Все ей внушало страх. Быть дочерью женщины, которая обрекла себя на ожидание блудного мужа, не лучший подарок, который может преподнести жизнь. Но бывает и похуже…

Я бежала к маме. Забралась на заднее сиденье такси, облепленного запретами. Назвала водителю адрес. Предупредила его об одностороннем движении. Приветливый пес, сидевший подле него, приподнялся и начал за мной наблюдать, уткнувшись в спинку сиденья.

– Итак, скоро отпуск? – бросил мне водитель.

– Н…да.

Тон, которым я ответила, обескуражил водителя, и он умолк. Утратив всякий интерес, он вел автомобиль как автомат. Знойный город таял под шинами. Отвратительный район, в котором жила мама, пропах фритюром. Пяти– и семиэтажные дома с заставленными подоконниками, часто без лифта, с узкими тротуарами и вечными пробками на улицах. Эта невзрачная улица стала такой же незаменимой, как Суэцкий канал. Было невозможно проехать, минуя ее.

Такси остановилось возле дома… Никогда не попадут в число архитектурных памятников ни эти ворота, ни этот узкий двор с мусорными бачками с перекошенными крышками. Слева на стене несколько объявлений, написанных на скорую руку, и металлический улей для почтовых ящиков с фамилиями, которые подчас было очень трудно расшифровать. На своем почтовом ящике мама написала: «Г-жа вдова Жирарден». Она предпочитала слыть вдовой, нежели быть брошенной или разведенной. Мне, по-видимому, было десять лет, когда мы поселились в этом доме. Обращавшие на нас внимание люди принимали моего отца, который периодически наведывался к нам, за маминого любовника.

Я поднималась с трудом. Часто останавливалась. Мне хотелось плакать. У двери на шестом этаже перевела дыхание и позвонила.

Мама откликнулась:

– Иду…

С раздражением я прислушивалась к глухому шарканью домашних туфель. Она спросила по другую сторону двери:

– Кто там?

Я начала стучать ногами:

– Это я.

– Я? Кто это?

– Я, Лоранс.

Она открыла. Я увидела ее синие глаза на взволнованном, слегка увядшем, нежном, очень бледном лице. Я ее чуть не сшибла с ног входя.

– Ты уже не узнаешь мой голос?

– Сначала поздоровайся. Не нервничай так… Что происходит? Ты знаешь, я не должна быть дома. Ты меня застала случайно.

Я ее слушала, едва сдерживаясь.

– Здравствуй, мама… Поцелуй в левую, потом в правую щеку. Затем я попыталась избежать ритуального осмотра. Она обхватывала мою голову руками и внимательно разглядывала лицо, чтобы определить мое настроение, как арбуз на рынке.

– Тебе нужен отдых, моя девочка. Ты устала. Я высвободилась из ее рук.

– Ох, мама…

– Ты груба, – сказал она. – Почему ты пришла? Чтобы обидеть меня или чтобы сделать мне приятное? Я тебе говорила: не приходи, не предупредив по телефону. Теперь я работаю в ювелирном магазине каждый день. Сегодня господин Берри занимается инвентаризацией.

У меня не хватало слов, я задыхалась от досады.

– Ладно, ладно… Твой шестой этаж меня доконал.

Прихожая была узкой, настоящий пенал.

– Хочешь чашку кофе? – спросила она.

– Даже две…

У меня пересохло в горле и душа изнывала от горя. Мы направились в кухню. Она остановилась и сказала:

– Ты всегда сердишься, если я не открываю в ту же секунду. В Париже следует быть осмотрительным. На третьем этаже опустошили квартиру. Вывезли все…

– Вывезли?

– Даже канарейку прихватили…

Я не могла больше сдерживаться.

– Обворовали? Но что можно украсть в этом доме?

Стоя по-прежнему в полутемном узком проходе, он догадалась:

– Ты плакала?

Броситься бы к ней, излить море слез на ее блузку, рыдая на ее груди, протягивая руку к носовому платку, как утопленница, голова которой все еще выступает из воды, к спасательному кругу. Плакать, чтобы утешили. Услышать, что я самая красивая, самая умная, самая достойная женщина в мире и что лишь неотесанный мужлан мог причинить мне зло. Мама обожала меня почти с религиозным фанатизмом. Я упивалась ее любовью. Будучи злым, неуклюжим подростком, я делала ей больно, но она всегда утешала меня. Я ревновала ее. Я не хотела, чтобы какой-то мужчина отнял у меня маму, и страдала, когда возвращался отец. Сегодня мама узнает, что ее несравненная замечательная дочь обманута.

– Скажи, что ты любишь меня, мама. Она сощурила глаза.

