Светлана Лубенец - У каждого свое проклятие

– Я испытала феерическое послевкусие. Думала, конец мне пришел. А с живота синяки до сих пор не сошли... Один черт знает, что вы со мной делали!

– Я любил вас, Нонна... я и сейчас люблю... И если бы я только мог рассчитывать...

– Не можете! Особенно после того... что произошло...

– Да? То есть вы хотите сказать, что если бы не произошло, то вы могли бы, так сказать, снизойти...

Нонна с пристрастием оглядела соседа. Вообще-то он был ничего себе дядька: высокий, широкоплечий и не лысый. Она ужасно не любила лысых. Волосы Георгия Николаевича были почти совсем седы, но густы и красиво пострижены. Да и лицо, пожалуй, вполне приличное. Среднее такое лицо. Не молодое, но и не старческое. Нормальное. Не противное. Нонна никогда не воспринимала соседа как мужчину именно из-за большой разницы в возрасте. А теперь она даже припомнила, каким он лежал перед ее диваном... голым... Брррр! Какое отвратительное слово. Лучше сказать: обнаженным... Его тело было крепким и поджарым... В общем, если бы не Борис и не этот чертов богатырник...

Нонна пристально посмотрела в глаза соседа и с насмешкой сказала:

– Так вы без своего... богатырника... может быть, и вообще ничего не можете...

Викулов усмехнулся:

– А ты проверь.

– Мы на «ты»?

– Как хочешь, Нонна... или... как хотите... один черт...

– Знаете, Георгий... А ведь я вас... ну то есть именно вас – не помню... Мне виделся какой-то огненный человек... такой красный, пылающий... Так что вполне можно считать, что между мной и вами ничего не было. Я даже смущения перед вами не испытываю. Там... в том дурмане... были не вы...

– А я именно тебя помню, Нонна. Может быть, потому, что именно тебя и хотел.

– Прямо вот так... именно меня?!

– Не совсем... Мне, пожалуй, виделась... птица... Такая... как сирена... с женским лицом. Лицо постоянно меняло выражение, но я точно знал, что это была ты...

– Не может быть... – растерялась она.

– Почему?

– Потому что... это странно... А какого цвета было ее оперение?

– Яркого такого, красного... И вообще, все происходило будто бы внутри пылающего костра...

– Да-а-а... – протянула она. – Пожалуй, ощущения похожи... Но это все равно не дает вам права...

– Конечно, не дает, – согласился сосед. – Правами можешь наделить меня только ты.

– Вы! – сердито поправила его Нонна.

– Ну хорошо... вы...

– Не наделю, – бросила ему она и ушла из кухни в свою комнату.

* * *

Следующая за разговором с соседом ночь была для Нонны бессонной. Она совершенно не хотела думать о Викулове и о том фантасмагорическом происшествии, но мысли сами собой возвращались к соседу. Каким образом случилось, что их, совершенно посторонних людей, посетили одинаковые видения? Нонна действительно ощущала себя птицей с красным оперением, а он, то есть Георгий Николаевич, был человеком огня. И все между ними происходило внутри костра. Тогда она просто не сообразила, что это был именно костер. Да, сосед прав. Она помнит нечеловеческое наслаждение, которое при этом испытывала, но никогда в жизни не захочет его повторить. Эти «игрища в костре» чуть не стоили им обоим жизни. Хорошо, Маринка вовремя приехала. И слава богу, что у сестры нашлись знакомые в районной больнице, а то и Нонну, и Георгия точно повязали бы как наркоманов-суицидников. Вид у них был жуткий.

Маринка потом долго стыдила сестру и приставала к ней с вопросами, как она могла дойти до жизни такой, чтобы напиваться какой-то дрянью вместе с престарелым соседом. Что могла ей ответить Нонна? Она сказала, что ее бросил Борис, но Марина не посчитала это убедительным поводом к столь странным действиям.

* * *

А от Бориса между тем не было никаких вестей. Похоже, он окончательно выбросил свою венчанную жену из головы. Маринка говорила, что он днюет и ночует у постели Аленки, которая, скорее всего, на всю жизнь будет прикована к инвалидной коляске. На вопросы Нонны о взаимоотношениях Бориса с Надей сестра твердила одно:

– Мне ничего не известно. Возможно, что им вообще сейчас не до этого. Они оба заняты только дочерью.

