Юлия Андреева - Тюремная песнь королевы

– Отчего же тебе требовалось разрешение Мишле на этот брак? Почему ты не мог сделать это сам? – продолжал кипятиться Анри.

– Да потому, что в отличие от тебя у меня нет ни родового замка, ни денег, для того чтобы как-то устроиться в этом мире. В то время как Мишле с согласия короля обещал мне приданое за Энгебургу, на него мы бы и жили. Так что я был вынужден ждать, когда он отправит меня за моей дамой в Сизуин. А он отправил Тристана. Его любимчик действительно опростоволосился, женившись на другой. Что он после сделал со своей супругой, мне было неизвестно до сего дня. Убей меня, если тебе от этого станет легче, но знай, что я не виновен ни в убийстве фрейлины, ни в нападении на твою супругу.

Поняв, как глубоко ошибался, Анри де Мариньяк приказал своим людям перевязать истекающего кровью Бертрана, после чего оба отряда разбили лагерь, так как раненому был необходим покой.

Чувствуя, что силы оставляют его, Бертран пытался уговорить Анри немедленно идти на штурм монастыря. Он просил выручить оттуда Энгебургу, но гасконец воспринял эти слова за горячечный бред и не придал им значения.

После того господину ля Ружу стало легче, в деревню был послан оруженосец Бертрана. Тот выторговал за мелкие деньги у крестьян телегу, в которую уложили раненого, и устремились в Реймс, где у Анри де Мариньяка имелись друзья и где он хотел показать Бертрана известным лекарям.

С момента объявления интердикта в городах началась настоящая сумятица.

Все приходы были закрыты, некоторые даже заколочены. Лишенные божественной милости прихожане творили беззакония, прикрываясь единственно тем, что после проклятия папы они все одно окажутся в аду, а значит, к чему жить праведной жизнью?! Вполне спокойные и благовоспитанные люди теперь посреди бела дня забирались в дома друг друга, хватая все, что плохо лежит, убивая и насилуя. Свадьбы и помолвки были отменены, и молодежь открыто занималась грехом чуть ли не на глазах у прохожих.

Но это был еще не предел. Сначала возле церквей, а затем и вдоль улиц начали скапливаться гробы с покойниками. Не отпетые и не похороненные, те гнили в своих деревянных жилищах, внушая ужас и чувство отчаяния. С каждым днем гробов становилось все больше и больше. К весне люди уже с трудом протискивались между гробами, завязывая себе носы и рты платками. Из опасения эпидемии повсюду выставлялись бадьи с уксусом и другими сильнопахнущими средствами, по слухам, отводящими заразу.

С первым весенним солнышком в ряде деревень началась чума[14]. В ожидании страшной гостьи хозяева городов приказали запереть ворота, но это оказалось лишь временной мерой. Быстро закончились запасы дерева, идущего на изготовление гробов. Покойников начали заворачивать в простыни и, вынося из домов, оставлять прямо посреди улиц.

Это было еще страшнее. Маленькие дети, не боясь, играли среди мертвецов, кидаясь в них камнями и комьями грязи. Подростки вытаскивали трупы на дороги, подбрасывая их под колеса проезжающих экипажей, или подкладывали в дома, где, по их мнению, жили самые набожные матроны. Много способов они находили, чтобы припрятать мертвецов в домах.

Чаще всего покойники оказывались в шкафах, откуда вдруг с шумом валились посреди ночи, будя весь дом. Спросонья хозяин дома при виде лежащего на полу человека думал, что это любовник жены, которого та запрятала в шкаф, и хватался за оружие. Один особенно наглый труп ежедневно в течение недели оказывался в одном и том же шкафу – у жены сапожника. Муж в конце концов не выдержал и, вынеся покойника на площадь, облил его спиртом и поджог.

Другие похотливые мертвецы то и дело оказывались в чужих постелях. Причем, лишенные женского внимания, они словно стремились осчастливить абсолютно всех дам, не разбирая ни возраста, ни положения в обществе.

Состоятельные горожане и владельцы загородных домов и поместий стремились выбраться из отравленных поселений, но на больших дорогах их поджидали вчерашние крестьяне, сбившиеся в шайки разбойников. Передвижение было по сути невозможным без большого и хорошо вооруженного отряда. Но и охрана не являлась гарантией успеха, так как наймиты нередко устраивали заговоры или открыто переходили на стороны разбойников, обращая копья и луки против своих недавних хозяев.

