– Нина! Стой! Ты куда?! – опять в два голоса крикнули Ирина и Андрей.

Подобные родительские вопли редко останавливают даже слышащих детей. Нина их не слышала. Когда за ней захлопнулась дверь, Ирина взвизгнула:

– Что же ты стоишь, Андрей?! Беги за ней! Она же пропадет одна!

Андрей, сбросив шлепанцы, сунул голые ноги в осенние башмаки, сорвал с вешалки куртку и бросился за дочерью. Через полчаса он вернулся и сказал жене:

– Я не нашел Нину. Не успел. Видимо, она прыгнула в какой-то транспорт.

– Не в какой-то, а в автобус! Она ведь не может ездить в маршрутках! А автобус здесь у нас один! Почему ты не дождался другого? Почему?!

– Не знаю, Ира... Растерялся я как-то...

– А вот она не растерялась! Ты только представь, Андрюша, наша Нина оказалась единственной, кто в этой ситуации не растерялся.

– И где же ее теперь искать? Куда она может пойти?

– Пожалуй, я догадываюсь... – проговорила Ирина, бросилась к телефону, быстро набрала номер и, как только на другом конце провода откликнулись, закричала в трубку: – Это Елена Игнатьевна?! Здравствуйте! Это Ирина Капитонова! Да-да! К вам наша Нина не заходила?.. Заходила... А сейчас?.. Узнала адрес больницы и поехала к Мише... А Таня с Виктором где?.. Ах... уже в больнице... Да-да... Спасибо... До свидания... – Ирина положила трубку, обернулась к мужу и сказала: – Хорошо, что Татьяна с Виктором там. Звони им! Быстрей!

Андрей вытащил из кармана мобильник, соединился с Виктором Румянцевым и зачем-то закричал в трубку во весь голос:

– Витя! Здравствуй! Да, я... Как там Миша?.. Плохо... Никого не хочет видеть... Ясно... Слушай, к вам в больницу помчалась Нина. Ей Елена Игнатьевна объяснила, где Миша сейчас находится. Сами не знаем, зачем она к нему поехала, но думаю, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому, собственно, и звоню. Вы уж как-нибудь ее там задержите... Не пускайте к Мишке... А мы с Ириной сейчас приедем!

В центре города Капитоновым пришлось минут десять постоять в пробке. Все это время Андрей, погруженный в тяжкие думы, просидел не двигаясь, вперив взгляд в лобовое стекло, покрытое каплями дождя. Как ни крути, а похоже, что баба Клава, которая уже десять лет покоится на Южном кладбище, была права. Они с Ирой около года жили гражданским браком, и у них родилась глухонемая дочь. Нина с Кириллом жила нерасписанной – на нее свалилось еще более тяжкое горе. Может быть, из поколения в поколение степень наказания возрастает, как бы густеет, концентрируется... Нет! Чушь! Не может такого быть! Тысячи людей не регистрируют своих отношений, и что? Разве все они несчастны? Недавно один известный актер на всю страну заявил, что для него штамп в паспорте ничего не значит. Не сыплются же на него несчастья за такое заявление! Впрочем, откуда Андрею знать, каковы дела этого артиста. Если честно, то последнее время на него без слез не взглянешь: съежился весь как-то, постарел... Пьет, наверно... Впрочем, какое Андрею до него дело? У него своих проблем невпроворот...

Ирина не могла сидеть спокойно. Ей казалось, что, пока они тут торчат, с Ниной непременно что-нибудь случится. Нет, конечно, она не убьет Мишу в прямом смысле, но и в переносном парню мало не покажется. Если он и так слух практически потерял, то от одного вида взвинченной до предела Нины... Да что там говорить! Ирина уже хотела предложить мужу бросить машину и поехать на метро, поскольку жизнь дочери важнее любой самой новой и дорогой машины, но вереница автомобилей впереди них наконец сдвинулась с места.

В вестибюле больницы охранник ни за что не хотел пропускать Капитоновых на этажи без синих бахил, которые никак нельзя было купить, поскольку аптека минут шесть назад закрылась. Хорошо, что одна сердобольная старушка подсказала Ирине, что очень приличные бахилы всегда можно найти в урне у входа в больницу. Старушка оказалась права. Из этой самой урны Ирина вытащила неплохие чехлы на обувь.

Больничный лифт почему-то не работал, и Капитоновым пришлось тащиться на пятый этаж старинного здания с очень крутыми ступенями. Когда задыхающаяся Ирина ворвалась в холл травматологического отделения, где должен был находиться Миша, первыми, кого они увидели, были супруги Румянцевы. Бок о бок, с совершенно прямыми спинами они сидели на кожаном диванчике, осененные листьями декоративного клена с яркими оранжевыми цветками. Слегка подрагивающая тень от одного лапчатого листа падала на лицо Татьяны, и Ирине показалось, что Мишина мать корчится в диких гримасах.

