Энергичным движением она поднялась с дивана и быстрым шагом подошла к одному из окон. Открыв его, она несколько раз глубоко вдохнула, обмахиваясь при этом рукой, как веером. Свежий воздух бодрил, и легкий ветерок, обдувавший лицо, скоро совсем прогнал сон. Она постояла у окна еще минуту или две, пока щеки не перестали гореть, повернулась и снова направилась к камину.

Теперь она шла медленнее и, обходя два больших мягких дивана в центре комнаты, огляделась вокруг. Она одобрительно кивнула, мысленно отмечая, как хорошо смотрится сейчас эта комната, вся залитая золотым солнечным светом, струящимся через многочисленные окна. Но, с другой стороны, эта комната всегда кажется ей прекрасной, и ей приятнее быть здесь, чем где бы то ни было еще на Земле.

«Интересно, от возраста это или еще от чего-нибудь так тянет в самые дорогие и знакомые места, где прошла большая часть жизни; так хочется окружить себя самыми любимыми и знакомыми вещами. Может, это говорит в нас память об ушедших годах и о тех, кого мы любили, и привязывает нас к этим местам, и делает их столь любезными нашему сердцу?» Она верила, что это так – во всяком случае у нее. Она чувствует себя в безопасности и обретает душевный покой, когда ее окружают знакомые пейзажи, родные стены, где разыгрывались столь многие события ее долгой и бурной жизни.

Одно из таких мест – Пеннистоун-ройял, этот огромный старый особняк на окраине Рипона, имеющий длинную историю. Она купила особняк в 1932 году. Больше всего в нем она любит эту комнату – верхнюю гостиную, где она за многие годы провела так много счастливых часов. Она часто задавалась вопросом, почему эту комнату стали так называть – ведь она ничем не напоминала гостиную. Она снова подумала об этом, окидывая взглядом впечатляющие архитектурные украшения и великолепное убранство комнаты.

Уже в силу своих размеров она производила на редкость величественное впечатление. Высокие потолки эпохи короля Иакова Первого, украшенные затейливой лепкой, высокие тонированные окна по обе стороны от редкой красоты эркерного окна, резной камин мореного дуба. И все же, несмотря на эти размеры и внушительные архитектурные украшения, Эмме удалось создать в этой комнате особую мягкую атмосферу, сделать ее очень удобной и ненавязчиво изысканной, что потребовало немало времени, терпения, безупречного вкуса и больших денег.

Эмма была настолько уверена, что не ошиблась, выбирая убранство этой комнаты, что никогда впоследствии не чувствовала потребности менять здесь что-нибудь, поэтому все в ней оставалось неизменным в течение вот уже более тридцати лет. Она, например, твердо знала, что никакие другие картины не будут лучше смотреться в этой комнате, чем великолепные портреты молодого дворянина и его жены кисти сэра Джошуа Рейнолдса или бесценный пейзаж Тернера. Все эти три картины, написанные маслом, великолепно гармонировали с изящными произведениями искусства георгианской[3] эпохи, которые она собирала с такой любовью и бесконечной нежностью. Такие детали убранства, как старинный ковер, потерявший яркость цветов, но от этого только ставший еще более утонченно прекрасным; ее фарфор с розовыми медальонами в резном буфете в стиле чиппендейл доставляли новые и новые штрихи к атмосфере изящества и безупречного вкуса. Даже при окраске стен каждый раз сохранялся первоначальный бледно-желтый оттенок, потому что, на ее требовательный взгляд, этот бледный и нежный цвет наиболее выгодно оттенял произведения искусства и великолепное темное резное дерево, и в то же время создавал в комнате ощущение солнечного и радостного дня, которое ей очень нравилось.

Сегодня утром весеннее настроение, всегда свойственное этой зале благодаря пастельным тонам стен и яркому рисунку обивки диванов, еще более усиливалось изобилием цветов, расставленных по всей комнате в фарфоровых вазах. Нарциссы, тюльпаны и гиацинты яркими желтыми, красными, розовыми и лиловыми пятнами были разбросаны по темной поверхности дерева, и неподвижный воздух комнаты был напоен их нежным ароматом.

Эмма сделала еще несколько шагов и снова остановилась перед камином. Она могла часами смотреть на висевший здесь пейзаж Тернера с его слегка размытыми зеленовато-голубоватыми тонами. Он сразу же привлекал внимание любого, кто бросал взгляд на уходящую ввысь стену над камином. Это был буколический пейзаж, пасторальная сцена, которая у каждого вызывала свои ассоциации – великолепный образец тернеровского поэтического видения мира.

