– Мама, ну мы вместе придумали…

– С кем? – Меня уже била настоящая истерика.

– Да с Васей же! В общем, у нас будет ребенок. Да-да! – не дала она мне ничего сказать. – Мы так решили, что не должны жить в свое удовольствие, когда один маленький человечек уже… погиб… Мы хотим сразу родить и… заботиться о нем… Изо всех сил. Понимаешь?

– Со-о-оня… – только и могла простонать я. – Это ты придумала?

– Нет, Вася. Понимаешь, он говорит, что места себе не находит, потому что его ребенок погиб. Я ему говорю, что никакого ребенка еще и не было, потому что у меня даже живот еще нисколечко не подрос, а он говорит: все равно!

Вася, конечно, сразу показался мне симпатичным парнишкой, но…

– Когда же вы успели, Соня? – поразилась я. – Где?

– Мама! Опять ты за свое! Ну если мы с Васей и так уже… так неужели нам делать вид, что мы невинные младенцы?

– И что, опять тут? – Я похлопала рукой по спинке дивана.

– И тут… тоже… – кивнула головой Сонечка.

– Неужели ты теперь будешь утверждать, что любишь Половцева? Или любовь теперь вообще не имеет существенного значения, когда есть молодой здоровый секс?

– Ты все иронизируешь, мама! Хотя тебя, конечно, можно понять… Но все не так, как ты думаешь! Я ведь перед ними обоими провинилась: и перед Даниилом, и перед Васей. Знаешь, Коньков, когда мы случайно встречаемся, смотрит сквозь меня, будто не видит. Гордый! Обманули его! А я ведь тогда все это от сумасшедшей любви к нему сделала… Мог бы, кажется, и простить… А простил Вася. Он даже никогда не вспоминает мне Даниила. Представляешь? Он любит меня по-настоящему!

– Он-то любит, – согласилась я. – А ты?

– А я? – Сонечка задумалась, и лицо ее сделалось просветленным. – Я боюсь сказать что-нибудь не то, мамочка. Я еще не знаю. Но когда я думаю о Васе, у меня делается горячо здесь… – И моя дочь прижала руку к груди.


И вот еще одна свадьба. Я смотрела на юных молодоженов и беспрестанно вытирала слезы насквозь мокрым носовым платком. У Дюбарева тоже глаза были на мокром месте. Надо же, моя непутевая Сонечка неожиданно для себя нашла настоящую опору в жизни, защиту и любовь в лице слесаря механосборочных работ Васи Половцева.

Сам Вася в темном строгом костюме, белой рубашке и галстуке выглядел ничуть не хуже французского посланника, которого моей дочери после всего с ней случившегося прочила Наташа. А Сонечка… Сонечка выглядела растерянной от того, что нашла счастье там, где никак не рассчитывала его найти. Ее циничное предложение Половцеву «жить как муж и жена» завершилось законным браком. Она смотрела на своего молодого мужа с изумлением и восторгом. Я несколько раз слышала, как она назвала его ненаглядным. Что еще надо матери?

У Васиной бабушки была однокомнатная квартира в Автове. После свадьбы внука она переехала жить к своей дочери, Васиной матери, а квартиру отдала молодым. Сонечка от меня съехала, да еще так далеко – на другой конец города. Еще неделю я жила воспоминаниями о свадебных хлопотах и торжестве, а потом меня накрыла черным колпаком страшная тоска. В пустой двухкомнатной квартире мне хотелось выть голодным издыхающим волком. И внешне я вернулась к своему первоначальному образу: баклажановый цвет моих волос поблек, да и остался только на самых кончиках, снова краситься я не хотела. Нет уж, не на ту напали, господа мужчины! Разглядите и полюбите меня сивенькой, баклажановую всяк заметит.

Дюбарев по-прежнему крутится рядом. Иногда я оставляю его ночевать и позволяю делать с собой все, что ему хочется. Утром после такой ночи я всегда чувствую себя отвратительно. «Продажная, похотливая тварь!» – говорю я самой себе, и это еще самые невинные выражения, которыми я себя награждаю. Я не люблю Романа. Когда он обнимает и целует меня, я понимаю это особенно четко, но все равно отдаюсь ему за те минуты блаженства, когда в полной отрешенности от действительности могу воображать, будто парю в небесах с другим. А с каким другим? У меня нет никакого другого! Даже Андрей уже не приходит ко мне во сне.

