Светлана Лубенец - У счастья ясные глаза

– Это ты принесла торт?

– И коньяк, – уточнила я.

– От сотрудников?

– Ага. От профсоюза и администрации.

– Это была моя жена. Люба.

Люба. Ну конечно! Люба. Любава… Любовь… Разве могли ее назвать по-другому?

– Она так и сказала, что жена, – заверила его я.

– Она бывшая жена.

– Ты мне говорил.

– Ты всем веришь?

– Тебе верю.

– И тебе все равно?

– Что именно?

– Все, что с нами происходит.

– По-моему, с нами ничего не происходит.

Он как-то непонятно хмыкнул и снова спросил:

– Почему ты целый месяц молчишь?

– Ты ведь тоже молчишь, – пожала я плечами.

– Хочешь, расскажу тебе про нее?

– Нет! – торопливо воскликнула я и даже крест-накрест заслонилась руками.

– Ты же хотела все про меня знать! – почти крикнул он, грубо схватил меня за плечи и тряхнул так, что я клацнула челюстями, прикусив себе язык.

– Это было раньше… – прошептала я.

– Нет, я тебе все-таки расскажу! Люба… Она красавица.

– Я видела…

Но он меня уже не слушал. Чувствовалось, что он твердо решил поведать мне их историю. Бежать было невозможно – он цепко держал меня железными пальцами. Мы стояли друг против друга. Лицо против лица.

– Мы учились в одном классе, – продолжил он. – После школы почти сразу пошли в ЗАГС. Весь класс гулял на нашей свадьбе. Она была первой в выпуске. А потом я провалился на экзаменах в институт, и меня забрали в армию. Она писала мне на службу трогательные письма, но, когда я вернулся, она… она жила с моим лучшим другом. – Глаза Беспрозванных были такими больными, будто все это случилось с ним только вчера. – Я сразу подал на развод. А потом началось… Она ушла от Генки снова ко мне, потом опять в кого-то влюбилась… Она уходила и возвращалась, уходила и возвращалась… Я однажды попытался сбежать от нее. Эта квартира, в которой я живу… пока живу… она не моя. Ее брат купил сыну, чтобы тот мог учиться и жить в Питере, когда подрастет… Сами мы из Омска… Так Люба меня и тут нашла…

Валерий остановился, чтобы перевести дух, и я успела подумать, что именно Любины дела он вечно и улаживал, а я грешила на его обнаглевших родственников. А еще я подумала, что передо мной вариант Дюбаревых, вывернутый наизнанку, на левую сторону.

– А я не мог ее не принимать, ты понимаешь?! – Валера еще раз грубо тряхнул меня за плечи.

Меня не надо было трясти. Я его понимала. Ох, как я его понимала! Я видела его Любу, его Любовь, живое воплощение любви в женщине! Если бы я была мужчиной, я тоже не смогла бы ей противиться.

– Что ты можешь понимать, ты же не мужчина! – Он будто услышал мои мысли и, не соглашаясь с ними, тряхнул меня особенно чувствительно.

Я отбросила от себя его руки, отскочила в сторону и почти всхлипнула:

– И что ты от меня-то хочешь?

– А ты чего хочешь? – Он опять отвечал на мои вопросы вопросами. – Ты хочешь, чтобы все так и продолжалось? Ты не против, чтобы я с ней спал?

От этого вопроса к моему горлу опять начала подступать липкая густая масса, которая не сможет пролиться слезами, но и не даст дышать. Я закусила губу и молчала.

– Ну почему ты все время молчишь? – В его голосе слышалась уже настоящая ненависть. – Мне продолжать в том же духе?

Я ненароком бросила взгляд на его плечо. К нему прижималась маленькая малахитовая ящерка, сверкала рубиновыми глазками и шевелила младенческими пальчиками.

– Продолжай, Валера, – сказала я, и успокоившаяся ящерка тут же исчезла в вороте его джемпера.

Беспрозванных одарил меня на прощание тяжелым взглядом и вышел из бюро, гадко хлопнув дверью. Обессиленная, я опустилась на тумбу у зеркала, где он совсем недавно сидел, и закусила кулак, чтобы не закричать от боли и тоски. Может быть, он хотел, чтобы я призналась в любви к нему. Как это обычно водится у мужчин, он хотел, чтобы его любили все женщины, а он выбирал бы, куда ему завернуть на вечерок. Нет! Это мы уже проходили! Это уже вариант Дюбаревых тютелька в тютельку. Этого мне не нужно ни за какие коврижки!