Борис занят дочерью. Маринка – своими неслабыми проблемами. А ею, Нонной, никто не занят. Даже собственная мать звонит редко, потому что скачет вокруг папеньки, у которого вдобавок к постоянной сердечной недостаточности разыгрался еще и хронический панкреатит. В общем, всем на Нонну наплевать. Нет, конечно, если она опять что-нибудь ужасное прохрипит в телефон, кто-нибудь из них тут же примчится ее спасать. А если не спасать? Если просто... Никому она не нужна... Никому... Иди в свою комнату – и живи в ней, пока опять не приспичит умирать с черным животом...

С живота мысли Нонны плавно перетекли на соседа. Только ему она и нужна. Она вспомнила себя птицу и то, как в ней чуть не разорвался огненный шар. Потрясающее состояние. Жаль, что такое невозможно ощутить без богатырника... А вдруг можно? Для кого ей теперь себя беречь? Ждать Бориса? Он, похоже, не придет... Никогда...

Нонна встала с дивана, сбросила с себя халат и все, что под ним было, завернулась в связанную матерью бордовую ажурную шаль с длинными кистями. Из-под сетки ажура соблазнительно белело тело. Нонна посмотрела на себя, обернутую шалью, в зеркало и осталась довольна. Бордовый цвет всегда шел ей. Она развела руки в стороны, как огромные ажурные крылья. На шее блеснул крестик, и Нонна сникла. Ей нельзя быть бордовой птицей. Она обвенчана с Борисом... Но он ведь об этом не вспоминает!

Нонна решительно сняла маленький крестик на хлопковом шнурке и запрятала его в шкатулку с побрякушками, потом как следует расчесала щеткой волосы и вышла из комнаты. Она медленно, крадучись, прошла по коридору, остановилась у двери соседа и через мгновение резко ее распахнула. Георгий Николаевич выронил книгу, которую читал.

– Нонна? – удивился он и сразу соскочил с дивана.

Она кивнула. Ее руки безвольно упали вдоль тела. Тонкое ажурное кружево разошлось в стороны. Викулов опять осел на диван и чужим голосом спросил:

– Ты хорошо подумала, Нонна?

– Да, – ответила она и сбросила шаль на пол.

* * *

Через полтора месяца выяснилось, что Нонна беременна...

– Андрюша! – бросилась к мужу заплаканная Ирина. – Ниночка не слышит!

– Погоди, Ира, не суетись, – стараясь держаться спокойно, сказал Андрей, снимая в коридоре куртку. – Мы же договорились: пока врачи не вынесут окончательного вердикта, не будем впадать в панику.

– Они вынесли, Андрюша, вынесли! – захлебывалась слезами Ирина. – Сегодня в нашей поликлинике как раз консультировал известный профессор... из Института педиатрии... кажется... Слюсарев... Он однозначно сказал: «Девочка глуха!» Представляешь, глуха!!!

– Но... может быть, можно что-нибудь сделать... какую-нибудь операцию...

– Нет! Нет! Такую патологию не оперируют! Он так и написал в карточке: «Неоперабельно». Я специально попросила, чтобы он написал все, что думает, и насчет операции...

– Мало ли что он там думает, – пытался утешить жену Андрей. – В конце концов, он не истина в последней инстанции! В Москву надо съездить!

– Зачем?

– Затем, что как научный центр Питер – провинция!

– Ты и сам, Андрюшка, не веришь в то, что говоришь, – тихо сказала Ирина, стирая со щек слезы.

– Ну почему... – выдавил из себя Андрей.

Жена была права. Он действительно не верил. Они с Ириной давно поняли, что их крохотная дочка Ниночка глуха. Честно говоря, Андрей не слишком и надеялся, что профессор Слюсарев скажет что-то утешительное, но не показывать же жене, что уже утратил надежду. Надо узнавать, где можно достать слуховой аппарат, или для таких маленьких детей их и не делают?

Ирина ткнулась лицом мужу в грудь и сдавленно проговорила:

– Ну... за что? За что? Не понимаю... Мы так любили друг друга! Почему наша девочка будет несчастной?!

Андрей обнял жену и сказал:

– Ну почему непременно несчастной? Живут же люди не только глухие, но и слепые... Вон у вашего Павлухи Ванечка умер – вот это беда так беда!

– Вот я и спрашиваю: за что?! За что такое горе свалилось на Пашку? На нас за что?!

Андрей счел за лучшее не отвечать. Его прабабка Клавдия Мефодьевна утверждала, что дочка у него родилась ущербной, потому что он долго жил с Ириной во грехе, нерасписанным. Чушь, конечно. Они никогда не жили во грехе. Они жили только в любви.