«Все дело в свете», – решила она, наверное, уже в сотый раз, снова завороженная светящимся небом на картине. Эмма считала, что ни один художник никогда не сумел так передать свет в картине, как это умел делать Тернер. Чистый прохладный свет на этой картине мастера в ее представлении всегда связывался с северным небом, под которым она выросла и прожила большую часть своей жизни и которое она всегда будет любить. Она считала, что больше нигде в мире нет такого неба – такого легкого и светлого, что временами не верится, что оно существует в реальной жизни.

Глаза ее задержались на часах, на подставке стоящих на камине. Скоро час дня. Она должна быть в форме, потому что Эмили может появиться с минуты на минуту. А когда имеешь дело с быстрой, как ртуть, стремительной Эмили, нужно быть начеку. «Особенно старухам», – добавила она, снова мысленно посмеиваясь над собой.

Она бодрым шагом прошла в свою спальню, примыкающую к зале, и села у трюмо. Немного припудрила нос, подкрасила губы розовой помадой и провела расческой по волосам. Вот так-то лучше. «Вполне приемлемо, – добавила она про себя, разглядывая свое отражение в зеркале. – Да нет, пожалуй, даже лучше, чем приемлемо. Сегодня я выгляжу очень даже неплохо. Александр сказал правду».

Повернув голову, она посмотрела на фотографию Пола на уголке трюмо и мысленно заговорила с ним. У нее уже очень давно появилась эта привычка – для нее это был своеобразный ритуал.

«Что бы ты подумал обо мне, если бы мог увидеть меня сейчас? Узнал бы ты свою Прекрасную Эмму, как ты меня называл когда-то? Согласился бы, что я состарилась достойно, как думаю я?»

Взяв в руки фотографию, она посидела несколько минут, держа ее в руках, глядя Полу в глаза. Сколько лет прошло, а она все еще помнит его – каждую черточку, и с такой мучительной ясностью, как будто видела его только вчера. Она сдула пылинку со стекла. Как ему шел фрак с белым галстуком! Это его последняя фотография. Ее сделали 3 февраля 1939 года, в Нью-Йорке. Она хорошо помнит эту дату. Это был день его рождения, ему исполнилось пятьдесят девять, и она пригласила нескольких друзей выпить и посидеть у них дома, в роскошной квартире на Пятой авеню. Потом они поехали в «Метрополитэн Опера» послушать Ризе Стивенса и Эцио Пинца в «Манон». Потом Пол повез их всех к Дельмонико, где их ждал праздничный ужин. Это был замечательный вечер, только в начале омраченный разговорами Дэниела Нельсона о надвигающейся войне и тем, что Пол тоже весьма мрачно оценивал положение дел в мире. Потом, во время ужина, настроение у Пола улучшилось, он развеселился. Но это был последний беззаботный вечер, который они провели вместе.

Она дотронулась кончиками пальцев до седых волос на его висках и задумчиво улыбнулась. Близнецы, крестины которых состоятся завтра, – и его первые правнуки, продолжение его рода. После того, как он умер, забота о династии Макгилл перешла к ней, и она преданно и неустанно заботилась о ней, точно так же, как заботилась о сохранении и приумножении огромного состояния Макгилла, как и поклонялась ему.

«Шестнадцать лет, – думала она. – Мы прожили вместе только шестнадцать лет. Не очень-то много, если сравнивать со всей жизнью… особенно такой долгой, как моя».

Она и не заметила, как заговорила вслух: «Если бы только ты пожил подольше! Если бы только мы могли прожить вместе наши немолодые годы, вместе состариться! Как бы это было замечательно!» Неожиданно ее глаза затуманились, и она почувствовала комок в горле. «Ах ты, глупая старая женщина, – мысленно укорила она себя. – Плачешь сейчас о том, чего давно уж нет и чего никакими слезами не вернуть». Быстрым решительным движением она вернула фотографию на ее обычное место.

– Бабушка… ты одна? – раздался от дверей неуверенный голос Эмили.

От неожиданности Эмма вздрогнула и обернулась. Ее лицо осветилось улыбкой:

– Ах, это ты, Эмили, дорогая… Здравствуй! Я не слышала, как ты прошла через залу. Конечно же, я одна.

Эмили подбежала к ней, звонко чмокнула в щеку и взглянула на нее с любопытством.

– Я могу поклясться, что слышала, как ты с кем-то разговаривала, бабушка, – сказала она с лукавой полуулыбкой.

– Да, я разговаривала с ним, – она кивнула на фотографию и сухо добавила: – Но если ты думаешь, что я выживаю из ума, то ошибаешься. С этой фотографией я разговариваю вот уже тридцать лет.

