– Хочу есть.

Марк помчался на кухню.

– Я накрываю на стол.

Такая готовность с его стороны меня удивила. За столом Элеонора смаковала вино.

– С сыром камамбер вкусно.

Она вела себя коварно, растягивала слова, мусолила их, раздевала их, придавала им другое звучание. Ее сиплое дыхание подчеркивало чрезмерную чувственность ее интонаций.

– Вы хотите кофе?

Она не смогла бы сказать лучше: «Я хочу в ваши объятия».

– Ложечку…

Долгое и прерывистое дыхание от наслаждения.

– Еще сахара?

Я представляла ее, обнаженную, в постели, подающую сахар, в белом домино. Она была настолько вызывающей, что я поверила в ее простодушие.

– Я очень скучаю по своему возлюбленному.

Она бросала на нас взгляды незадачливой нимфоманки, взгляды откровенные и пылкие, на лбу Марка появились капельки пота.

– Спокойной ночи, – внезапно сказала Элеонора.

И ушла в свою комнатушку. Мы тотчас улеглись. Я прошептала на ухо Марку.

– Ты по-прежнему считаешь, что она похожа на кобылу?

– Потише, – сказал он. – Она может нас слышать.

– Нет.

– Да.

– Марк?

– Да.

– Ты думаешь о ней?

– Немного. Это нормально. Мне всегда хотелось заниматься любовью сразу с двумя женщинами, одна из которых моя. Я тебя уверяю, если мы постучим в стенку, она прибежит.

– Она моя лучшая подруга. Я сходила с ума от ревности.

– Тем более, – сказал Марк – Вы не поссоритесь потом.

У меня были любовники, но никогда не было двух одновременно. Я всегда находила предлог, чтобы их поменять, но не для того, чтобы их приумножить. Это было нелогично. Не более целомудренно заниматься любовью в понедельник с Пьером, а во вторник с Полем, чем в среду с Пьером и Полем.

Я сказала на ухо Марку:

– Тогда почему не с двумя мужчинами?

– Мне бы это меньше понравилось. Априори.

Затем в мое ухо:

– Если бы ты не была такой совестливой, такой ревнивой.

– Я вышла замуж не для того, чтобы играть в такие игры.

Он резко повернулся ко мне спиной, мы не могли уснуть на нашем припае, супружеском ложе. Мы не осмеливались пошевельнуться. В этот вечер я победила, была уверена в своем праве, в своих принципах, до замужества все что угодно, но после: верность. Около часа ночи я попила теплой воды, несколькими минутами позже Марк направился в туалет, затем, вернувшись, тяжело бросился в кровать.

Утром Элеонора просила тосты голосом гетеры. И поскольку она была американкой, ей хотелось также фруктов. У меня было лишь два неказистых банана. Она очистила первый банан с таким изяществом, что Марку стало неловко.

С того момента, как я узнала об измене Марка, моя память начала заселяться женщинами-воспоминаниями. Лица некоторых старых знакомых оживали в моей памяти, причинили ли зло эти призраки? Испанка из лаборатории. Она готовила диссертацию, Марк руководил ее работой. Я ее приглашала домой, мы бывали у нее чаще, чем мне этого хотелось. Она нас пичкала паэльей. Однажды по возвращении домой я сказала Марку:

– Она занимается научной работой, возможно, но я ее представляю скорее с кастаньетами.

– Они у нее есть…

– Ах да!.. Откуда ты это знаешь?

– По совместной работе, – ответил он. И принялся отбивать такт пальцами.


Ключ повернулся в замке. Один раз, два… Мое сердце забилось. Дверь открывалась в пространство, которое окрестили прихожей, и дальше в гостиную.

– Привет, дорогая, – бросил он. – Какая жарища! Я без сил.

И он поставил свой портфель у стойки для зонтов.

Я смотрела на этого прямодушного спортивного вида человека. Вечером у него не было уже того налета молодости, который я заметила в полдень, когда он был с девицей. Эта удивительная перемена меня огорчила. Он указал пальцем на проигрыватель.

– Прекрати, выключи, сделай что-нибудь.

Я остановила пластинку и опустила пластмассовую крышку. Я оробела, мне захотелось избежать объяснений. Марк проявил исключительную неосторожность, поцеловав меня в лоб. В тридцать два года поцелуй в лоб является приговором женщине. Я смотрела на его напряженно и молчала. Ему надо было сказать, что я похожа на девочку.

– Ты в ожидании месячных?

Я была шокирована, сказала:

– Ты мне говоришь неприятные вещи.

