Нора промолчала, но по глазам было видно, что она удержалась от замечания. Ну и пусть ее горничная думает, что она глупая, подумала Давина. Какое это имеет значение? Даже если весь мир посчитает ее глупой и тщеславной, что из того?

Выбранное ею платье было в зеленовато-голубую полоску с прилегающим лифом и рядом крошечных черных перламутровых пуговичек от шеи до талии. Пышные рукава заканчивались у запястий белыми манжетами. Форму платья поддерживала нижняя юбка, поверх которой на обруче покоилась верхняя юбка платья. Вся эта конструкция была тяжелее, чем обычный кринолин, но благодаря ей не приходилось надевать две нижние юбки, чтобы не были видны контуры обруча.

Белый воротник и синий бант у горла придавали ей вид девочки, совсем недавно окончившей школу. Однако Давину изобличало выражение глаз. Неужели в ее взгляде все еще таилась страсть? Или в нем было что-то иное?

Нора заплела ее волосы в две косы и уложила короной на затылке. Взглянув в зеркало, Давина сама себе понравилась. Щеки розовые, глаза блестят… Возможно, она даже хорошенькая. Думать, что она больше чем просто хорошенькая, было бы тщеславием.

Она вышла из своих апартаментов, сделав знак Норе, что сопровождать ее не надо.

— Пойду поищу своего мужа, — сказала она. — Для этого мне не нужна компаньонка.

Наверное, будет и так нелегко увидеть Маршалла при свете дня. Незачем, чтобы их встреча произошла при свидетелях.

Нора кивнула, но у нее опять был такой вид, будто она очень хорошо знала, о чем думает Давина. Неужели ее горничная более опытна в этих делах?

Подгоняемая желанием скорее увидеть Маршалла, Давина побежала по коридору к лестничной площадке верхнего этажа. Эмброуз был построен в форме буквы Н. Парадный фасад выходил на подъездную дорожку, а то, что она увидела сейчас из окна, был внутренний, как бы семейный, двор, менее ухоженный.

Во дворе никого не было. Ни одной служанки или лакея. Она остановилась, прислушиваясь. Где-то вдалеке был слышен смех, но и он вскоре затих. Она почувствовала себя так, словно находится в каком-то зачарованном замке.

По всему фасаду — вверх от входа во двор и до третьего этажа — были расположены окна. Ни на одном из них не было занавесок, так что вид изнутри был как бы частью богатства Эмброуза. Фоном для великолепного дня служили темно-голубое небо, изумрудно-зеленый газон и сад, полный цветов. На небе не было ни облачка, легкий ветерок шевелил листья деревьев, разбросанных островками по обширному двору. Пейзаж напоминал картину, написанную маслом, и Давине показалось, что она в нем единственное живое существо.

Неожиданно ее внимание привлекло что-то, скрытое за деревьями, — какой-то островерхий предмет, похожий на крышу дома. Еще одно строение в Эмброузе? Но ветерок неожиданно стих, листва не шевелилась, и она опять ничего не смогла разглядеть.

Давина начала медленно спускаться по винтовой лестнице, держась правой рукой за перила и осторожно откидывая ногой мешавший подол платья. Но даже спустившись вниз, она опять оказалась одна. Никто к ней не подошел.

Где же Маршалл? Где она может его найти?

Возможно, ей надо было послать ему записку, когда она еще была в своей спальне, и терпеливо ждать, пока он к ней придет. Или послать за тетей и спросить, как она должна себя вести в первое утро в качестве графини. Тереза была помешана на приличиях и знала бы, что ей делать.

Наконец она остановилась перед массивной резной дверью, которая вела во двор.

На вид дверь казалась такой тяжелой, что, наверное, понадобились бы два человека, чтобы распахнуть ее. Но когда она отодвинула железную задвижку, оказалось, что дверь без особого труда и открывалась и закрывалась.

Во двор вели три низкие ступени. Двор был плотно выложен серыми плитами на манер брусчатки. В тени высоких старых деревьев тут и там были поставлены каменные скамейки, а в некоторых местах рядом с ними в каменных вазонах были высажены цветущие растения.

С таким же успехом это мог бы быть какой-нибудь парк в Эдинбурге, решила она.