– Что ты, бабушка, уж о тебе я никогда такого не подумала бы, – совершенно искренне поспешила успокоить ее Эмили. – О маме – может быть, но о тебе – ни за что.

– Где твоя мать, Эмили? Ты знаешь что-нибудь о ней?

– На Гаити. Греется на солнышке. По крайней мере, я думаю, что она поехала туда.

– Гаити. – Эмма выпрямилась на стуле. Было видно, что она удивлена, потом она сухо и коротко рассмеялась. – Это не там ли, где много колдунов? Я надеюсь, она не заказала им восковую куколку по имени Эмма Харт, в которую она может втыкать иголки и на голову которой призывать всяческие несчастья.

Эмили тоже рассмеялась, потом покачала головой.

– Правда, бабушка, ты – просто прелесть. Мамочке это даже и в голову не придет. Сомневаюсь, чтобы она вообще слышала о колдовстве. И кроме того, уверена, что она слишком занята другим. Своим французом.

– Да? Она что, выкинула еще один фортель? На этот раз с французом? Да, должна тебе сказать, из кавалеров твоей матери можно было набрать целую Организацию Объединенных Наций.

– Да, бабушка, пожалуй, она действительно в последнее время предпочитает иностранцев. – Зеленые глаза Эмили смеялись, она стояла, покачиваясь с каблука на носок, с восторгом глядя на бабушку и получая истинное удовольствие от этой словесной дуэли. Никто не мог сравниться с бабушкой, когда нужно метко и язвительно назвать вещи своими именами.

– Зная твою мать, – сказала Эмма, – я уверена, что он – человек с весьма сомнительной репутацией, не говоря уж о том, что наверняка имеет какой-нибудь сомнительный титул. Как же его зовут?

– Марк Дебоне. Ты, возможно, читала о нем. О нем часто пишут в колонках светских сплетен. Ты очень точно угадала относительно его репутации. А вот титула – ни сомнительного, ни какого-нибудь другого – у него нет.

– Рада это слышать. Я до смерти устала от всех этих графов, князей да баронов с совершенно непроизносимыми именами, грандиозными замыслами и пустыми кошельками, которых твоя мать каждый раз откуда-то выкапывает и неизменно выходит за них замуж. Однако Дебоне, по-видимому, любит красиво пожить и не спешит жениться, я права?

– Я бы отнесла его к категории МБШ, бабушка.

– Господи, это еще что такое? – спросила Эмма, поднимая брови и всем своим видом выражая недоумение.

– Международная белая шваль.

Эмма громко рассмеялась.

– Это что-то новенькое, я такого еще не слышала. Попробую разобраться, что бы это могло означать, если ты мне немножко объяснишь, Эмили.

– Это термин, обозначающий мужчин с очень неопределенным положением, даже с сомнительным прошлым, но с определенными претензиями на положение, которые они могут надеяться реализовать только в другой стране. Я хочу сказать, в любой другой стране, кроме их собственной. Понимаешь, там, где не поймут, что они – не те, за кого себя выдают. Это может быть англичанин в Париже, русский в Нью-Йорке или, как в этом случае, французишка-лягушатник в Лондоне. – Эмили сделала недовольную гримасу. – Марк Дебоне отирался в модных гостиных Мейфэра[4] уже много лет, и меня удивляет, что мама обратила на него внимание. Его же насквозь видно, сразу понятно, что он за птица. Наверное, ему как-то удалось ее охмурить. Что касается меня, бабушка, то я считаю, что он просто жулик.

Эмма нахмурилась.

– Значит, ты с ним встречалась?

– Да, еще до того, как мама с ним познакомилась… – она оборвала фразу, не закончив, решив не упоминать, что Дебоне сначала пытался ухаживать за ней. От этого бабушка может просто взорваться. – Он ужасно противный, – закончила она.

Эмма вздохнула, подумав о том, во сколько это увлечение обойдется ее дочери. Она была уверена, что недешево. За таких мужчин всегда приходится дорого расплачиваться: иногда и в эмоциональном плане, но обязательно – в прямом смысле слова. Она с сожалением подумала о том миллионе фунтов стерлингов, который она выдала Элизабет в прошлом году. Причем наличными. Наверное, большая часть этих денег уже промотана. Но в общем-то, ее не очень занимает, что делает с деньгами эта глупая женщина. Ее интересует только одно – откупиться от Элизабет и тем самым защитить Александра, Эмили и пятнадцатилетних близнецов-внучек. Эмма сказала резко: