Юлия Андреева - Тюремная песнь королевы

Когда процессия достигла рыночной площади, перед блистательным кортежем вдруг возникло огромное пульсирующее сердце. Оно перегородило дорогу, трепыхаясь и, казалось, разбрасывая разноцветные искры. Филипп приказал остановиться, наблюдая необыкновенное зрелище, и сердце вдруг раскололось на две половинки, и оттуда выпрыгнуло несколько обнаженных красоток. Одна из них с золотым венком в руках взмыла в воздух и, долетев до королевских носилок, села на колени к королю, надев ему на голову венок и целуя его при этом в губы.

Праздник неожиданно закончился, когда королю, восседающему на носилках с кубком дорогого вина в руках и полуголой девицей на коленях, сообщили, что прибывший из Ватикана папский посланник просит незамедлительно принять его.

– Тащите сюда попа и налейте ему доброго вина! – Король спрыгнул со своих носилок. Поравнявшись с носилками Агнесс, он сгреб ее и, весело приплясывая, понес дальше на руках.

Папский легат был тотчас доставлен на площадь, где шумело веселье.

– Выпейте за здоровье королевы Агнесс! Моей обожаемой жены и вдохновительницы славных дел! – Король поцеловал в губы Агнесс и, поставив ее на ноги, направился навстречу святому отцу. – Выпейте, Ваше Высокопреосвященство, с дороги и… – Филипп наткнулся на холодное злобное выражение лица кардинала и невольно умолк. Мозг его постепенно начинал трезветь. Король поправил на себе золотую перевязь, стащил с головы съехавший на бок венок из золотых роз.

Кардинал молчал. На какое-то время Филиппу Августу показалось, что в целом мире есть только два человека – он и папский легат, решивший своим мрачным видом остановить веселье.

– Ваше Величество, – кардинал печатал каждое слово, словно вдавливая его в сознание полупьяного монарха и его вдруг прекратившей веселиться свиты. – Папа Иннокентий III обязал меня передать вам, что шестого декабря сего 1199 года в городе Дижоне был созван Вселенский собор, на котором Франции объявлен интердикт! Волей наместника Бога на земле, на территории французского королевства с начала действия интердикта запрещается венчать, хоронить, исповедовать и причащать, а равно и производить любые церковные обряды. Франция отныне лишается благости и, отринутая от Святой Церкви, изгоняется из стада как паршивая овца! Во всех церквях, начиная со времени проведения Вселенского собора, ежедневно проходит троекратная церемония отлучения французского королевства от Церкви «колоколом, книгой и свечой». На все земли, принадлежащие Франции, равно как и на оскверненные присутствием на них отлученных, налагается интердикт! – произнеся это, кардинал развернулся и, не остановленный никем, прошел через площадь внезапно умершего праздника.

Кто-то из дам упал в обморок. Кто-то стал молить о пощаде. Люди падали на землю, катаясь по ней и разрывая на себе одежды. Постепенно отдельные крики и вопли переросли в единый плач.

Поняв, что народное горе вот-вот перейдет в сметающий все на своем пути порыв мести, окончательно протрезвевший король подлетел к одному из придворных, стащив его с коня. Подняв на руки лишившуюся сил королеву, Филипп посадил ее в седло перед собой и ускакал с ней в сторону дворца.

Следом за ним полетело несколько слуг и друзей, опомнившихся после первого потрясения. Ворвавшись в праздничную толпу, они мяли и калечили оказавшихся на их пути людей, не оборачиваясь, не считая убитых и раненых…

Когда рыцарь Бертран ля Руж со своими слугами и двумя оруженосцами, нанятыми для него господином Мишле, подъезжал к монастырю Сизуин, первое, что глубоко поразило мессена ля Ружа, это наглухо закрытые ворота Божьего дома. Ведь прихожане из окрестных деревень как раз должны были идти в храм на мессу. Конники переглянулись, и Бертран приказал ехать вперед.

Возле самих ворот копошилась небольшая толпа простолюдинов. Два здоровенных ухаря с нечесаными бородами даже не пытались унять плачущих и орущих на всю окрестность простоволосых женщин в разорванных одеждах. Они, казалось, ожидали, что же произойдет дальше, их взгляды и жесты говорили о неуверенности и страхе. Стоя у всех за спинами, мужики были готовы ворваться в монастырь, если ворота уступят яростному натиску, или же бежать во все лопатки, если мать настоятельница велит страже разобраться со смутьянами или спустить собак.

