– Кого?

– Как кого? – удивилась Лира. – Моего Никифорова!

– А-а-а! Не-е-е… – обрадовалась я.

– Как это «н-е-е»? А кто целовался с ним практически на рабочем месте? Я видела!

– Нет, Лира, ты все неправильно поняла, – зачастила я. – Это был дружеский поцелуй… служебный… так сказать…

– Чушь-то не пори! – возмутилась Лира. – Что еще за служебные поцелуи?

– Ну… такие… За вовремя сданный чертеж… Он думал, что я задержу и что у вашего бюро будут неприятности с цехом, а я не задержала. Понимаешь? Если бы не задержал Бондарев, то, клянусь честью, Сергей Семенович и с ним расцеловался бы. Вот не сойти мне с этого места!

Лира смотрела на меня с недоверием, но ее щеки постепенно наливались румянцем.

– Значит, между вами ничего? – еще раз уточнила она.

– Клянусь, Лира, чем хочешь, если моей чести тебе недостаточно! – заверила ее я.

Она счастливо улыбнулась и запечатлела на моем лице настоящий акулий поцелуй. Я опять качнулась сухой былинкой и поняла, что, несмотря на досужую болтовню, Лира никому не хочет отдавать своего китообразного Слона. Они друг друга стоят.

Улыбаясь, я зашла в дверь нашего бюро и начала причесываться перед зеркалом в «еврогардеробе». Поскольку в отношениях у Никифоровых, похоже, опять воцарится полная гармония, а Сонечка потихоньку поправляется, я, пожалуй, могу наконец объяснить вам это странное название – еврогардероб.

Наш Большой Инженерный Корпус настолько большой, что если бы организовали общий гардероб для всех в нем работающих, то потребовалось бы такое количество гардеробщиков, как в Мариинском театре, а процесс раздевания-одевания растягивался бы на весь рабочий день. Чтобы сохранить исключительно для заводских нужд драгоценное рабочее время, сотрудники каждого отдела или бюро раздевались в углах своих комнат, вешая одежду на крючковатые стойки, сварганенные из производственных отходов.

С тех пор, как мы стали косить под Европу, стойки торжественно вынесли на помойку, а в комнатах, не менее торжественно переименованных в офисы, поставили элегантные стальные конструкции с «плечиками» для одежды. Но, поскольку рабочие места все-таки хотелось отделить от пальто и плащей, эти стойки почти у всех помещались за импровизированными стенками из шкафов. У нас тоже. Но вы, конечно, знаете, что русский человек не может существовать без кладовок, антресолей и сараюшек, а потому за шкаф к элегантной вешалке на следующий же день принялись сваливать старые отчеты, рулоны отживших чертежей и прочий никому не нужный хлам.

Помните, как Гоголь, о немой сцене из которого я мечтала, писал: «…Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор (в нашем случае – шкаф) – черт их знает, откудова нанесут всякой дряни!» Так что «еврогардероб» – это перл нашего остроумия.

А еще у нас имеется и «еврокафе» за стеллажом. Опять же год назад из-за стеллажа вынесли на помойку старый двухтумбовый письменный стол с намертво приварившейся к нему клеенкой с вишенками и установили на его месте легкий раскладной пластиковый столик с четырьмя, тоже раскладными, пластиковыми табуретками. Володька Бондарев на второй же день существования этого столика спалил стальной электрочайник. Причем спалил до такой степени, что он приварился к столу, как бывшая клеенка с вишенками к старому письменному двухтумбовому, – чайник еле отодрали. Попорченное место прикрыли двумя огнеупорными кирпичами, на которые поставили пластиковый электрочайник «Vitek», купленный в складчину.

Надо сказать, что переход к европейской офисной жизни дается русскому человеку с совковым прошлым с большим трудом. Пару месяцев назад на окно нашего бюро повесили жалюзи светло-салатового цвета. И вот представьте себе сочетание – под этими модерновыми жалюзями стоит корявый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты «Столичная».

Не думайте, что мы не пытались избавиться от этой банки. Пытались. Я сама два раза на общественные деньги покупала красивые глазурованные керамические горшки. Один горшок уронил на пол и разбил все тот же Бондарев, а второй – Юлия, ради которой этот столетник и живет на нашем окне. Начальница страдает хроническим тонзиллитом и периодически полощет себе горло, выжав в стакан с водой сок из листа своего любимого растения. Именно Юлия и водрузила столетник обратно в банку, которую легко отыскала в «еврогардеробе». Правда, новую жестянку она стыдливо обернула жатой оранжевой бумагой от букета, который мы подарили ей на день рождения.