Но Давину на самом деле привлек не вид двора, а то, что она только что увидела из окна, — нечто, что не вязалось с окружающим пейзажем. Она перестала хмурить лоб, вспомнив наставления тети Терезы: «Мужчинам не нравится, когда женщины выглядят сердитыми, моя дорогая». Но она не была сердита. Ее мучило любопытство. Ее отец как-то заметил, что «любопытство — это отрава для разумного человека. Оно никогда не кончается, и не отпускает, и действует как наркотик всю жизнь».

Она пошла со двора по узкой тропке, проложенной в траве. Приподняв юбку, чтобы не намочить подол в росе, она шла медленно, глядя себе под ноги. Она прошла мимо нескольких грядок с зеленью, где каждая посадка была аккуратно помечена какой-то надписью, потом мимо лабиринта из искусно высаженных кустов тиса и, наконец, мимо клумб с какими-то сильно пахнущими цветами.

Но был и другой запах, кроме цветочного, и к тому же гораздо более сильный, похожий на запах пыли или раскаленной от солнца земли.

На вершине небольшого холма она остановилась, пораженная тем, что увидела. В середине большой лесной поляны стоял дом в два этажа, построенный из того же камня, что и Эмброуз, и настолько на него похожий, что мог быть пятым крылом замка, которое каким-то образом отделилось от главного здания. Перед этим домом находился другой двор, но он был выложен большими квадратами из желтого камня, глубоко вдавленными в землю.

Однако Давину удивил не сам дом, а предмет, который предстал ее изумленному взору. В центре двора возвышался массивный обелиск в виде пирамиды, вершина которой, казалось, упиралась в самое небо.

Теперь она уже не смотрела себе, под ноги из опасения намочить подол платья, а шла прямо к странному дому, не спуская при этом глаз с обелиска. Неожиданно налетевший ветерок приподнял ее юбку и закрутил ее вокруг щиколоток. Давина опустила руки, чтобы придержать юбку, но уже через минуту ветер стих, и солнце снова осветило двор. Свет был таким ярким, что Давине пришлось защитить глаза ладонью.

Как здесь мог оказаться обелиск? Но он был тут, в центре выложенного камнем двора, словно она находилась в Египте, а не в Шотландии.

Остановившись в нескольких шагах от пирамиды, она окинула взглядом красный гранит от основания до вершины. Потом медленно обошла обелиск, изучая пиктограммы, высеченные на камне.

— Обелиск называется Иглой Эйдана.

Она обернулась и увидела Маршалла, стоявшего в дверях дома.

— Он был высечен в Асуане по приказу фараона Тутмоса Третьего в пятнадцатом веке до нашей эры, — сказал он. — Римляне перенесли его в Александрию.

— А вы перевезли его оттуда к себе?

— На самом деле это был подарок принцу-регенту от египетского правительства. Принц-регент подарил его моему отцу, который был рад спасти его.

— И он привез его сюда? — Давина приложила ладони к гранитной поверхности, удивившись, что она оказалась теплой, почти живой. — Это, должно быть, было грандиозное предприятие?

Он кивнул:

— Да. Он весит более двухсот тонн. Потребовалось три судна и два года, чтобы переправить его в Шотландию.

Давина оглядела двор. Обелиск был не единственным странным украшением. В дальнем конце двора были расположены статуи двух мужчин, сидящих на каменных стульях. Их позы были напряженными, а остроконечные бороды немного вились на концах. На головах у них были островерхие шляпы со змеями. Глаза каменных мужчин и змей были навечно устремлены в сторону Эмброуза.

— Насколько я помню, — произнесла внезапно она, — богиня Хатор изображалась в виде коровы.

— Откуда вы это знаете?

— Я много читаю. Египет меня всегда завораживал, но я никогда бы не подумала, что увижу здесь что-то настолько странное, как этот обелиск.

Он не ответил.

Сегодня утром ее муж казался другим человеком. Высокомерным незнакомцем. Одет он был в черные брюки и белую рубашку с открытым воротом. Волосы были немного встрепаны — будто он несколько раз небрежным жестом пропустил их пряди между пальцами. Сапоги были начищены до блеска, но потерты с внутренней стороны, как бывает, когда они служат для верховой езды.

Взгляд его глаз выражал властность и отчужденность — казалось, перед ней чужой, незнакомый ей человек.

Она почувствовала, что краснеет. Какая же она дура — вообразила, что он хочет ее видеть. Но она не ушла и не стала искать повода, чтобы уйти.