Я пуста. Сонечка кое в чем была права. А Дюбарев – фантом. Уже вполне пришедшая в себя Наташа опять злится и грозится подарить мне на день рождения вибратор, чтобы я отпустила больше ни на что не годного Дюбарева на все четыре стороны. Она даже перестала придумывать ему клички. Называет только по фамилии. А разве я держу Романа? Он сам приходит ко мне. Вы тоже меня осуждаете? А вы когда-нибудь испытывали чувство сосущего одиночества, когда рядом ни одного любящего тебя человека. Наташа – с мужем, Сонечка – с мужем. Больше никого у меня нет, кроме Дюбарева.

Даже во сне

мне не видится то,

чему не суждено сбыться.

Крайняя степень невезения.

В конце июля у Валеры Беспрозванных день рождения. Я хотела поздравить его по телефону, но он лично пригласил меня в гости, а потом еще и Наташа взяла с меня слово, что я обязательно приду. Они обещали, что ничего торжественного устраивать не будут, потому что сорок лет вообще не принято отмечать, а Наташа к тому же на восьмом месяце беременности (они с Сонечкой должны родить с интервалом в два месяца). «Посидим в тесном кругу, поболтаем», – сказала Наташа, но велела мне прийти в приличном виде, потому что даже на скромном празднике не желает видеть меня с постным лицом и кое-как причесанной и одетой.

День рождения пришелся на воскресенье, и у меня была куча времени, чтобы привести себя в порядок. Честно говоря, мне ничего не хотелось с собой делать, но пришлось, раз обещала подруге. Я обновила в парикмахерской свое отросшее градуированное каре, сделала маникюр и даже попыталась накрасить губы. Поскольку вечные мои джинсы Наташа не велела надевать, я надолго задумалась перед распахнутым шкафом. Только теперь обнаружилось, что я очень давно уже себе ничего не покупала нового, и надеть мне ну совершенно было нечего. Я решила пойти к подруге через вещевой рынок, купить первое же приглянувшееся платье и тут же его надеть, срезав, разумеется, ценник.

На рынке я поймала себя на том, что хожу между прилавками без всякого интереса, даже и не пытаясь толком приглядеться и прицениться к товару. Пришлось взять себя в руки, и минут через двадцать я уже бежала к автобусу в костюме брусничного цвета. Оранжевая помада, которой я обвела губы дома, не подходила к нему совершенно, но мне не было до этого никакого дела.

Моя подруга, открыв дверь, выпучила сумасшедшие глаза на мой новый костюм и зашипела:

– Полный отстой! Где ты взяла эту гадость?

– На рынке, – честно призналась я.

– Так! Быстро за мной, пока тебя никто не видел! – своим животиком она затолкала меня в ванную, закрыла дверь на защелку и через несколько минут принесла свое любимое черное платье из ткани стрейч и коробку косметики.

Из ванной я вышла в виде, который Наташа признала годным, и мы прошли в комнату. Я сразу наткнулась на него взглядом… На кого? На Константина Ильича Конькова. За столом, кроме Беспрозванных и Конькова, сидел еще тот самый Саша, Валерин однокурсник, и его жена. Получалось трое на трое. Я поняла, что Константин Ильич приглашен специально для меня. Конечно же, это постаралась Наташа. Никогда не слышала, чтобы Валера дружил с Коньковым, а тут вдруг он – один из немногочисленных гостей.

Хорошо еще, что меня посадили рядом с Коньковым, а не напротив: нам не приходилось смотреть друг другу в глаза. Мне кажется, за весь вечер я не сказала и пары слов, до того неловко себя чувствовала. Наташа, видя мое состояние, трещала за двоих и вообще старалась вовсю, и, возможно, кроме Константина Ильича, никто и не заметил моей скованности. К концу застолья я была уже чуть ли не в коматозном состоянии, потому что понимала: домой мне придется идти вместе с Коньковым.

В прихожей Наташа пожала мне руку, шепнула: «Не будь идиоткой!» – и во всеуслышание вполне утвердительно заявила:

– Константин, вы, конечно, проводите Альбину… Вам ведь по пути!

Коньков прекрасно знал, что нам не по пути, но так же утвердительно и с готовностью кивнул.

К автобусу мы шли молча. Погода была очень теплой, и Коньков предложил прогуляться. Я отрицательно замотала головой. Я с ума сойду от этой неловкости, растянутой еще на полчаса. Надо кончать все как можно скорее.

В автобусе было почему-то довольно много народу, и мы ехали, вплотную прижатые друг к другу. Легкое дыхание моего спутника шевелило прядку волос на моем виске, а одна рука придерживала за талию. Со стороны нас можно было принять за супругов, которые уже все сказали за много лет жизни вдвоем и надоели друг другу до смерти.

Когда мы уже подъезжали к моему дому, Константин Ильич решил нарушить молчание:

– Вы все так же не хотите меня знать, Альбина Александровна?

– А вы-то хотите? – в ответ спросила я. – Мы давно не виделись. Всмотритесь в меня! Я уже не та яркая женщина, на которую вы обратили внимание в библиотеке. Красочка пооблезла и пооблупилась. Я словно засушенный лютик. Дохлая божья коровка. Так называет меня Наташа.

– Наталья Львовна? – удивился Коньков. – Она так вас не любит?

– Что вы! Она самый близкий мне человек.

– И вы позволяете ей себя так называть? Не обижаетесь?

– Я не обижаюсь даже тогда, когда она меня называет облезлой совой.

– Странные у вас отношения.

– Ничего странного. Мы дружим со школы. Так уж у нас повелось. Но вы не ответили, вас устраивает засушенная божья коровка и облезлая сова?

– Вы мне по-прежнему нравитесь, Альбина Александровна, – шепнул мне на ухо Константин Ильич.

Автобус подъехал к моей остановке. Коньков помог мне сойти, и мы медленно пошли к дому. Ни за что не догадаетесь, что я ему сказала у подъезда! А сказала я вот что:

– Вы, Константин Ильич, конечно, можете за мной ухаживать столько, сколько посчитаете нужным, но мы с вами уже не юные люди. Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить? Может быть, мы не будем тянуть и сразу поднимемся ко мне?

Ошеломленный неприкрытым цинизмом моего заявления (не знаю, что он и подумал, услышав его), Коньков в растерянности заморгал глазами, но быстро взял себя в руки и вдруг ответил:

– Ничего не имею против.

А потом я снова плакала. Но не от единения со Вселенной, а от того, что ничего не чувствовала. Я лежала, как бревно, и не находила в себе сил отозваться на ласки Константина. В конце концов, он откинулся от меня на спину и сказал:

– Пожалуй, вы поторопились, Альбина Александровна. Наверное, мне все-таки стоило за вами поухаживать столько, сколько я посчитал бы нужным. Я бы почувствовал, что вы уже ко мне привыкли, или понял, что не привыкнете никогда.

Я молчала. Я с радостью сказала бы ему что-нибудь ободряющее, но все слова куда-то исчезли, выветрились из моего сознания. Я даже подумала, что навсегда онемела. Во рту было шершаво, в носу щипало, а глаза никак не могли оторваться от трещинки на потолке, с которой свисала тонкая прозрачная и неожиданно длинная ниточка паутинки. Как давно я не смотрела в потолок! Сколько же времени невидимый сейчас паук плел свою паутинную нить? Я никогда и никого не смогу полюбить точно так же, как не смогу взобраться к потолку по этой паутинке. Я слишком тяжела. Мне больше не улететь во Вселенную.

Плети, паук, свою паутину.

Я нить жизни уныло плету,

такую же тонкую и непрочную.

Мой удел – это Роман Дюбарев, бывший муж. Может быть, все-таки выйти за него замуж еще раз?

– Мне уйти? – бесцветным голосом спросил Коньков.

Слов у меня еще не было, поэтому я только кивнула. Он очень быстро собрался, входная дверь захлопнулась, и замок лязгнул ему что-то вроде «Прощай, брат!». Я представила, как униженный Константин Ильич бредет один в ночи по криминогенному городу, ужаснулась своей жестокости и вспомнила Ангелину из Малой Вишеры. Она говорила, что мне только надо что-то захотеть. Но в том-то и беда, что я ничего не хочу! Я никого не хочу. У меня нет никаких желаний. Я перестала быть женщиной. Я – существо среднего рода.

Джон Голсуорси считал, что утро – самая интимная часть суток, потому что человек обычно завтракает с тем, с кем спит. Я могла бы завтракать с Коньковым, но пила свой утренний кофе одна. Зачем я ему покивала головой? Если бы не мои кивки, мы могли бы завтракать вместе. А он тоже хорош! Мало ли почему женщина кивает в постели! Может быть, у нее голова затекла… Или то, что произошло с нами, и должно было произойти?

Я не люблю Константина Ильича Конькова. Еще я не люблю Дюбарева и даже днепропетровца, читающего книги про бетонные работы. Я никого не люблю. Мой жизненный путь теперь будет представлять собой бесконечную ленту Мебиуса: дорога в библиотеку, р-р-раз – переворот на другую сторону ленты и дорога домой (возможно, даже вверх ногами, но я этого не замечу), потом р-р-раз – новый переворот – и опять к книжным стеллажам навстречу востренькому носу заведующей Маргариты Петровны.