— Вы бы вернулись, ваше преподобие, — сказал младший священник, плотнее застегивая свое пальто. — Воздух слишком сырой и холодный. Вероятно, опять будет буря.

— Я, во всяком случае, провожу вас до креста, милый Бенедикт, — ответил старший. — С тех пор как вы здесь, я и так слишком избаловался. Недалекая прогулка будет мне даже полезна.

Отец Бенедикт не стал возражать, и несколько минут длилось полное молчание.

— Ах, если бы вам не нужно было ходить ежедневно в часовню! — снова заговорил пастор Клеменс. — Я никак не могу отделаться от какой-то тревоги, когда вы идете туда.

— Почему? — равнодушно спросил отец Бенедикт. — Это совсем недалеко.

— Но дорога опасна. Ведь вы постоянно проходите через ущелье, самое скверное место в горах. Летом еще куда ни шло, а теперь, из-за этих постоянных дождей, почва совсем размыта, ноги скользят. Нет даже уверенности, что мостик, перекинутый через ущелье, уцелел после последней бури.

— Крестьяне всегда проходят по этой тропинке, — возразил отец Бенедикт, — так гораздо ближе.

— Да, но наши крестьяне — другое дело, они родились и выросли здесь. Они крепко держатся на ногах и привыкли преодолевать всякие препятствия. А за вас я всегда тревожусь и только тогда успокаиваюсь, когда вы благополучно возвращаетесь домой.

— Напрасно, отец Клеменс, я тоже твердо стою на ногах и не страдаю головокружением. Нельзя не ходить каждый день в часовню, раз у людей есть привычка молиться там. Я должен удовлетворить их потребность в молитве.

— Но это никоим образом не входит в круг ваших обязанностей, — живо возразил старик. — Я сам, даже когда был молод и здоров, служил обедню в часовне лишь в дни больших праздников, когда собирается много богомольцев.

— Служба в часовне — большое облегчение для верующих, — заметил отец Бенедикт, — особенно для крестьян, разбросанных по отдаленным деревням. Им гораздо удобнее собираться внизу, в часовне, чем подниматься вверх к нам, в нашу церковь. Таким образом они экономят время и силы, необходимые им для работы. У меня же, с тех пор как мне запрещено произносить проповеди, времени более чем достаточно. Впрочем, завтра я в последний раз пойду в часовню.

— Как в последний? — испуганно спросил пастор.

— Вы ведь знаете, что я должен вернуться в монастырь.

— Надеюсь, только на несколько дней?

— Ну, вряд ли меня снова отпустят сюда, — ответил отец Бенедикт, мрачно покачав головой, — я слишком хорошо знаю настоятеля. Та небольшая свобода, которой я пользовался здесь, показалась в монастыре чересчур широкой; настоятель находит, что я злоупотребил ею.

— Вы намекаете на свою последнюю проповедь? Ах, брат мой, брат!.. Мне не хотелось тревожить вас, но должен сознаться, что я очень обеспокоен. Оставайтесь здесь, отец Бенедикт! Сошлитесь на болезнь, на непроходимость дорог, придумайте какой-нибудь другой предлог, но не возвращайтесь в монастырь. Там замышляется что-то дурное. Здесь вы в безопасности. Все население обожает вас и в случае нужды будет защищать до последней капли крови. Пока вы среди нас, никто не отважится причинить вам зло.

— Нет, я должен вернуться! — решительно заявил отец Бенедикт.

— На вас давно смотрят с недоверием, — продолжал убеждать старик, — наш школьный учитель — он мне никогда не нравился, хотя я не могу сказать о нем ничего дурного, так как у меня нет доказательств, — так вот, наш школьный учитель что-то слишком любезно отнесся к вам с первого дня вашего приезда, и это мне кажется чрезвычайно подозрительным. Вы были очень неосторожны: не прятали своих книг и бумаг, и я думаю, что вас не раз обыскивали. Мне тоже было приказано...

Священник остановился и смущенно потупился.

— Вам тоже предложили унизительную роль шпиона? — с горечью спросил отец Бенедикт. — Неприятная обязанность, в особенности если дело касается гостя, живущего в течение нескольких месяцев под вашей кровлей!

— Мои сообщения не принесут вам вреда, — ласково произнес старик. — Пусть меня считают в монастыре слабоумным, ничего не видящим и не слышащим — мне гораздо приятнее потерять в их мнении, чем подвергнуть вас опасности каким-нибудь неосторожным словом.