– Таня, что?! – бросилась к ней Ирина. – Где Нина? Она была тут?!

– Она в палате у Миши, – бесцветным голосом ответила Румянцева.

– Как, почему в палате?! Я же просил Виктора не пускать ее к нему! – возмутился Андрей.

Виктор посмотрел на него тяжелым взглядом и ответил:

– Ты и сам, Андрей, не смог бы ее не пустить.

– Да она... она в невменяемом состоянии! Она же может довести себя и Мишку до... до чего угодно!

– Она была очень спокойна, Андрей, – сказала Татьяна. – Честно говоря, я этому даже удивилась и... уж простите... немного обрадовалась. Кирилла бесконечно жаль, но то, что Нина не в истерике... это ведь хорошо... Разве не так?!

– Не знаю, я ни в чем не уверен, – покачал головой Андрей. – Предлагаю пойти и проверить, как там у них дела.

– Нина просила дать ей двадцать минут. – Виктор взглянул на часы: – Осталось всего... четыре... Подождем.

Капитоновы переглянулись, ничего не определили по взглядам друг друга и в конце концов сели на соседний диванчик. Они просидели в полном молчании пару минут, когда вдруг с улицы раздались какие-то странные крики и визг машин.

– Неужели еще кого-нибудь сбили? – безразлично проговорила Татьяна.

– Какой кошмар! – прошептала Ирина, а по коридору к выходу из отделения побежали врачи и медсестры.

– Наш врач тоже помчался, – констатировал Виктор Румянцев. – Хорошо, что сбили возле больницы. И травматология есть. Повезло человеку... хоть в чем-то...

– Может быть, помощь уже и не нужна, как... Кириллу... – пробормотал Андрей, а Ирину вдруг будто подбросило. Она вскочила с диванчика и дико воскликнула:

– Таня! Какая палата? Бежим!

Татьяна мгновенно поднялась и кинулась по коридору направо. За ней устремилась Ирина. Чуть помедлив, к женщинам присоединились и мужчины.

Дверь в маленькую одноместную платную палату, в которую родители поместили Мишу, была распахнута настежь.

– Где они?! – истерично выкрикнула Ирина.

Палата была пуста. Возле кровати на полу валялось одеяло в полосатом пододеяльнике и Нинина бежевая сумочка с медвежонком на колечке «молнии». Балконная дверь была открыта, и ветер парусом надувал шелковистую голубую занавеску. Родители молодых людей, пихая друг друга, с трудом протиснулись на узенький балкончик. Он тоже был пуст, если не считать костылей, аккуратно поставленных у стены. Татьяна первой взглянула с балкона вниз, и из ее груди вырвался звериный крик:

– Не-е-ет!!!

Прямо под балконом на мокром черном асфальте лежали двое в нелепых позах: юноша в синей больничной пижаме и девушка в голубых джинсах и модной розовой курточке с меховой опушкой.

1930 год

Матушка Пелагея, сгибаясь под тяжестью приличного по размерам холщового мешка, пробиралась дальними огородами к жалкой лачуге Никодима Епифанова. Тьма была такой, о которой говорят: хоть глаз выколи. Под ногами чавкала жирная земля, обильно политая осенними затяжными дождями. Пелагея выбрала тяжелый кружной путь, потому что, отправься она к Никодиму деревенскими заулками, ее уже давно выдали бы собаки. На дальних огородах собак сроду не держали. А если бы и держали, то к концу октября все равно забрали бы уже себе на подворья.

Пелагея остановилась, чтобы поправить сбившийся платок и перевалить тяжелую ношу на другое плечо. Если бы не пьяные вопли уже который час гулявших у председателя приезжих из города милиционеров, Пелагея, пожалуй, давно заблудилась бы в холодных промозглых потемках. Она выпростала ухо из-под теплого платка и прислушалась. Гармонь Петра, сына одного из членов сельсовета, заливалась справа. Справа... Значит, ей надо забирать левее. С трудом передвигая ноги в сыновних сапогах с налипшими на них комьями мокрой тяжелой земли, Пелагея побрела дальше. От тяжелого мешка ломило спину. Особенно сильно ныла поясница. Женщина морщилась, то и дело отирая с раскрасневшегося лица пот и капли осенней мороси, но брела и брела вперед, потому что другого выхода у них с Захарием не было. В соседней Березовке церковь уже разграбили, а потом сожгли в назидание отцу Николаю, который пытался припрятать несколько старинных икон в серебряных окладах, дарохранительницу[1] и еще какую-то церковную утварь. Муж Пелагеи, отец Захарий, как узнал про Березовку, тут же кинулся в свой храм с холщовым мешком, в котором ранее они хранили старую одежду. В этот мешок он и сложил потир[2] с дискосом[3], серебряные, старинные, украшенные иконками. Туда же, в мешок, пошли и серебряные копие[4], лжица[5], крестообразная звездица[6] и Четвероевангелие в переплете из тисненой кожи, которое досталось Захарию еще от деда.