– Должно быть, это оглашенные, – предположил один из сопровождающих Бертрана конников тихо, так, чтобы не разозлить ползающих по земле и рвущих на себе одежды и волосы людей.

Однако те все равно услышали.

– Знамо дело, оглашенные! А кто ныне не оглашенный-то, соколики?! – запричитала баба помоложе. – Вся Франция ныне вне закона. Господь отвернулся от нее, а вместе с ней и от нас сирых да убогих! А что мы-то сделали? Все – из-за блуда короля, из-за того, что подлинная королева в этом монастыре томится, а шлюха на троне сидит… О, горюшко горькое!

Испуганные таким известием рыцари переглядывались, Бертран велел оруженосцу трубить в рог.

Рев старого рога прервал на время плач и стенания. На стене как черт из бутылки появилась похожая на бочонок монахиня: черная бесформенная ряса, капюшон опущен так низко, что глаз не видно, кисти рук скрыты под длинными рукавами – не человек, а огромнейшая недобрая птица.

– Кто здесь шляется? Неужто не знаете, что ныне высочайшим повелением монахам запрещено производить любые церковные службы? Проваливайте, добрые люди. Проваливайте. Господь отвернулся от Франции.

– Дозволь хоть запах церковный понюхать. В последний раз. Пусти, матушка! – завыла баба. – Мочи больше нет! Ведь рожу скоро, а дитя – башкой об стенку. Или за ноги – да в колодец. Потому как раз оно Богу не нужно, то мне тоже без надобности! Обещай, что крестишь, или я и сама руки на себя наложу, двойной грех на душу возьму.

Теперь все одно в аду за грехи чужие гореть. Так хоть не так обидно будет.

– Проваливай с миром, молодка. Не то родишь в пути, а ночи нынче холодные. Сама сгинешь, дитя погубишь, – наставительно пробасила монахиня. – Сказала не окрещу, значит не окрещу. И никто нынче не окрестит. Жди, когда король опомнится да прощения у папы испросит. Тогда и приходи с дитем. Если, конечно, до этого времени он доживет.

– По приказу Его Королевского Величества! – Бертран указал на знамя короля.

– Король нам ныне не указ. – Монахиня уперла руки в бока, разглядывая непрошеных гостей.

– Письмо от господина Фернанда Мишле матери-настоятельнице! – Жак, оруженосец Бертрана, помахал флажком с личным гербом Хранителя королевской печати.

– Где король не указ, там любезным Мишле подтирают задницы. – Монахиня невольно улыбнулась Бертрану. – Непонятно, что ли? Не велено!

– Впустите хоть отдохнуть с дороги. Мы заплатим, – не выдержал говорливый и веселый второй оруженосец Бертрана Тибо.

– В деревне отдыхайте, заодно и этих крикунов от ворот заберите.

– Мне нужно увидеть королеву Энгебургу! – Бертран терял терпение, чувствующий его состояние конь нервно кусал удила, переступая ногами.

– Дама Энгебурга не принимает. – Толстуха хотела было уйти, но в это мгновение Жак вскинул верный лук, направляя стрелу в сторону монахини.

– Девочки! Касаточки! – только и успела охнуть монахиня, и тут же рядом с ней возникли сразу девять одетых в черное дев с арбалетами в руках. – Уходите, сынки, по-добру по-здорову, – вежливо попросила их на сей раз толстая монахиня. – Потому как, если не уйдете, мои девочки нашпигуют вас стрелами, места живого не останется. И вы уходите, мессен ля Руж. Не станет с вами госпожа разговаривать, хоть вы тут бастилии соорудите и на приступ идите. Потому как коли от нее одной теперь зависит, быть Франции проклятой или прощенной, то неужто отдадим ее вам, чтобы самим потом в геенне огненной гореть? Да мы наперво все до последней головы сложим, а королеву все одно не отдадим.

Призадумавшись над словами толстухи, Бертран был вынужден дать приказ к отступлению. Сам римский папа проклял Францию из-за того, что король отверг королеву и сослал ее в монастырь. Ясно, что теперь уж понтифик не отступится и добьется перед всем миром того, что Филипп Август поклонится церкви и возьмет назад жену. А посему – кто же позволит теперь Энгебургу из монастыря выручать? Несолоно хлебавши, понурив головы, конники решили держать путь в сторону ближайшей деревеньки, чтобы отдохнуть там малость да поесть чем бог послал.