Молодой монах молча пожал руку отцу Клеменсу.

— Итак, вы останетесь здесь, не правда ли? — умоляющим тоном спросил старик.

— Я не могу остаться. Не думайте, что я надеюсь на снисходительность настоятеля. Я знаю или по крайней мере предвижу, что меня ожидает, но для того чтобы последовать вашему совету, нужно было бы любить жизнь, а я очень мало привязан к ней. Уверяю вас, мне совершенно безразлично, существовать или нет. Если мне грозит смертельная опасность, я не шевельну пальцем, чтобы спастись.

— Не говорите так, мой брат, — с мягким укором возразил отец Клеменс, — вы еще слишком молоды.

— А вы уже стары, ваше преподобие, и все же держитесь за жизнь, — с легкой насмешкой заметил отец Бенедикт. — И что она вам дала? Чего вы достигли? Почти двадцать лет вы живете в этой жалкой деревушке, отрезанной от мира и людей. Кое-как перебиваетесь, только чтобы не умереть от голода, не видите человеческого лица, на каждом шагу встречаетесь с горем и нищетой. Стоит ли дорожить подобным существованием?

Светлые кроткие глаза священника спокойно встретились со сверкающим взглядом молодого монаха.

— Я никогда не задавался вопросом, стоит или не стоит жить, — просто ответил он, — я смотрю на себя, как на слугу Господа, призванного исполнять свою обязанность, и стараюсь исполнить ее как можно добросовестнее. Да, мне приходилось переживать тяжелые минуты, испытывать сильную нужду, потому что я не мог видеть, как голодали мои прихожане, и делился с ними последними крохами. Мне было очень больно, когда часто я не мог принести нуждающимся существенную пользу и ограничивался лишь духовной помощью, но что поделаешь? Видно, так желал Господь. Теперь мне уже перевалило за семьдесят, и скоро для меня наступит вечный покой. Прощаясь с жизнью, я не стану сетовать на то, что она дала мне мало хорошего. Я убежден, что получил столько, сколько заслуживаю. Бог знает, что кому по силам, вероятно, ни на что другое я и не годился.

Трогательная покорность судьбе звучала в простых словах священника. Отец Бенедикт молча смотрел на старика, который приближался к могиле, не жалуясь на выпавшую ему участь. Однако эта покорность еще более взволновала и задела молодого человека — он не мог, не хотел примириться с такой скучной, серенькой жизнью. Он собирался возразить старику, но раздавшиеся вблизи шаги помешали ему. Со стороны села показались фигуры двух мужчин, закутанных в дождевые плащи.

Появление посторонних было таким необычным явлением в этой местности, что оба священнослужителя с удивлением уставились на них. Отец Бенедикт, однако, быстро узнал, с кем ему придется иметь дело, и его лицо моментально приняло холодное, сдержанное выражение.

— Ваше сиятельство, какими судьбами вы здесь? — сказал он, вежливо кланяясь тому, кто был постарше.

Граф Ранек протянул ему руку и затем обратился к отцу Клеменсу:

— Простите, пожалуйста, ваше преподобие, что я врываюсь к вам непрошеным гостем. Мне необходимо было видеть вашего помощника. Я заходил к вам в дом, но там мне сказали, что отец Бенедикт только что вышел и я могу его догнать.

Старик почтительно поклонился важным посетителям.

— Не пожелаете ли вы, ваше сиятельство, вернуться в мой дом? — пригласил он. — Место и в особенности погода мало подходят для разговора на воздухе.

— Нет, благодарю, — быстро возразил граф, — наша беседа будет очень коротка. Кроме того, я слышал, что отец Бенедикт вышел из дома по делам службы, и не хочу, чтобы из-за меня он опоздал.

По взволнованному виду графа отец Клеменс вывел заключение, что разговор предстоит серьезный и не допускающий промедления; поэтому он поспешил откланяться, выразив надежду, что граф не откажется зайти к нему на обратном пути.

Граф рассеянно согласился, с видимым нетерпением ожидая ухода священника.

— Мы искали тебя, Бруно, — обратился он к отцу Бенедикту, как только старик ушел, — ты видишь, я привел с собой и Оттфрида. Вы расстались в ссоре, а теперь должны непременно помириться. Тогда, в запальчивости, вы оба отказали мне в моей просьбе, надеюсь, что сегодня старая распря будет забыта. Бруно, Оттфрид первый протягивает тебе руку в знак примирения.

