафемы не приносили ощутимой пользы, и если где-нибудь в стычке удавалось заколоть главаря разбойников и перевешать часть его людей, то на их место тотчас же вставали другие – еще ужаснее и свирепее. Причем слава некоторых из них затмевала славу доблестных рыцарей, так что желающие защитить свои земли и имущество от посягательств орудующих в тех краях шаек были вынуждены брать к себе на службу тоже разбойников, за хорошую плату охранявших вверенные им деревни, монастыри, крепости и церковные приходы. В свободное от службы время такие «защитники» нападали на соседние владения, жгли и бесчинствовали, скрываясь в случае опасности за стенами охраняемых ими поселений.

Народ не просто возроптал – он потребовал, чтобы Филипп Август подчинился воле римского папы и восстановил в правах королеву Энгебургу, не то Господь сотрет Францию с лица земли.

За широкими стенами монастыря изнывали от холода и лишений фрейлины опальной королевы. В отличие от свободных жителей городов в монастырях было не принято употреблять много крепкого вина, поэтому все страдали от холода. В самый лютый мороз матушка Катерина обморозила себе пальцы рук и слегла с сильным жаром, оставив свое место в библиотеке Энгебурге.

Ветер то и дело перелистывал страницы старинной рукописи, которую мать-настоятельница доверила королеве переписывать, он норовил сбросить книгу со стола и растерзать ее на мелкие кусочки. Несколько раз переворачивалась чернильница, так что, в конце концов, Энгебурга отказалась от мысли выполнить намеченное на сегодня.

Рядом с прачечной улетело только что развешенное у стены белье. Рухнула крыша лечебницы. Травяной склад был частично развеян по ветру, а частично залит хлынувшим с неба ливнем. Но все это было не самым страшным, что только могло произойти в ту жуткую зиму.

Вдруг пришло сообщение о том, что в Риме на девяносто третьем году жизни скончался папа Целестин III. Мать-настоятельница и сестры дни и ночи напролет читали заупокойные молитвы. Энгебурга и ее девушки присоединяли свои голоса к общему хору.

Однажды в конце мессы мать-настоятельница велела Энгебурге следовать за ней. Привыкшая не перечить ей, королева, опустив голову, прошла вслед за дородной матроной.

– У тебя почерк лучше, чем у сестры Катерины, а ведь ее я считала непревзойденной мастерицей, – взяв со стола книгу «Житие святого Марка», знакомую Энгебурге по последним месяцам работы, констатировала мать-настоятельница.