Вы, наверно, удивляетесь, зачем я вам так долго про все это рассказываю? Объясняю. Я ненавидела наше бюро. Вы ведь помните, что я все время называла его паршивым. Меня бесил корявый столетник в банке из-под пасты, прожженный стол с огнеупорными кирпичами, залежи хлама под вешалкой и особенно чертежи на мониторе моего компьютера.

С того момента, как разбилась кружка с синим павлином, а губы Беспрозванных соединились с моими, все это стало казаться мне милым. Вон покачивается куртка Валеры, задевая одним пустым рукавом стопку старых справочников, а другим – такой же пустой рукав моего плаща… А самого владельца куртки я увижу, как только выйду из-за шкафа… И все мое существо, даже просто мысль об этом, отзовутся такой радостью, что я даже согласна поливать ненавистный мне ранее столетник в его дурацкой консервной банке.

В этот рабочий день я действительно своротила горы, потому что из-за своего компьютера на меня то и дело поглядывал Беспрозванных. Несколько раз ко мне подходила Надя Модзалевская и говорила, что не ожидала, что на Валерке так благотворно скажется любовь. При этом слове я краснела и ожесточенно щелкала мышкой. Я не знала, любовь ли это. Я вообще плохо понимала, что происходит. То, что начиналось, как ироничное приключение и эксперимент, согласно пунктам статьи газеты «Будни тяжелого машиностроения», перерастало в нечто волнующе-щемящее. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.

Поскольку родственники еще не убрались из квартиры Беспрозванных восвояси, после работы мы с ним сначала навестили Сонечку, которая уже иногда улыбалась, хотя и скупо, а потом поехали ко мне. Даже в больничной палате мы с Валерой не могли разомкнуть рук. Что уж говорить о тесной маршрутке, о лифте и крохотной прихожей моей квартиры! Мы опять забыли поужинать. Наши тела уже слишком давно терзал голод совершенно другого рода.

Я намеренно отключила телефон. Сонечка была под бдительным присмотром врачей, а Альбинка со своим мучным червем Дюбаревым справится как-нибудь и без меня.

Какая же я была дура, когда мечтала отвести Беспрозванных в парикмахерский салон. Какие же у него густые, шелковистые волосы! Их так приятно перебирать руками! Если же опять (возможно, и не к месту) вспомнить моего бывшего мужа Филиппа, то он стригся очень коротким ежиком. Тактильные ощущения от прикосновения к его голове были идентичны тем, когда мне приходилось касаться велюровой обивки нашего дивана. В Валерины волосы можно было спрятать лицо и вдыхать аромат травяного шампуня и собственный его запах – запах лучшего мужчины моей жизни.

Вы смеетесь надо мной? Ну и пожалуйста! Меня это нисколько не обижает! Если бы между Филиппом и Беспрозванных у меня было человек десять мужчин, я не испытала бы такого блаженства в этих четвертых в моей жизни объятиях. К тому же жалкие обнималки двух клубных завсегдатаев – мутноглазого субъекта, который выпил три кружки моего кофе, и маменькиного сынка со щеками цвета бело-розового зефира – можно не принимать во внимание вообще. Как я уже говорила, Валера не курил, и кожа его и дыхание не имели того застоявшегося никотинового духа, к которому я привыкла, живя с Филиппом. Валера пах любовью. Еще не родившейся. Рождающейся. Только-только раскрывающей свой бутон…

Вы, конечно, помните «отрыжку красных революционных шаровар» и потому наверняка удивляетесь этим моим «раскрывающимся бутонам». Я и сама удивляюсь. Я себе удивляюсь. Я ему удивляюсь. Я живу в состоянии непроходящего удивления.

– Как ты думаешь, что с нами случилось? – спросила я Валеру, положив голову ему на грудь и продолжая вдыхать такой новый для меня запах мужской кожи.

– Не знаю, – ответил он и поцеловал в макушку цвета розового дерева или вина утренней зари.

– А почему ты тогда струхнул, когда Бондарев прокукарекал, что я тебя окучиваю?

– А ты не окучивала?

– Так… Слегка… Несерьезно…

– А сейчас?

– Ты сознательно уходишь от ответа! Говори, почему тогда сбежал?

– Я чувствовал во всем подвох: ты несешь какую-то дичь, Бондарев подхихикивает, Надежда подмигивает, а у Юлии вообще глаза из орбит вываливаются.

– А как ты отвратителен был в «Чайной ложке»! – И я передразнила его: – «Наталья Львовна, скажите честно, что вам от меня надо!»

– Я в самом деле совершенно запутался в том, что происходит. Если бы ты не убежала тогда из чайной, а рассмеялась, я с радостью принял бы все за шутку.