* * *

...Ирина Епифанова красавицей не была. В их семье красотой природа наградила только маму и Борьку. Павел, Лешка и Ирина пошли в отца, маловыразительного мужчину, который хорош был только одним: высок ростом. В юности Ирочка только тем и занималась, что пыталась вытравить с лица веснушки. Их было не так уж и много, но они здорово отравляли ей существование. Ирочка прекратила свои опасные эксперименты лишь после того, как попала в больницу с тяжелым воспалением кожи лица после очередной неудачной потравы. Ей было очень плохо и больно, а потому пришлось смириться с тем, что крохотные желтоватые пятнышки будут отражаться в зеркале всегда, как только ей придет на ум в него посмотреться.

Когда Ирочка окончательно определилась с веснушками, она вдруг поняла, что, даже несмотря на их наличие, находится в гораздо лучшем положении, чем многие ее подружки. У каждой из подружек по скольку братьев? Ну... по одному, два – от силы. А если учесть, что некоторые братья еще и младшие, то их и вовсе не следует брать в расчет. У Ирочки же братьев было три, и все, как один, старшие. К этим старшим братьям приходили друзья, разумеется, тоже старше Ирочки и один краше другого. Она замучилась выбирать, в которого же ей поскорее влюбиться, поскольку дело уже не терпело отлагательств. На уроках литературы они проходили Пушкина, а Ирочке до сих пор некому было сказать: «Я вас люблю, к чему лукавить...»

С пристрастием оглядев многочисленную армию друзей собственных братьев, Ирочка решила влюбиться в одноклассника Лешки – Гарика Саркисяна. Гарика очень легко было выделить из всех, потому что он и сам по себе здорово выделялся. Армянин Гарик был, разумеется, смуглым, черноволосым и жгучеглазым и походил на Ирочкиного старшего брата Борьку, признанного красавца. Приняв решение влюбиться, Ирочка так и сделала: влюбилась. Она стала мечтать о Гарике перед сном, а между приготовлением домашних заданий по алгебре и русскому языку принялась писать ему «риторические» письма, которые она так называла за то, что они, как и аналогичные вопросы, не требовали ответа. А еще она старалась почаще попадаться Гарику на глаза, когда он приходил в гости к Лешке. Саркисян злился на Лехину сестру, которая вечно путалась под ногами, и становился от этого еще краше.

К концу учебного года Ирочкина любовь достигла апогея, и она решилась на крайность, то есть не на «риторическое», а на самое настоящее письмо. Вместо «домашки» по литературе – сочинения про Павла Ивановича Чичикова с его пристрастием к мертвым душам, Ирочка положила перед собой томик Пушкина, раскрыла его на знаменитом письме Татьяны и, поглядывая в него, принялась старательно выводить:

«Я пишу тебе письмо, что можно к этому добавить... Конечно, ты можешь презирать меня после этого, но, может быть, все-таки не станешь этого делать... Сначала я не хотела писать, и ты никогда не узнал бы о моих чувствах, если бы приходил к Лешке почаще, если бы мы хоть иногда имели возможность поговорить наедине. Потом я могла бы думать об этом и вспоминать наши разговоры. Я знаю, что ты нравишься многим девчонкам, а я ничем не блещу, да еще и с веснушками. Если бы ты никогда не приходил к Лешке, я не знала бы горького мучения, и, может быть, мне понравился бы кто-нибудь другой из его друзей, а может быть, из Пашкиных или из Борькиных...»

Про «верную супругу и добродетельную мать» Ирочка решила пропустить, тем более что дальше шли очень подходящие строки. Она в волнении покусала ручку и принялась писать дальше:

«Если честно, то другого я не смогла бы полюбить. Как только ты вошел к нам в квартиру, я сразу поняла, кем ты станешь для меня...»

Про помощь бедным тоже пришлось пропустить, хотя, конечно, можно было бы вскользь упомянуть о том, как они всем классом собирали детские книги для соседнего детдома. Хорошенечко поразмыслив на эту тему, Ирочка вспомнила, что книжек принесла немного и не лучшего качества, поскольку все самые хорошие они уже отдали соседской девчонке Люське. Про такое было уж лучше и вовсе не упоминать.

Молиться Ирочка тоже не умела, а потому перешла к конкретным предложениям Гарику: «Ты мне сразу скажи, если тебе нравится другая девочка. Только честно, потому что я перед тобой была честна. Мне страшно перечитать то, что написала. Я и не буду, иначе, боюсь, не отдам тебе это письмо». Ирочка хотела было написать, как у Пушкина, что смело вверяет себя Гариковой чести, но побоялась, как бы он неправильно это не истолковал, и больше ничего добавлять не стала.