По улицам городов, особенно в столице, постоянно патрулировали конные и пешие отряды стражи, которые из-за происходящих беспорядков пришлось удвоить, а где-то и утроить. Из-за боязни насилия или заражения состоятельные горожане запретили своим женам и дочерям выходить на улицы, и те месяцами были вынуждены томиться взаперти, без солнечного света и свежего воздуха.

Народ роптал, проклиная королеву Агнесс, которую обвиняли теперь во всех смертных грехах. Все словно забыли, что «Цветок всех женщин» появился в королевстве многим позже того, как Филипп Август отказался от своей законной жены Энгебурги, заключив ту в монастырь. Нашлись даже такие, кто говорил, что король отказался от прекрасной жены, околдованный ворожбой рыжеволосой ведьмы. Именно она, герцогиня фон Меран, наслала на короля злые чары, благодаря которым черное казалось ему белым, белое – черным, а прекрасная и чистая Энгебурга – отвратительной жабой.

– На костер ведьму!

– Будь проклята королева Агнесс – подлая чертовка! Она явилась во Францию, чтобы низвергнуть ее в ад!

– Это из-за Агнесс фон Меран Господь прогневался на Францию и карает ее теперь столь сурово!

– Это из-за подлой развратницы нас всех ждет смерть! – каждый день кричали под окнами королевского дворца пришедшие туда люди.

– Пусть король вернет Энгебургу Датскую и помирится с папой, иначе какой же он король?! – требовал народ.

– На костер ведьму Агнесс! На костер!!!

Восемь тяжелых месяцев король и королева держали осаду в своем замке. Каждый день Агнесс молила Бога о том, чтобы Он помог королю найти единственно верное решение, но Бог молчал. Задыхаясь между курильниц, печальная королева ходила по залам дворца, стараясь не смотреть в глаза придворным, в которых она теперь читала неприкрытую злобу и осуждение: «Это из-за тебя, рыжая бестия, мы все здесь погибнем. Возможно, король убережет тебя от заразы и мести толпы, но никто не защитит от проклятий, так что, сдохнув, ты рано или поздно попадешь в ад! Проклятая шлюха, из-за тебя король держит в заточении королеву, данную ему самим Господом».

Каждый день во дворце давался королеве с неимоверным трудом, но тем не менее она старалась всячески ободрить своего мужа и повелителя, делая его жизнь не столь печальной и ужасной. Но что она могла?

Несчастная Агнесс, когда уставший после дневных дел и забот король приходил в ее покои, брала в руки маленькую арфу или лютню и пела ему веселые песни. Она прекрасно сочиняла стихи и была готова хоть каждый день посвящать их любимому. Самодельный театрик с матерчатыми куклами играл перед королем и их с Агнесс маленькой дочкой занимательные истории, а потом королева в окружении своих фрейлин танцевала перед мужем, весело и элегантно выделывая сложные па. Желая спасти Филиппа и дочь от чумы, Агнесс вышивала их туники собственными руками, непрерывно читая при этом молитвы вперемешку с охранными заклинаниями, известными ей с детства.

Тем не менее положение в стране с каждым днем становилось все хуже и хуже. Повсеместно слышались голоса о том, что король околдован и не может более управлять Францией. Бароны были готовы в любой момент объединиться и восстать против короля-нехристя и его жены-самозванки и ведьмы. При этом все прекрасно знали, где именно король держит опальную королеву, а значит, любой мог напасть на монастырь и, взяв его штурмом, освободить королеву Франции, с тем чтобы затем жениться на ней и, свергнув Филиппа Августа, занять престол. В сложившейся ситуации папа, скорее всего, поддержал бы Энгебургу, нежели Филиппа, открыто живущего с сожительницей, ради чего тот мог бы отказаться и от христианства.

Видя всю безнадежность ситуации, несчастная Агнесс умоляла Филиппа тайно покинуть королевский дворец и поселиться вместе с ней и малышкой где-нибудь в тихом уголке под другими именами. Пусть правит страной старший сын Филиппа Людовик. Он уже достаточно взрослый для этой роли. И его, быть может, помилует папа, а вместе с ним и дорогую Францию.

Говоря это, королева то падала на колени перед Филиппом, умоляя его, как преданная служанка своего господина, то бросалась целовать его с неистовством женщины, понимающей, что срок ее жизни подошел к концу, а нерастраченной любви осталось еще так много.

