— Да, принял! — спокойно ответил прелат. — Три дня село Р. было отрезано от нас, только вчера дороги стали проходимы. Я воспользовался этим и сейчас же послал к Бруно человека с письмом, в котором приказывал ему немедленно оставить Р. и отправиться в один из отдаленных монастырей, я обозначил, в какой именно. Мой посыльный должен был вручить ему этот приказ еще вчера, и я думаю, что отец Бенедикт едет в эту минуту к месту своего нового назначения.

— В какой же монастырь ты послал его? — с нескрываемой тревогой спросил граф.

— Оттфрид, теперь все дело находится в моих руках, дай мне возможность довести его до конца, — холодно возразил прелат. — Прежде всего мы должны были позаботиться о том, чтобы отослать Бруно как можно дальше отсюда, чтобы его не могли вызвать в суд в качестве свидетеля. Я сделал это. О том, что будет дальше, не спрашивай меня пока.

С глубоким вздохом граф снова опустился в кресло. Его брат правильно рассчитал — теперь он ничего не мог просить для своего любимца.

Дверь кабинета тихо открылась, и на пороге показался камердинер настоятеля.

— Разве уже пора идти в церковь? — спросил тот.

— Нет, ваше высокопреподобие. Я пришел доложить, что отец Бенедикт желает...

— Кто? — удивленно переспросил настоятель.

Граф вздрогнул, услышав это имя.

— Отец Бенедикт желает немедленно видеть вас! — повторил камердинер, но тут же за его спиной внезапно выросла высокая фигура молодого монаха.

— Вы доложили, и прекрасно, — обратился он к камердинеру, — его высокопреподобие, конечно, примет меня.

Камердинер испугался — он никогда не видел, чтобы монахи так бесцеремонно входили к настоятелю. Отец Бенедикт вел себя так, словно имел право распоряжаться. Он в буквальном смысле слова выпроводил камердинера в соседнюю комнату, запер на ключ дверь кабинета и быстрыми шагами направился к прелату.

При появлении Бруно граф в волнении и тревоге поднялся со стула, но Бруно не обратил на него ни малейшего внимания, хотя прошел так близко, что даже коснулся рукавом его мундира. Подойдя к настоятелю, он отвесил обычный поклон, но последний вышел таким принужденным, точно спина отца Бенедикта потеряла способность гнуться.

— Каким образом вы здесь, отец Бенедикт? — строго спросил прелат. — Разве вы не получили моего письма?

— Какого письма?

— Приказа немедленно оставить отца Клеменса и отправиться в тот монастырь, который обозначен в письме. Кроме того, я запретил вам посещать город и прилегающие к нему местности. Мой приказ вы должны были получить еще вчера вечером.

— Вчера вечером я уже был в городе, — холодно ответил отец Бенедикт.

— Что вас заставило отправиться туда без моего разрешения?

— Арест Бернгарда Гюнтера.

Настоятель невольно сжал кулак от злости.

— Вы знаете...

— Знаю, — прервал его отец Бенедикт, — что вы непременно хотите спрятать меня куда-нибудь подальше и потому назначили отдаленный монастырь, а я пришел сюда затем, чтобы спросить вас, ваше высокопреподобие, продолжаете ли вы желать, чтобы я скрывал правду?

Прелат не мог ничего ответить, так как в разговор вмешался граф.

— Мой брат поступает правильно, требуя от тебя молчания, — сказал он, — я прошу тебя о том же, Бруно!

При звуке голоса графа отец Бенедикт быстро оглянулся, и в его глазах загорелся недобрый огонек.

— Вы тоже желаете, чтобы я скрыл истину? — насмешливо спросил он.

— Достаточно и одной жертвы, — продолжал граф глухим голосом, — ты должен молчать, твое признание погубит тебя!

Несколько секунд отец Бенедикт с удивлением смотрел на графа, не понимая смысла его слов, затем вдруг истина осенила его.

— Мое признание погубит меня? — медленно повторил он. — Вы, может быть, считаете меня убийцей вашего сына?

— А разве не ты убил его? — воскликнул граф, как будто сразу освобождаясь от смертельной муки.

— Нет!

— Слава богу! А как же ты говорил мне... — обратился граф к своему брату...

— Я ничего не говорил тебе! — резко прервал его прелат. — Вспомни хорошенько, ты первый, а вовсе не я, высказал подозрение, что Бруно — убийца.