– Ты угрюма, и у тебя гладкие волосы, – сказал он.

– Могут быть другие причины.

– Я приму душ, – объявил он. – Что мы едим сегодня вечером?

Я объявила войну:

– Ничего.

– Кажется, в Париже вспышка ангины. У тебя встревоженный вид.

Я представляла себя призрачной, нереальной, монашенкой с лицом волнующей средневековой чистоты. Я могла бы быть Антигоной или Электрой. Он же сводил античную драму до уровня яичников или гриппа. Я объявила с глухим удовольствием:

– Еды нет. У меня не было времени зайти в супермаркет или к ближайшему бакалейщику.

Постепенно он становился недоверчивым, нагнетаемая недомолвками скрытая напряженность действовала на нервы. Если бы он осмелился, он бы сбежал с большого супружеского представления. Затравленный, он был согласен пойти на любые уступки. Только бы не ссориться. Оставить эти проблемы на некоторое время, как выдерживают мясо дичи, и, когда они станут неудобоваримыми, наконец покончить с ними. Если я хотела представить, что с меня содрали шкуру, то мне не следовало медлить, чтобы сыграть аллегро на тему ревности. Я видела себя выходящей на сцену в роли пианиста в боксерских перчатках, приветствующей публику и дирижера. Затем я пытаюсь установить дурацкую круглую табуретку. Верчу ее. Я должна быть на высоте.

– Стало быть, ты без сил?

Марк посмотрел на меня обеспокоенно, он не предвидел такого представления вечером.

– Мне не по себе, – сказал он. – Жарко. Невыносимо жарко. Перед отпуском все взвинчены. При малейшем замечании люди взрываются. – Потом добавил: – Я хочу подольше постоять под душем. Я знаю, что остался салат.

– Твой салат сгнил…

– Ты считаешь? Утром он был еще съедобным.

– Я не буду его мыть…

– Ладно, – сказал он. – Хорошо. Ты купила минеральной воды, надеюсь?

Низведенная в ранг бравой домработницы, я произнесла тихим и ласковым голосом.

– Купить воды? Ты же на машине. Очень тяжело таскать бутылки.

– Я? – заартачился он. – Я это делаю по субботам. На прошлой неделе я принес двенадцать бутылок. Ты готовишь кофе на минеральной воде.

Но не осмелился добавить «и свой чай тоже». Уточнил:

– Сегодня утром оставалась только одна бутылка воды.

– Ты можешь спуститься и купить. Бакалейная лавка открыта.

При слове «бакалея» я ощутила знакомый запах, отдающий перезрелыми фруктами, с преобладанием ананаса, и мылом.

– Я буду пить воду из крана, – сказал Марк – Как большинство людей. Они от этого не умирают. Но прежде всего я иду под душ.

– Ты так устал?

Он повернулся, прежде чем скрыться в ванной комнате. Он приготовил к бою старое ржавое оружие – чувство оскорбленного достоинства.

– Ты никогда не давала себе труда понять «мышиную» возню в лаборатории. Что значит «каждый за себя». Никогда не знаешь, что свалится на голову – продвижение по службе или увольнение. Иногда приходится осыпать комплиментами посредственного специалиста, потому что у него звание. Потом он претендует на руководство. А я должен горбатиться на него. Два раза в неделю, особенно по понедельникам и пятницам, дни комплиментов. «Какой у вас прекрасный дом! Как замечательно мы провели уикэнд!.. Ваша супруга очаровательна!..» «Супруга», ты представляешь этот набор слов? Отчаянные попытки вспомнить имя их мальчишки, этого поганца.

Я улыбалась, этот славный малый измазал чернилами теннисные туфли Марка, когда мы проводили уикенд у них. Я не отвечала, застыла в позе мадонны на иконе. Скорбная и отрешенная. Марк скрылся в ванной комнате. В квартире под нами кто-то передвигал стулья. Я ждала. Марк просунул голову в дверной проем гостиной.

– Мыла… тоже больше нет?

– Есть, в ящике слева. Обмылок. Следовало бы купить в субботу. Я пользуюсь обмылком.

– Который ты прячешь?

– Нет, но если ты оставишь его, как обычно, в воде, то ничего не будет.

– Сколько же у меня недостатков сегодня, – воскликнул он… – Так жить нельзя… Тебе все не нравится…

– Хочешь виски до душа?

Он надеялся на перемирие, с удовольствием принял предложение. Через несколько минут вернулся с полотенцем, повязанным вокруг талии. Каким образом ему удалось снять брюки, оставаясь в обуви?

– Если ты мне приготовишь! – сказал он ласково и рухнул в кресло.