– С радостью? Значит, я тогда была тебе совершенно безразлична? Зачем тогда подошел со своим павлином?

– Каким павлином?

– Ну… с кружкой, которая разбилась…

– Разве на ней был павлин?

– А ты думал кто?

– Я думал – петух.

– Нет, все-таки у тебя удивительная способность увиливать от вопроса! Немедленно отвечай, почему ко мне привязался? – И я опять передразнила: – «Вы кто? А я кто? Все это шутки? Бондарев придумал?»

– Я пошел на поводу у общественного мнения! – рассмеялся он.

Я села в постели и, уставившись в его смородины, попросила продолжения:

– Что это значит?

– То и значит. Наши наперебой стали подходить ко мне со всякими намеками. А Юлия – человек прямой. Когда ты ушла с середины дня с работы, она подозвала меня к своему столу и строгим, начальническим тоном сказала, что не позволит мне доводить влюбленную женщину до нервного срыва, тем более что мое сердце абсолютно свободно.

– И что? Ты им сразу поверил?

– Нет. Но на следующий день ты была такая несчастная! А потом эта «Чайная ложка» случилась…

Глаза его весело сверкнули, он повалил меня на постель, накрыл своим телом и, приблизив свое лицо к моему, потребовал:

– Признавайся! Ты ведь не из-за меня страдала, а из-за Сонечки, да?!

– Да, – не смогла я соврать и потянулась к его губам.

В наших объяснениях произошел технический перерыв, а потом Валера сказал:

– Ну вот… а я, бедный, не знал, что из-за Сонечки. Думаю, чем черт не шутит? А вдруг люди говорят правду? Сомневался, конечно, очень… А ты вдруг полезла целоваться…

– Я полезла?! Что ты несешь?!

– Конечно, ты! А кто же!

– Ну… вообще-то… я…

– А почему?

– Не знаю, Валера… Правда, не знаю… Я поначалу действительно шутя к тебе клеилась, честное слово. Но все шутки кончились, когда ты подошел с этой кружкой. У тебя были такие глаза! И свои идиотские революционные шаровары ты наконец снял…

– Революционные шаровары? – переспросил он.

Пришлось рассказать про «отрыжку». Он перевалился на спину и долго смеялся.

– Честно говоря, я давно перестал обращать на себя внимание. Я и переоделся только потому, что Модзалевская сказала, что я выгляжу, как бомж с помойки. Я не поверил, а когда дома посмотрел на себя в зеркало с пристрастием, ужаснулся. Надя была более чем права.

– Валер! А почему? Что с тобой такого случилось, что ты… И вообще… ты был женат?

– Женат? Был… Давно…

– Развелись?

– Да. – Смородины Беспрозванных приобрели жгучий, антрацитовый оттенок.

– Почему ты говоришь так односложно? Так печально все у тебя было? А вот я всегда легко и весело рассказываю, как развелась. У вас случилась какая-то трагедия?

Валера молчал, сосредоточенно разглядывая потолок.

– Не молчи! Расскажи, пожалуйста! Я все должна про тебя знать. Если, конечно…

Я осеклась, потому что вдруг испугалась того, что могу услышать в ответ. Валере скоро сорок. Не юноша. Человек с прошлым. Мое прошлое – чепуховое: влюбились – разлюбили, сбежались – разбежались.

Мы с Филиппом учились в одной институтской группе. Группа была дружная, свободное от учебы время мы проводили вместе: ходили в походы, ездили гулять за город, собирались у кого-нибудь дома или в студенческой общаге. Как-то с самого первого курса повелось, что я все время была рядом с Филиппом. Никто из других парней, кроме тихого Миши Ткаченко, на меня не заглядывался, да и я ни на кого больше не смотрела. От добра добра не ищут. Филипп был высоким, ярким, веселым и всегда модно одетым. К тому же он играл на гитаре и знал кучу бардовских песен.

Все девчонки нашего курса мне завидовали, особенно Женя Романова, а я была уверена, что люблю его всем сердцем. Но, как я теперь с удивлением вспоминаю, ни одного слова любви между нами произнесено не было. Никогда. После защиты диплома Филипп вдруг сказал: «А не испачкать ли нам паспорта?» Я даже не сразу поняла тогда, что таким образом он делает мне предложение. А когда поняла, согласилась, ни минуты не раздумывая. Свадьба была веселой, а богатенькие родители Филиппа подарили нам на свадьбу «Волгу», которую мы потом поменяли на «BMW». Машину по обоюдному соглашению после развода оставил себе Филипп.