— Я сделала что-то не так? — спросила Давина, подумав, не слишком ли она с ним прямолинейна. В таком случае ему придется привыкать к этой черте ее характера. В конце концов, разве это не часть жизни супругов? Изучить слабости и недостатки другого человека и принять их? — Почему вы ушли от меня прошлой ночью? Потому что я не захотела рассказать вам о скандале?

Ее вопрос, кажется, удивил его.

— Я с удовольствием оставлю прошлое в прошлом, Давина. У меня нет желания до чего-либо докапываться.

— Значит, у нас будет у каждого своя спальня? Я полагала, что мы будем спать вместе.

Он отвернулся от нее и зашагал в конец двора. Потом он долго смотрел на Эмброуз, и Давина решила, что он вообще перестал о ней думать. Или он просто хочет, чтобы она ушла?

Она приподняла двумя руками юбки, решив, что самое лучшее, что она может сделать, — это просто оставить его одного, прежде чем она не запутается окончательно.

Но в тот момент, когда она приняла это решение, он обернулся. Она отпустила юбки и разгладила кринолин. Это было плохой привычкой, за которую тетя всегда ее ругала. «Давина, кринолин служит для того, чтобы придать твоим юбкам красивый вид. Но если ты будешь хвататься пальцами за обруч, это привлечет внимание к тому, что у тебя надето под юбками…»

Ну и что? Маршалл наверняка знает, что на ней надето. А она точно знала, как он выглядит, когда голый.

— Мои мать и отец всегда спали в разных комнатах, — сказал он наконец. Он говорил негромким голосом, но, несмотря на расстояние между ними, она отчетливо его слышала. Возможно, звук усиливался из-за того, что их окружали камни… — И по-моему, такое положение вещей их устраивало, — добавил он.

— Они любили друг друга? — спросила она.

На мгновение она подумала, что он вряд ли ответит.

— Мне кажется, нет.

— А мои родители обожали друг друга. Моя мать умерла, когда я была совсем ребенком, но отец носил в кармане ее миниатюрный портрет до самой смерти. Он всегда спал только на левой стороне кровати, словно правую занимал призрак. И он никогда не пользовался второй подушкой.

Даже если она говорила что-то не так, она все равно должна была это сказать. Он наверняка будет ее за это критиковать или смотреть свысока и заставит ее держаться от него на расстоянии тысячи миль и тысячи лет.

— Мы не знаем друг друга, — сказал он.

— И скорее всего не узнаем, особенно если будем жить в разных комнатах.

— Разве мой поверенный не объяснил вам условия нашего брака, Давина?

Пожалуй, ей действительно надо сейчас уйти, пока разговор не стал совсем неприятным. Да уж куда хуже? Сколько на свете женщин, которые так открыто говорят о том, что им нужны любовь и внимание? Сколько женщин задают себе вопрос, почему их мужья не хотят спать с ними? Она никогда раньше не была невестой и, наверное, плохо представляла, как следует себя вести. Но у нее было неприятное чувство, что она поступает неправильно, говоря сейчас с Маршаллом таким образом и в таком тоне.

Она уже не в первый раз отваживалась отпускать странные замечания, высказывать свое мнение или задавать прямолинейные вопросы. Тетя не раз предупреждала ее, что надо быть осторожнее и тактичнее.

— С вашим поверенным я встречалась всего один раз, — сказала она. — В основном он разговаривал с моей тетей. Мне следует знать какие-то особые правила?

— Да. Я буду приходить к вам, только когда сочту это нужным.

— И когда это будет? Когда наступит полнолуние? Или когда у вас будет хорошее настроение? — Она оглядела двор. — Или вы каким-то образом получите информацию от давно умершего египтянина?

Ей показалось, что на его губах промелькнула улыбка, но она была такой мимолетной, что Давина решила, что ошиблась.

Когда он все же ответил, ей очень захотелось топнуть ногой по каменным плитам. Или закатить истерику. Как должна себя вести отвергнутая молодая жена?

— Вы всегда говорите то, что думаете? Или что чувствуете в данную минуту?

— А когда вы обращаетесь к другому человеку, вы всегда не называете его или ее по имени? И не смотрите на него… или на нее?

Он посмотрел ей прямо в глаза, твердо и не мигая, а его взгляд был таким пристальным, что она чуть было не отвернулась. Но она не была трусихой. В противном случае она бы сейчас здесь не стояла.