— А ты нарочно разными намеками и недомолвками укреплял во мне это подозрение, — мрачно возразил граф, — ты знал, в каком я отчаянии. Довольно было одного твоего слова, чтобы успокоить меня, и ты не произнес его.

Сбросив с души тяжесть подозрения и успокоившись насчет участи Бруно, граф сразу почувствовал себя бодрым и помолодевшим. Лицо его оживилось, голос зазвучал ровно и ясно.

— Его высокопреподобие не мог назвать вам имя преступника, граф, — сказал отец Бенедикт, — потому что тогда ему пришлось бы разъяснить всю эту загадочную историю. Он должен был бы сознаться, на кого готовилось покушение и как погиб ваш сын.

Лицо прелата так же побледнело, как тогда, когда молодой монах сообщил ему то, что знал об убийстве Оттфрида. Но он справился со своим волнением и, гордо выпрямившись, строго сказал:

— Отец Бенедикт, вы забываете, что стоите перед своим настоятелем!

— Я помню, что стою перед человеком, который хотел убить меня, — ответил отец Бенедикт. — Я знаю, что вами руководила не личная антипатия ко мне, вы просто решили избавиться от непослушного монаха, который, отпав от вашего монастыря, мог принести вред ордену бенедиктинцев. Весьма возможно, что вам было даже тяжело вынести смертный приговор именно мне.

Но Тот, Кто стоит выше всех, доказал вам, что только Он имеет право распоряжаться жизнью людей. Удар, предназначенный для меня, попал в вашего племянника, последнего отпрыска вашей семьи — по крайней мере в глазах света, — со смертью которого прекратится славный род графов Ранеков. Вы, конечно, перенесете и это, ибо стоите на такой высоте, что вам недоступны человеческие чувства. Если бы в ваших жилах текла кровь, а не ледяная вода, если бы вы способны были хоть на тень чувства, вы избавили бы графа от неимоверных мучений, которые он испытывал, думая, что его сын погиб от руки своего единокровного брата.

Действие последних слов Бруно произвело сильное, но совершенно разное впечатление на обоих слушателей. С уст настоятеля сорвалось бешеное проклятие, лицо графа засияло счастьем, и он со страстной нежностью протянул руки к сыну.

— Бруно, так ты знаешь...

Отец Бенедикт отшатнулся от объятий отца и, холодно взглянув на него, прервал его речь:

— Что вы изменили моей матери, оскорбили и бросили ее, что вы застрелили моего дядю? Да, я знаю это, граф Ранек!

Старый граф мог все перенести, только не презрение единственного любимого существа на свете. Обвинение, услышанное им из уст Бруно, совершенно уничтожило его, и он как подкошенный опустился в кресло.

Один прелат сохранил спокойствие. Он ясно видел, какую опасность представляет для него открытие отца Бенедикта, в особенности в данный момент. Он чувствовал, что власть ускользает из его рук, но не сдавался и, сделав последнее усилие, попытался еще раз натянуть узду.

— Ты забываешь, Бруно, что таким тоном не говорят ни с отцом, ни с дядей, — властно заявил он. — Как сына моего брата и моего племянника, я тебя прощаю, но теперь вспомни, что ты состоишь членом нашего братства и должен исполнять требования, предъявляемые тебе настоятелем монастыря.

Отец Бенедикт скрестил руки на груди, повернулся спиной к отцу и в упор посмотрел на прелата.

— Вы правы, ваше высокопреподобие, я это помню и потому явился сюда. Я жду вашего приказания, которое, вероятно, теперь изменится ввиду последних событий.

— Мой приказ, требующий от тебя молчания, сохраняет силу. То, что сейчас произошло, навсегда останется только между нами тремя. Ты никому не скажешь ни слова о печальном событии.

— А если Гюнтер будет осужден?

— Ответственность за это я беру на себя. Ты должен только молчать.

Бруно выпрямился. Казалось, он вдруг освободился от цепей, которыми был скован по рукам и ногам. Его глаза горели негодованием и ненавистью.