Пелагея сунула в мешок покровцы для потира и антиминс[7], которые сама вышивала золотыми и серебряными нитками, что сын привез из самого Питера. Втайне от Захария она положила в мешок и шкатулку коричневого дерева, в которой хранила свои драгоценности, купленные ей еще батюшкой, купцом первой гильдии Прокофием Филимоновичем Вычуговым. Пелагея Прокофьевна, сочетавшись законным браком с выпускником духовной семинарии Захарием Мирошниковым и уехав в деревню, никогда их больше не надевала, но бережно хранила. Во-первых, на черный день – мало ли что. Во-вторых, для дочери Любушки, если вдруг она выйдет замуж за светского человека. Похоронившая себя в деревне Пелагея мечтала, что красавице Любушке когда-нибудь и повезет вдеть в розовые ушки старинные жемчужные серьги, а на статную шею надеть ожерелье с изумрудами чистейшей воды. А даже если не удастся надеть, может быть, продаст, коли нужда в том придет. В шкатулке были еще и перстенечки золотые, и заколки в волосы, усыпанные аметистами, и ценный нательный крестик с сапфиром глубокого синего цвета.

Пелагея дышала, как загнанный зверь, когда оказалась наконец перед дощатым заборчиком, окружавшим подворье Никодима. Калитку искать не пришлось, потому что почти по всему периметру забора множество досок было выломано. Пелагея подлезла под скривившейся верхней перекладиной и, запнувшись за нижнюю, всем грузным телом плюхнулась в жидкую грязь. Серебро, обернутое в тряпицы, глухо звякнуло в мешке. Хорошо, что у Никодима нет собаки. Давно нет. Да что тут у него охранять-то, кроме полусгнившего забора да нескольких развалившихся кадок.

Пелагея поднялась, отерла грязные брызги с лица и подбрела к окну, еще пару раз споткнувшись и чудом удержав равновесие. Дыра в одном из разбитых окон была заткнута каким-то тряпьем. Пелагея несколько раз ударила костяшками пальцев в соседнее, чудом сохранившееся целым стекло и замерла, всем телом прижав мешок к мокрому срубу. Никакого шевеления в доме Никодима не было. Пелагея постучала сильнее и даже протяжно крикнула:

– Праско-о-овья-я-я!.. Пробуди-и-ись!..

Ей пришлось еще несколько раз стукнуть в стекло и позвать жену Никодима. В конце концов в окне слегка забелело лицо. Не поняв чье, Прасковьи или Никодима, обрадованная Пелагея крикнула несколько громче, чем надо:

– Это я... матушка Пелагея... жена отца Захария!

За окном произошло какое-то движение, потом лицо скрылось, зато скрежетнул дверной засов двери, и на крыльцо выскочил мужик в исподнем белье.

– Ни... Никодим... – с сомнением произнесла Пелагея, поскольку мужик показался ей несколько жидковат телом.

– Спит батя... Матвей я... – отозвался старший сын Никодима.

– Разбуди его, Мотя... – попросила Пелагея. – И мать тоже...

– Случилось что?! – ежась на сыром холодном воздухе, спросил Матвей и прислушался.

Ветер доносил переборы гармони, пьяные выкрики и смех.

– Случилось... случилось... – Пелагея тоже бросила в сторону двора председателя настороженный взгляд.

– Ну... тогда... давай в дом, что ли...

Матвей нырнул в дверь. Пелагея шагнула за ним. В нос ударил удушливый запах кислых тряпок и нищего запущенного жилища. Пройдя сквозь захламленные сени, женщина остановилась возле какой-то шершавой мебелины, вроде стола. Из дальнего угла, похоже отгороженного занавеской, послышалась возня, потом недовольный мужской голос и даже звонкий шлепок. Похоже, что не вовремя разбуженный Никодим отвесил сыну приличную оплеуху. После этого раздался голос Прасковьи. Она что-то сказала своим мужикам и первой обратилась в Пелагее.

– Мать Пелагея? Ты ли? – решила уточнить она. – Неужто Мотька не врет?

– Я это, Прасковья, я...

– Это ж с какой такой радости сама попадья к нам припожаловала? – Оттолкнув жену, к Пелагее вышел Никодим, кутаясь в какую-то темную тряпку. Женщина вдруг сообразила, что в доме было почти так же холодно, как на улице. Поскольку она продолжала молчать, Никодим вынужден был спросить еще раз: – Чего пришла-то, Пелагея?