Хотя граф говорил мягким тоном, но с непоколебимой уверенностью, что его желание будет исполнено. По лицу Оттфрида было видно, что он действует по принуждению, тем не менее он протянул монаху руку. Однако тот не принял ее.

— Бруно! — воскликнул граф более резко.

Монах отступил на несколько шагов и холодно произнес:

— Прошу вас избавить меня и графа Оттфрида от тягостной для нас обоих формальности, тем более, что она ни к чему не поведет, наши отношения все-таки не изменятся.

Оттфрид с удовольствием опустил протянутую руку, но в его глазах промелькнула откровенная ненависть к отцу Бенедикту. Он не мог понять, как этот «выскочка», сын их служащего, осмеливается не принять его, графа, руки.

Взор старшего Ранека медленно переходил с одного молодого человека на другого. Черты лица Оттфрида, блондина со светлыми глазами, очень напоминали черты старого графа, но в них не было того благородного выражения, которое было присуще всем Ранекам; наоборот, Бенедикт, несмотря на черные волосы и темные глаза, гораздо больше походил на графа именно благодаря тому, что к нему перешло это характерное родовое выражение благородства. Ни по чертам лица, ни по цвету глаз и волос Бруно и Оттфрид не были похожи друг на друга, но в то же время было в них и что-то общее: оба высокие и стройные, с одинаковой гордой посадкой головы и осанкой. Оттфрид в своем черном плаще сейчас и по костюму походил на отца Бенедикта, так что на некотором расстоянии легко можно было принять одного за другого. Старому графу в первый раз бросилось в глаза необыкновенное сходство их фигур.

— На этот раз, Бруно, ты сам постарался углубить пропасть, образовавшуюся между вами, — с упреком обратился он к монаху. — Пусть будет так. Я знаю, что через какой-нибудь час ты иначе посмотришь на все и сам протянешь руку Оттфриду. Мне нужно поговорить с тобой. Оттфрид, оставь нас вдвоем!

Молодой граф повиновался, затаив в глубине души еще большую злобу против ненавистного монаха. События последних дней не были тайной для Оттфрида, и он прекрасно понимал, что внезапная поездка отца в горы имела целью предупредить Бруно о грозящей ему опасности. Граф, очевидно, хотел сообщить своему воспитаннику, до какой степени настоятель монастыря сердит на него, и дать ему советы, как действовать.

Одного не мог постичь Оттфрид: для чего отцу понадобилось, чтобы он сопровождал его в этой поездке, и почему он так настойчиво требовал, чтобы молодые люди помирились именно теперь, тогда как они были в ссоре уже несколько месяцев. К ненависти, испытываемой Оттфридом к монаху, присоединилась еще и обида на отца. Для того чтобы поговорить с Бруно, он почти прогнал в его присутствии своего родного сына. Само собой разумеется, что после этого отец Бенедикт будет позволять себе еще больше! Не понимал молодой граф и почему отец не может заставить повиноваться себе человека, обязанного ему всем своим благополучием. Он, требовавший от Оттфрида слепого послушания, пасовал перед упрямством какого-то сына служителя! И невольно в голове Оттфрида снова возникла мысль, что между его отцом и Бруно существуют какие-то загадочные отношения, но он не мог представить себе, в чем тут дело.

Отец Бенедикт стоял перед графом с мрачным, спокойным лицом, совершенно равнодушный к участию, которое принимал в нем его покровитель.

— Бруно, скажи, ради Бога, что ты наделал? — скорбно воскликнул граф, когда Оттфрид отошел от них на довольно большое расстояние.

— Я отвечу сам за свои поступки! — холодно ответил молодой монах. — Во всяком случае, только настоятель монастыря имеет право требовать у меня отчета. И только с ним я буду вести разговор по этому поводу.

Дерзкий ответ вызвал гнев графа, но он тут же уступил место другому, более глубокому чувству.

— Так-то ты благодаришь меня за все мои заботы о тебе, — с горечью проговорил Ранек. — Я никогда не пользовался твоим расположением, но в последнее время ты прямо-таки враждебно отворачиваешься от меня.

Отец Бенедикт опустил глаза. Этот упрек всегда вызывал в нем чувство стыда за свою неблагодарность, но он никак не мог ощутить симпатию к графу, хотя прекрасно сознавал, как много тот сделал для него.

— Я сам знаю, что недостаточно ценю вашу доброту ко мне, я на самом деле неблагодарен; простите и перестаньте заботиться обо мне!

Эти слова, сказанные кротким голосом, погасили последнюю искру гнева графа.