– Ты заболела?

Ее ласка, я нуждалась в ней, но я не принимала ее, когда она для меня была обременительной. Мама должна была проявлять открыто свою любовь только тогда, когда она мне была необходима.

– Тебя уволили?

– Нет.

– Беременна?

– Нет.

– Почему ты не в лицее?

– Директор отпустил меня на полдня, ему нужен был мой класс для экзамена на степень бакалавра. Я воспользовалась этим случаем, чтобы сделать кое-какие покупки.

– Ты ела? Нет, ничего! Глядя на тебя…

«Мама, я случайно наткнулась на Марка. Он прогуливался с девицей. Он мне изменяет». Мне хотелось все это сказать. Слова застряли в горле, я лишилась дара речи.

– Ну вот, ты, должно быть, голодна. Когда ты была ребенком, ты плакала, когда хотела есть.

– Возможно.

Я пошла за мамой. Сколько себя помню, мы ели на кухне. Наша социальная среда была неопределенной. Мы не принадлежали ни к рабочим, ни к буржуа, ни к интеллигенции. Мы страдали от постоянной нехватки денег. Очень часто я помогала маме приводить в порядок ее бюджет. Впервые в жизни я обедала в настоящей столовой у своей школьной подруги, когда я ходила в начальную школу. Смущаясь, подражая другим, я положила слегка накрахмаленную салфетку себе на колени. Я не смела смотреть на прислугу, она подносила блюдо каждому. Я не знала, как пользоваться столовыми приборами. Я зажала их в кулаке. Мать моей подружки воскликнула:

– Никогда не накладывают себе на тарелку одной рукой, малышка. Сервировочные приборы держат в обеих руках.

Я сильно покраснела и взяла вилкой несколько зеленых фасолин. Я заметила, что эти люди пили кофе из маленьких чашек в гостиной. Сидя, они держали блюдце, не роняя маленькую ложечку, и курили. «Значит, богатые обладают также и сноровкой». Я понимала, что мы другие, и одергивала маму, когда она накладывала себе салат одной рукой.


Окно маминой кухни выходило на небольшой двор, посредине которого возвышался каштан с густой листвой. Как затерянная в пространстве космическая капсула, кухня плыла в этом мире. Серые крыши Парижа тянулись, насколько хватало глаз. Помятые, покрытые скользящей черепицей, эти крыши, над которыми возвышались трубы с ободками сажи, давали приют почтовым голубям, безучастным антеннам и накопившимся мечтам. Над нашим домом солнце описывало полукруг. Его желтые лучи, как горящие фитили, прорезали крону каштана. Случалось также, что солнце, перекрывая нарастающую тень, рассыпало по нашим лицам зеленые и желтые блики.

– Жалюзи по-прежнему не починены?

– Нет. Они даже не отвечают… Они даже не появлялись.

«Они» для мамы представляли высшую власть, могущественную и капризную. Группа, состоящая из лиц, которых следовало уважать: синдик жилого дома, политические деятели, лавочники, полицейские, почтальоны, доставляющие ордера, участковые врачи или во время обстоятельных обследований врачи из ближайшей больницы, а также некоторые журналисты, выступавшие по телевидению. «Они сделали», «они сказали», «они обещают».

Как мини-паровоз, кофеварка с шумом распространяла аромат. У нас все было дешевым, кроме кофе.

– Подогреть немного молока?

– Мама…

– Или ты предпочитаешь холодное?

– Мама… Марк…

– Ты пьешь с сахаром или без?

Я взорвалась, освобождаясь от чувства неудовлетворенности:

– В три часа дня ты в домашних туфлях и переднике. Почему? Красивая женщина, как ты…

Мать посмотрела на себя с виноватым видом, как ребенок, испачкавшийся вареньем.

– Чем он плох, мой передник?

– Ты похожа на официантку из столовой. Но никто не заходит поесть…

Мне бы следовало откусить себе язык. Я обидела маму.

– Ты мне делаешь больно, значит, ты несчастна, – сказала она слегка металлическим голосом. – Зачем ты пришла?.. Я больше не верю приступам дочерней любви.

Она пригвоздила меня своим обволакивающим чистым взглядом, словно синей рукой. Эта лазурь неба, эта лазурь Нила, эта лазурь незабудки, эта лазурь, достойная воображения поэта, жаждущего искренности, околдовала меня. Мама смывала эту бесподобную лазурь потоками слез. Я вздрагивала от мысли, что однажды ко мне явится призрак мамы. На заре, кажущейся спокойной, когда перламутровая непроницаемость освещает погребальную серость конца ночи, мама наклонится надо мной, чтобы посмотреть на меня, чтобы свести меня с ума терзаниями оттого, что я не выполнила своего долга перед ней. Она требовала для себя так мало.