Из окна библиотеки за ними наблюдала сама Энгебурга. Часто и тревожно билось сердце несчастной королевы, которая с объявления интердикта жила точно на осадном положении. С одной стороны, за глаза ее обвиняли в проклятии, свалившемся на головы французов, с другой стороны, за нее заступался сам папа Иннокентий III, а значит, дело ее было правое и грехов на ней не наблюдалось.

Сообразив, что, встав на сторону господина Хранителя королевской печати, она может погубить не только всю Францию, но и собственную душу, мать настоятельница отказалась принимать его послов и распечатывать письма. Такое поведение было более чем опасным, и несчастная женщина ожидала в любой момент удара кинжалом из-за угла или чашки с отравленным чаем, но по-другому поступить она просто не могла.

Коварный Мишле требовал освобождения Энгебурги из монастыря, возможно полагая, что после ее бегства с любовником папа будет вынужден признать, что Филипп II не обязан искать ее по всем городам своей страны и согласится на развод. В то время как мать-настоятельница, вдвое дольше господина Хранителя печати живущая на земле, прекрасно понимала, что исчезновение королевы Франции не успокоит, а окончательно рассердит понтифика. Тот не поверит в добровольное исчезновение Энгебурги из места ее затворничества и назначит расследование, которое может растянуться на годы.

Удрученный отказом и погруженный в раздумья относительно того, стоит ли прибегнуть к штурму, чтобы вызволить из монастыря Энгебургу, или лучше дать ей возможность помириться с мужем, Бертран ля Руж велел своим людям двигаться к ближайшей деревне.

Для штурма его ребят явно было недостаточно. Но ведь всегда оставалась возможность договориться с кем-нибудь из лесных братьев или князей больших дорог, которые не отказались бы сломать ворота монастыря за право забрать оттуда церковные драгоценности и попользоваться местными монашками. Правда, в деле спасения королевы следовало думать еще и о том, как бы дорвавшиеся до легкой добычи душегубы не добрались до самой Энгебурги и ее девушек.

Рыцарь посмотрел еще раз на уже почти что скрывшийся за поворотом дороги монастырь, признав, что малым отрядом тут ничего не сделаешь. Монашки, стреляющие из укрытия и выливающие на головы осаждающих кипяток и горящую смолу, скорее всего, сумеют продержаться долгое время, либо дождавшись подкрепления, либо посеяв в рядах воинов панику. Бертран хотел уже вернуться к монастырю, в надежде найти какой-нибудь другой способ проникновения внутрь, когда встревоженный Жак сообщил ему о приближении какого-то другого отряда, знамен которого пока еще не было видно.

Велев лучникам занять удобные позиции за деревьями и камнями, Бертран ля Руж велел поднять знамя Франции и свое личное треугольное рыцарское знамя. После чего все принялись напряженно ожидать появления незнакомцев, внимательно всматриваясь в даль.

Конников оказалось сотни две, и это могло быть неплохо, если бы те согласились помочь осадить монастырь. Но с другой стороны – случись отрядам вступить в сражение, крошечной свите ля Ружа пришлось бы тяжко.

Вдруг второй офицер толкнул Бертрана в бок, показывая на развевающийся на ветру стяг, на котором явственно выделялась знакомая пантера. Пришлые их тоже заметили, замахав флагами, и вскоре к Бертрану навстречу уже выехало четверо всадников. Бертран кивнул Жаку и еще двоим рыцарям, которых хорошо знал, и велел следовать за ним.

По заведенному бог весть когда правилу парламентеры остановили коней на расстоянии полета стрелы. Бертран и его люди явственно разглядели, что за спинами приехавших на переговоры – колчаны и луки, в то время как конники Бертрана были вооружены мечами и кинжалами, которые хороши в ближнем бою, но бесполезны на расстоянии.

Поняв, что его провели, ля Руж прикусил губу, не подавая вида, что понял замысел противника. Меж тем рыцарь, на щите которого красовалась пантера, сорвал с головы шлем и, помахав им, поднялся в седле.

– Привет, Бертран ля Руж! – закричал он, конь его вдруг поднялся на дыбы и начал отплясывать, стоя на задних ногах.

– Здравствуй, Анри! Какими судьбами ты здесь? – прокричал в ответ удивленный Бертран.

– Дело, по которому я прибыл в Сизуин, связано с известной тебе дамой, – донеслось до рыцарей. – Не хочешь же ты, чтобы мы вопили о таких вещах на весь лес, точно глупые бабы?!