Я направилась в кухню сражаться с накопителем льда. Стукнула его о раковину. Окатила горячей водой. Наконец, кубики льда начали отделяться, наполнила наполовину большой бокал льдом, который залила виски. Потом отлила виски. Он не должен опьянеть. Это было бы слишком просто. Я принесла ему напиток, полный ненависти.

– Спасибо, очень мило с твоей стороны.

Он охлаждал свои руки о стакан. Пил маленькими глотками.

Я смотрела на него, как удав на козу.

– Звонила Элеонора.

– Кто?

– Элеонора. Из Нью-Йорка, не делай вид, что ты забыл Элеонору… Ты вел себя в ее присутствии, как пудель, уповающий на лакомство. Ты красовался…

– Ах да, конечно, Элеонора.

Его колебание должно было заставить меня поверить в то, что он забыл Элеонору. Это усиливало мои подозрения.

– Что ей надо было?

– Меня пригласить.

– Нас пригласить?

– Нет. Меня.

– Куда?

– В Нью-Йорк.

– Придумала же. Абсурд. Поехать в Нью-Йорк! – сказал Марк.

– Я хочу поехать в Нью-Йорк.

– Зачем ты поедешь в Нью-Йорк?

– Для удовольствия. Он дотронулся до лба.

– Что-то там не так? Ты отдаешь себе отчет, сколько стоит билет?

– Представляю…

– Тогда?

Наклонившись вперед, Марк пытался развязать шнурок.

– Я не люблю, когда разуваются при мне.

– С тех пор, как ты видишь меня, как я разоблачаюсь…

– Вот именно. Мне надоело смотреть, как ты раздеваешься.

– Куда мне деваться?

– В клетушку, если Элеонора могла там жить, то для тебя достаточно места, чтобы разуться.

– Ты не имеешь права нервировать меня до такой степени, – воскликнул он.

– Нет, имею. И я уезжаю. В Нью-Йорк.

– На какие деньги?

– На свои.

– У тебя их нет.

– Есть. Деньги на квартиру.

– Ты собираешься растратить деньги, предназначенные для покупки квартиры?

– Да, наплевать мне на квартиру. Я уезжаю в Америку в следующий четверг, 1 июля.

– Франция в кризисе, мир в огне, Европа агонизирует. А тебе приспичило ехать в Америку? – воскликнул он. – Ты спятила? Достаточно, чтобы какая-то девица позвонила. И ты бежишь? Но это никуда не годится. Совсем…

– Нет, годится…

– Но, нет. Надо оставаться дома. Нам повезло, что мы можем поехать к маме, пляж в десяти минутах от дома.

– На машине.

– В нашей стране мы имеем все, – продолжал он, держа туфли в одной руке.

– Ты собираешься их выставить на аукцион? Кто больше? Поставь их. Ты смешон.

– Ну и что же… Подумай, оставь эту американскую идиотку.

Я знаю его монолог об ущельях Тарн.

Мне он представляется в красных штанах в Вердене, готовый погибнуть за родину, я его вижу патриархом, отшельником или гидом, сопровождающим туристские группы по замкам Луары.

– Но я люблю Америку…

– Надо было оставаться там, моя дорогая, – сказал он довольно нагло.

Ему уже не было так страшно, как при возвращении.

Я прошептала:

– Совершенно верно. Мне следовало бы остаться там. Я совершила самую страшную глупость, когда отказалась от американского образа жизни.

– Твоему типу следовало бы тебя удержать. Я бросилась на него и начала его тузить.

– Свинья. Ты не имеешь права.

Он защищался, полушутя, полусерьезно.

– Успокойся. Уже нельзя и пошутить.

Он нарушил наш молчаливый договор: хранить молчание по поводу некоторых событий прошлого. К счастью, он мало что знал. Он отступил, и я закурила. За отсутствием гашиша мне оставался только этот обычный яд. Я злилась, мне не хотелось расстраиваться, погасила сигарету. До меня доносился шум воды. После долгого бесславного отсутствия Марк появился в банном халате. Чтобы выжить в этот вечер, он начал светский разговор.

– Ты действительно хочешь уехать?

– Да.

– Это твое право, моя дорогая, но что мы скажем маме?

– Ей надо что-то говорить?

– Она ждет нас с такой радостью…

– Перестань!

– Увы, это так…

– Но разве она оправдывается перед нами по поводу своих путешествий? Антильские острова, мыс Скирринг, остров Морис… А?

– Это ее дело, но она всегда дома, чтобы нас принять летом. Мы – ее счастье.