Объяснение с Валерием Георгиевичем в нашем «еврогардеробе» заставило меня более детально просмотреть колонки газеты «Биржа труда». Я выбрала фирму, где требовался продвинутый компьютерный оператор, и решила, что моя кандидатура им подойдет. Фирмачи действительно весьма благосклонно посмотрели на мое профессионально составленное резюме, а потом и на меня собственной персоной. Мне не хватало знаний только одной программы – «Access», то есть «Базы данных», но менеджер, который со мной разговаривал, пообещал обучение за счет фирмы.

Я дорабатывала в нашем милом бюро последнюю неделю из положенных двух. Юлия уговаривала меня остаться, с каждым днем все яростнее обещая, что выбьет для меня прибавку к окладу – не менее тысячи рублей. Но вы же понимаете, что я не могла бы согласиться даже в том случае, если бы она уступила мне свое начальническое место.

Несмотря на то, что я изо всех сил держала хвост пистолетом, беспечно и незаинтересованно говорила о Беспрозванных, если, конечно, приходилось, Надя меня раскусила:

– Из-за него уходишь? – спросила она меня однажды за обеденным кофе.

– Да, – не смогла не признаться я. Очень тяжело молчать о том, что раздирает душу.

– Любишь?

– Страшно.

– А он?

– Любит другую.

– Да ты что? С ума сошла! Он же весь на виду! Какая еще другая?!

– Думаю, что вы скоро узнаете, какая другая.

– Ну, Валерка! Кто бы мог подумать! – всплеснула руками Надя. – Вот тебе и «красные революционные шаровары»! Надо же, каким инфернальным мужчиной оказался!

В тот день, когда я устраивала для сослуживцев отвальную, Беспрозванных не вышел на работу. Когда мы уже садились за празднично накрытый стол, Володька Бондарев спросил:

– А где Валерка-то? Я думал, он в цехе…

– Валерий Георгиевич мне вчера вечером звонил домой и просил оформить ему отгул по семейным обстоятельствам, – ответила Юлия.

При этом сообщении о семейных обстоятельствах Беспрозванных мы быстро переглянулись с Надей, и я сделала на лице выражение типа «Вот видишь!». Модзалевская сочувственно покачала головой, а я похвалила себя за то, что ухожу из бюро. Конечно, я обожаю Надю, уважаю Юлию и очень тепло отношусь к Володьке Бондареву, но культпохода на повторную свадьбу Валеры с бывшей женой не вынесу. Так что все путем… или пучком… так вроде сейчас говорит молодежь. Я все делаю правильно.

Когда закончился наш торжественный обед, я села за свой компьютер, чтобы напоследок навести порядок в его недрах. И обнаружила в «Моих документах» новую папку под названием «Наталье Львовне». Я нетерпеливо щелкнула мышкой. В папке оказался один документ – «Письмо». Я с грустной улыбкой открыла «Письмо», подумав, что это наверняка прощальный прикол Бондарева, и начала читать:

«Я люблю тебя, милая Наточка! Это больше не подлежит сомнению. Я так и не вернул твои ключи, поэтому имею возможность беспрепятственно проникнуть в твою квартиру. Я буду ждать в ней тебя после работы. Если не хочешь меня видеть, набери номер своего телефона и скажи одно слово: „Уходи“. Валера»

С дрожью в руках и ногах я тут же подошла к телефону, чтобы сказать ему «уходи». Лучше пусть уйдет сейчас, чем тогда, когда я окончательно прирасту к нему всей кожей. И вот что получилось: я набирала номер собственного телефона четыре раза, но зуммер пищал на предпоследней цифре, и до конца рабочего дня связь завода с городом так и не наладилась.

Напоследок я непростительно бесчувственно расцеловалась с Надей, Володькой и Юлией, поскольку могла думать только о том, что ждет меня дома. Придется сказать ему «уходи» прямо с порога и объяснить про неисправную телефонную связь.

Так получилось, что к остановке маршрутных такси мы шли с работы вместе с Коньковым.

– Говорят, вы уходите… – то ли спросил, то ли констатировал он.

– Да, – ответила я. Что можно было еще ответить?

– Что так?

– Обстоятельства… – На дежурный безразличный вопрос я дала такой же безликий дежурный ответ.

Я понимала, что Конькова интересует вовсе не моя скромная персона, а женщина-икебана Альбина Александровна Дюбарева. Так оно и оказалось.

– Как поживает Сонечка? – спросил он, будто бы между прочим.

– Спасибо, хорошо. А как ваш Даниил?

– Тоже, знаете, не жалуюсь, – ответил он. Потом вдруг перекрыл своим телом дорогу к маршруткам и сказал: – Вы, конечно, понимаете, что на самом деле я хочу спросить об Альбине Александровне?

– Конечно, понимаю, – согласилась я.