– Твой кофе…

Присутствие мамы помогало мне разобраться в происходящем. Если я отправлюсь путешествовать, чтобы отомстить? У меня были небольшие сбережения, которые предназначались для покупки квартиры совместно с Марком. Но я отказывалась от мысли строить жизнь на обмане. Подружки у него, дружки у меня. Если мы не подходим больше друг другу, зачем жить вместе?

– Мама…

– Ты хочешь поджаренного хлеба? У меня очень свежее масло…

Я никогда не могла устоять перед хлебом, поджаренным на масле. Я похрустывала им с безумным удовольствием и опорожняла вторую чашку кофе.

– У меня есть еще банка прошлогоднего вишневого варенья. Тебе оно нравилось… Я открою?

– Мама?

– Сейчас…

Она поставила передо мной банку, которую она только что открыла. Я объедалась с горя.

– Мама, я должна тебе сказать…

– Иду.

Наконец, она села, но смотрела на кастрюльку, чтобы молоко не убежало. Мама никогда не слушала. Ей хотелось кормить свою семью. Я чувствовала себя в зародышевом состоянии.

– Знаешь, мама, Марк… Я давилась слезами.

– Сначала поешь, наберись сил…

Любое волнение отнимало у нее много сил. Мама налила мне еще кофе. Я смотрела на допотопную кастрюльку с молоком, она была такой древней, как будто ее извлекли из римских раскопок. Безразличие моей матери к недостатку комфорта удручало меня. Я набрала целую ложку вишневого варенья с тремя почти нетронутыми ягодами. Настоящий восторг. Я начала разбираться в своих ощущениях, я выходила из шока. Смешались ярость, гнев, отчаяние, месть, надежда сделать что-нибудь в возмещение обиды. Я сосредоточилась на сложных расчетах. А если поехать в Соединенные Штаты…

– Осторожно с косточками, – сказала мама.

Мне принадлежала половина денег, предназначенных для покупки квартиры. А если бы я растратила эти деньги? Если вместо половины крова я бы подарила себе целый мир. Авиабилет первого класса, гостиница люкс в Нью-Йорке или на Карибских островах. Мало-помалу я представляла непостижимое: промотать все, что у меня было. Я должна сохранить работу, но подарить себе два месяца шикарной жизни. А что потом? Я предпочитала об этом не думать. Я не верила в это. Но эта мысль не покидала меня…

– Что с тобой случилось?

– Это связано с Марком.

– Проблемы в конторе…

Я повторила:

– Научно-исследовательский институт – не контора… Марк работает в лаборатории.

Мама пожала плечами.

– Какая разница…

По моей просьбе она сняла передник, завязала бант на своей блузке и провела машинально по юбке.

– Мам, у тебя замечательная фигура…

– Одинокая женщина живет на йогуртах, – сказала она.

– Тебе следует изменить образ жизни, мама.

– Ты пришла, чтобы мне это сказать?

– Нет, но я решила в будущем уделять тебе больше внимания…

– В этом нет нужды. Я больше не считаю годы, вы забыли о моем дне рождения. Мое столетие? Вы узнаете о нем из газет. Я буду гордостью квартала. Так что с Марком?

– Он…

Слова застряли в горле. Мне хотелось, чтобы меня успокоили, но не жалели. Без всяких сравнений. Я была согласна на все, но только не участь мамы. Мне не хотелось бы пополнить компанию обманутых женщин, которую возглавляла мама. Я предприняла отвлекающий маневр, чтобы выиграть время.

– У тебя нет ни одной морщины, мама… Она улыбнулась.

– Ты скрываешь от меня что-то очень важное…

– Нет.

Светло-каштановые волосы с проступающей кое-где сединой, длинные, загнутые черные ресницы. Тонкий нос придавал детскую невинность лицу, которое время забыло испортить. Мама была старше меня на семнадцать лет, но мой жизненный опыт был несравненно богаче.

– Тебе следует подкрашивать волосы, мама…

– Ты насмехаешься надо мной?

– Нет, послушай…

Она бросила взгляд на свои часы-браслет.

– Твой отец должен позвонить мне до отъезда в отпуск.

Привыкнув быть жертвой супружеской неверности, мама примирилась со свободой отца, потому что она не могла сделать иначе. Мне было страшно услышать: «Моя бедняжка, ты знаешь, наконец, что такое быть обманутой… Ты увидишь… Ко всему привыкаешь. Вначале это тяжело. Чувствуешь себя униженной, старой, отвергнутой. Мало-помалу приспосабливаешься».