— «Подчиняться, беспрекословно подчиняться» — вот ваш единственный принцип! — резко воскликнул он. — Нет, довольно с меня рабства, я больше не могу и не хочу выносить его! С самого раннего детства вы связали меня, непроходимой стеной отделили от людей и от мира, а когда я протестовал, вы всегда вспоминали о клятве, данной мною перед алтарем. И я не нарушал своей клятвы, хотя тысячу раз имел повод сделать это; может быть, я не нарушил бы ее и теперь, если бы она требовала лишь моей гибели. Но когда речь идет о жизни и смерти неповинного человека, я не считаю себя более обязанным повиноваться вам. Вы злоупотребляли этой клятвой, вы заставляете меня совершить преступление! Вы открыли мне глаза, и я вижу теперь, что клялся не Богу, а вам, и что для вас клятва — лишь пустой звук. Тот самый алтарь, который на всю жизнь отдал меня вам в рабство, не помешал вам расторгнуть брак, совершенный перед ним, не помешал отнять у моей матери мужа, а у меня — отца... Вы сами блестяще показали мне, как нужно уважать клятву!

Прелат понял, что с отцом Бенедиктом покончены всякие счеты, однако для сохранения своего престижа не мог не прибегнуть к последней угрозе.

— Что, это — формальное отречение? — строго спросил он. — Мы найдем средство обуздать тебя, мы заставим тебя повиноваться, вероотступник!

Бруно покачал головой и, вздохнув всей грудью с сознанием полной свободы, воскликнул:

— Меня никто не может заставить делать то, чего я не хочу! Монастырские законы действительны только для монахов, обязанных подчиняться воле своего настоятеля. С того момента, как я перестаю быть монахом, ваша власть надо мной кончается. Я не считаю себя более членом вашего монастыря и нарушаю вынужденную клятву, данную не Богу, а вам — человеку, не уважающему, не признающему ни божеских, ни человеческих законов.

Он быстро повернулся и вышел, не взглянув на графа.

Прелат несколько минут неподвижно стоял, как будто в раздумье. Затем страшная мысль пронеслась в его голове. «В монастырском дворе сотни посторонних людей, — с ужасом осознал он. — Бруно на все способен, и если он заговорит, спасения нет».

Настоятель бросился за ним, но понял, что слишком поздно. Молодой человек поспешно прошел коридор и уже выходил во двор. У самого подъезда он встретил крестный ход, направлявшийся к квартире настоятеля. Шествие возглавлял приор. Масса народа стояла по обе стороны процессии. Бруно знал, что, если он отступит в сторону и пропустит шествие, ему грозит опасность быть отрезанным от всей публики; он должен был сейчас же выступить со своим обвинением. Глаза его горели воодушевлением, голова была высоко поднята, точно он вступал в борьбу с целым светом. Он пошел навстречу духовенству, положил руку на плечо приора и громко, звучным голосом, который услышали даже стоявшие в задних рядах, решительно проговорил:

— Не оскверняйте памяти графа Ранека, отец приор! Ведь это вы убили его, и я был свидетелем вашего преступления!

Со всех сторон раздались крики, произошло смятение; монахи, словно пораженные ударом молнии, расступились.

Если кто-нибудь сомневался в правдивости слов отца Бенедикта, то при первом взгляде на приора это сомнение рассеивалось. Он совершенно растерялся от страха, лицо его покрылось смертельной бледностью, губы дрожали, ноги отказывались служить. Удар был слишком неожидан, приор был не подготовлен к нему и даже не пробовал защищаться.

В это время показался прелат. Взглянув на дрожащего приора и взволнованную, возмущенную толпу, он понял, что пришел слишком поздно. Обвинение, произнесенное при таком количестве свидетелей, не могло пройти бесследно. Все узнали, что среди представителей ордена находится убийца, опозоривший священное облачение, и прелат с ужасом убедился, что нельзя ни скрыть, ни отвергнуть этого факта.

После минутной могильной тишины, наступившей при появлении прелата, поднялся страшный шум. Монахи устремились к своему настоятелю, ожидая от него помощи и каких-нибудь распоряжений. Друзья убитого окружили Бруно, надеясь узнать от него подробности страшного дела. Судебный следователь, пожелавший почтить память умершего и потому присутствовавший на панихиде, с почтительным видом подошел к настоятелю.

— Неприятная история, ваше высокопреподобие, — проговорил он, всем своим видом показывая при этом, что намерен и далее выполнять служебный долг.

Прелат стоял неподвижно, как скала среди бушующих волн. К нему были обращены все взоры, от него ждали решающего слова. И он, не дрогнув, не побледнев, сказал это слово. Он заявил, что ужасное обвинение, которое предъявил отец Бенедикт отцу приору, его самого страшно поразило, что он примет все меры для того, чтобы расследование велось самым тщательным образом, а пока велит арестовать виновного.