Но Филипп молчал. Однажды, когда она оказалась более настойчива, чем обычно, он дал ей обещание немедленно вызволить Энгебургу, отписав о случившемся папе. Решив, что король вознамерился помериться с Римом, Агнесс упала на колени перед распятием, вознося молитвы. Только вот радость ее оказалась преждевременной, а надежды не сбылись.

На следующий день король действительно отослал небольшой отряд в Сизуин.

Стук в монастырские ворота на этот раз напоминал звуки выламывающей бревна стенобитной машины. Перепуганные монашки выскочили в монастырский двор. Охранницы привычно поднялись на стену. Перед испуганными взорами Христовых невест возникли знамена с лилиями.

– Именем короля Франции, открывайте немедленно! – пробасил из-под шлема дородный рыцарь, возглавляющий отряд.

Поднявшаяся на стену мать-настоятельница медленно разглядела его воинство и, не обнаружив среди знамен и флажков личного герба господина Мишле, которому с недавнего времени не доверяла, без дальнейших переговоров велела открыть ворота. Кроме того, что-то говорило ей, что на этот раз она действительно принимает посланцев короля.

Хмурые воины по одному въезжали в обитель, не расставаясь со шлемами и спешившись, лишь когда командир велел подошедшей матери настоятельнице поприветствовать их и проводить его и еще двоих рыцарей в келью к бывшей королеве. Было видно, что воины спешат и не станут задерживаться не то что для ночлега, а даже ради скромного монастырского угощения или кружки вина. Такая спешка наводила на тревожные мысли, но мать-настоятельница понимала, что на этот раз она имеет дело не с добрейшим Бертраном ля Руж. Приехавшие могли без особого повода сначала спалить весь монастырь, а затем свалить произошедшее на одну из разбойничьих шаек, которых в последнее время развелось превеликое множество.

Сняв шлем только перед кельей королевы, рослый рыжий воин прокашлялся, после чего постучал. Когда ему было разрешено войти, он тяжело отворил дверь, заняв собой сразу же весь дверной проем.

– Именем короля, немедленно поднимайтесь и следуйте за нами, мадам, – глухо скомандовал рыжий, побрякивая оружием.

Рядом с Энгебургой в это время находилась белокурая Луиза, с которой они пряли пряжу. Девушка вскочила со своего места и начала было собирать вещи своей королевы, но пришедший за Энгебургой рыцарь велел ей не копошиться и оставить их с королевой наедине.

Перепуганная фрейлина не сразу сумела подыскать нужные слова и потому просто спросила, может ли она оповестить остальных придворных дам о том, что они уезжают.

– Уезжает одна только королева Франции. У меня нет никаких распоряжений на чей бы то ни было еще счет, – ответил рыцарь.

В то же время в келью протиснулись два других воина, которые, схватив фрейлину за руки, заткнули ей рот и выволокли из кельи.

Одевшись и кое-как собравшись, Энгебурга не чувствовала под собой ног. Она знала о том, что творится в стране после объявления интердикта, и понимала, что в случившемся король будет обвинять ее. Несчастная и потерянная королева смотрела на приехавших за ней, ожидая предательского удара мечом или петли на шею.

– Именем короля, мадам, следуйте за нами, – еще раз пробасил командир отряда. Его рыжие, чуть вьющиеся волосы и взъерошенная борода делали его похожим на выходца из ада.

– Если можете, конечно, – более мягко помог ему его помощник.

Он галантно протянул руку королеве, но та не пожелала опереться на нее, мысленно приказав себе идти самостоятельно.

– Куда мы едем? – приняв величественную позу, осведомилась Энгебурга.

– Король запретил нам это говорить, – последовал немедленный ответ.

Дрожа от страха и читая про себя молитвы, королева шла мимо своих девушек, которые молча стояли вдоль стены, не смея приблизиться к ней или сказать хоть слово. Мысленно она благословляла каждую из них, заранее оплакивая их участь.

Куда везут ее по приказу короля? Скорее всего, не очень далеко. До ближайшего леса, где ей хватит одной стрелы.

– Вы позволите мне помолиться, пока мы еще не покинули этого священного места? – спросила она, в голосе не чувствовалось и намека на надежду, но ни глаза, ни спокойная грация Энгебурги не выдавали ее страха.