– И что вы можете сказать?

– Вы сначала что-нибудь спросите.

Коньков потоптался на месте. Я с глубоким удовлетворением отметила, что моя маршрутка отчалила от остановки, и значит, мое появление в собственном доме очень удачно откладывается. И главное, по уважительной причине. Но Константин Ильич думал недолго:

– Как вы считаете, у меня совсем нет никаких шансов?

– Я думаю, есть. Альбина Александровна очень долго привыкает к людям. Честно говоря, за то время, что я ее знаю, она так ни к кому и не привыкла, кроме меня.

– А этот ее… бывший муж… Он так и ходит к ней?

– Ходит. Но с ее стороны его прием на дому – это нечто вроде благотворительной акции оказания дружественной помощи малым народам ближнего зарубежья.

– Это как? – изумился Коньков.

– Когда добьетесь благосклонности Альбины Александровны, тогда расскажу.

– Как же я добьюсь, если она, кроме вас, ни к кому привыкнуть не может.

– Того, что «не может», я не говорила. – Это я ему уже крикнула, стоя у дверцы очередной своей маршрутки, которую решила все-таки не пропускать.

Как вы догадываетесь, попасть ключом в замочную скважину мне так и не удалось, как когда-то ложкой в кофейную банку. Руки тряслись, а ключ скользил в мокрых от волнения руках. Беспрозванных, конечно, услышал мое царапанье в дверь и вынужден был открыть ее сам. Еле перебирая опять ослабевшими конечностями, я осторожно вошла в свою квартиру, как в гости к чужим злым людям.

Я никогда не видела Валеру в рубашке. Даже летом он носил застиранные бесформенные футболки. Сейчас же передо мной стоял любимый мужчина в светлой рубашке в легкую полоску с расстегнутым на несколько пуговиц воротом. Как же ему шел этот расстегнутый ворот! Как мне хотелось уткнуться лицом в обнажившуюся ямочку между ключицами. И вместо того, чтобы сказать «уходи», я таки в нее и уткнулась. Более того – я, как слепой котенок или щенок, начала тыкаться носом и губами ему в шею, щеки, губы и безуспешно пыталась выговорить его дурацкое имя – подарок безработным логопедам: – Варе… Вале… Варера…

В конце концов, я назвала его просто любимым (без всякого имени) и вдруг осознала, что он никак не реагирует на мою экзальтацию – стоит бесчувственным столбом. Я отстранилась. Где-то в районе желудка стало холодно. Холод начал подниматься кверху, грозя перекрыть мне дыхание навсегда. Я положила дрожащую руку себе на горло, чтобы хоть как-то его согреть. Наше молчание затянулось и грозило перелиться в замогильное безмолвие. Я решительно подняла на Валеру глаза, чтобы весь этот ужас побыстрее закончился. Он смущенно улыбался. Я хотела заплакать, но опять не смогла.

– Я боялся, что ты не придешь, – сказал он.

– Но это же моя квартира… – ответила я.

– Ты могла переночевать у Альбины, чтобы дать мне понять, что…

– Но я же не позвонила с работы…

– Ты могла передумать уже по пути домой.

– Я не передумала…

– Ты мне веришь?

Я смотрела на него во все глаза и все отчетливей понимала: он больше никогда ни к кому от меня не уйдет. Данило-мастер освободился от чар Хозяйки Медной горы. Каменный цветок готов и оставлен ей в подарок. Я воровато оглянулась, не шуршат ли где-нибудь рубиновоглазые ящерки. Их не было.

– Верю, – ответила я.

Моя подруга Наташа вам уже рассказывала обо мне. Да-да! Вы правильно поняли. Я – Альбина, и хочу кое-что уточнить в ее рассказе. Мне кажется, что люди, даже очень близкие, понимают друг друга не до конца. Да это, наверно, и невозможно – понять человека до самой сути. А может быть, даже и не нужно. У каждого должно оставаться за душой что-то свое, потаенное, о чем никто не знает. Нет-нет, я не про вынашивание тайных планов и не про извращенные желания. Я про самобытный внутренний мир. Я про успокоение, отдохновение и умиротворение внутри себя.

Не знаю, понимаете ли вы, что я пытаюсь сказать… Ну… вот иногда, бывает, произойдет со мной что-нибудь ужасное, и я сначала, конечно, мучаюсь и плачу, а потом как бы застываю в пространстве… Чаще всего в моем воображении возникают (даже летом) зимние деревья в снегу. С их веток сыплется снег, а я иду по белой аллее и даже будто слышу тихую печальную музыку. Может быть, свирель, а может быть, какой-нибудь не существующий в нашей жизни инструмент.