Алена Нефедова - Уха из петуха

— У меня так давно этого не было, дай посмаковать, — попросила она, отстранившись, и медленно, едва касаясь, провела кончиками пальцев от его шеи до пупка. Одно скользящее прикосновение, а Сергея выгнуло навстречу ее руке, а мышцы пресса и бедер свело серией коротких сладких судорог, как будто он уже готов был излиться.

— Делай что хочешь, — прохрипел он, резко выдыхая. — Только делай.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом пробормотала Лилия, и что-то такое умопомрачительно-искреннее было в простом слове благодарности, что его снова жаром окатило с головы до пят и обратно.

Выглядя необычайно сосредоточенной, она стала оглаживать его лоб, скулы и губы, изредка наклоняясь, чтобы все так же почти невесомо коснуться губами или просто глубоко вздохнуть у его кожи, и когда Сергей вздрагивал от пронзительных искр, рассыпающихся по его нервным окончаниям, Лилия вторила ему, о чем говорили ее рваные выдохи. В голове кружилось уже непрерывно и все быстрее, тело грелось все сильнее, Сергей комкал в кулаках одеяло, удерживая себя из последних сил от того, чтобы не схватить Лилию и не повалить, подминая и срываясь в штопор. Дикая часть натуры твердила, что так и надо, сколько же можно изображать бревно и трястись, позволяя члену рыдать и дергаться, покрывая живот прозрачными тягучими слезами. Можно же и потом понежничать, зацеловать, затрогать, компенсировать свою поспешность и жадность. Но нет, Сергей не поддавался малодушным порывам этого поющего и рыдающего в терновнике провокатора. Быть мужиком — это не значит хватать, валить, бездумно таранить и надеяться, что тебе охренеть как повезет и твоей женщине в этот момент нужно то же самое. Мужчина в постели не уповает на удачу, а добивается результата любой ценой. Ибо, если у тебя в голове по-другому и в приоритете только собственный кайф — то иди-ка ты помоги себе собственноручно, но не трать понапрасну чье-то время и не пересирай настроение. Хочешь взять — сначала отдай по полной. Если Лилии нужно медленно и сладко, то она это получит, даже если он зубы в порошок сотрет.

Но все же он сорвался, не выдержал пытку бездействием, когда Лилия прижалась своим ртом к его, дразня первым прикосновением языка. Толкнул свой в ответ, вторгаясь и дурея от вкуса и яростного желания позволить себе все и сразу. Дергаными движениями стянул с округлых плеч халат, вместе с лямками лифчика, негодуя на упрямое нежелание несносной ткани-преграды просто испариться бесследно. На мгновение отстранился, упиваясь видом представших его взгляду тяжелых полных грудей, запылал еще больше, любуясь резким переходом от загорелых, доступных солнцу мест к нетронутой интимной бледности ниже. Здесь, на этой молочно-белой гладкости, редкие, так прельстившие его с первого же взгляда веснушки казались крошками хаотично просыпавшегося жженого сахара, и Сергей громко сглотнул, жаждая немедленно опробовать вот те три, совсем рядом со съежившимся коричневато-розовым соском. Вскинул глаза, умоляя уже позволить превратить взаимное изучение-истязание в полноценное насыщение.

— Да, — выдохнула Лилия, глядя на него из-под ресниц обжигающе, снимая все запреты, даря вседозволенность.

Помнил ли он дальнейшее отчетливо? Вот уж ни черта подобного. Разве что свой отчаянный стремительный бросок на спринтерской скорости к столу за бумажником. Воистину за ним ни один чемпион мира в тот момент не угнался бы. А потом перетянул Лилию на себя и окончательно слетел с катушек, целуя распухшие, с готовностью отвечающие его безумству губы, облизывая оказавшуюся слаще, чем даже представлял, кожу, вминал пальцы в одуряюще мягкую плоть до белых следов, загребал, хапал полными ладонями щедрую полноту груди и ягодиц. А потом снова трясся, обливаясь потом, переживая ошеломительно острое чувство медленного, заживо сжигающего погружения и соединения, когда Лилия, замирая и мягко вскрикивая после каждого крошечного движения, стала опускаться, вбирая в себя его плоть. Она то хмурилась, глядя ему в лицо опустевшим, направленным только на собственные внутренние ощущения взглядом и впиваясь в его плечи, будто испытывая боль и собираясь остановиться, то откидывала голову и снова скользила ниже, вытягивая из него душу жаркой теснотой и сжатием, тихими стонами и невнятным шепотом. Сергей не торопил ее. Обливался жгучим потом, гасил одну волну судорог в мышцах за другой, дышал со свистом и фырканьем, как загнанный конь, но только поддерживал, позволяя принять его в том темпе, который был ей необходим.

Достигнув их общего предела проникновения, Лилия втянула его в новый глубокий поцелуй и бесконечно плавно устремилась вверх. Не передаваемое никакими словами ощущение тягучего скольжения… Она будто текла по нему, лаская и руками, и губами, и трением мокрой распаленной кожи об такую же его, и всеобъемлющим сжатием внутренних мышц. Но больше всего физического Сергея пробирала до самого нутра и потрясала абсолютная открытость ее упоения близостью с ним. Собственное наслаждение настолько желанной женщиной усилилось в несчетное количество раз от созерцания все нарастающего блаженства, читавшегося в чертах и движениях Лилии. И когда она, наконец, закричала, сжала его внутри до боли и, всхлипывая, обмякла, утыкаясь мокрым от слез лицом в изгиб его шеи, у Сергея рвануло в голове так, что показалось, что он ослеп, а спазмы в позвоночнике и бедрах не закончатся никогда. Вот теперь он понимал значение понятия "излиться досуха".

* * *

Даже с самыми безразличными его сердцу и душе женщинами господин Никольский вел себя истинным джентльменом: никогда — то есть ВООБЩЕ НИ РАЗУ, — не позволяя себе первым уснуть или не встать первым. Бывало и так, что более он не пересекался с этой дамой снова, но вести по-свински просто не мог себе позволить. Ни одна из них не жаловалась на его храп, на то, что он во сне ее придавил или спихнул с кровати, что он закидывал руки-ноги и щекотал дыханием шею или ухо… Да и спал он вместе с женщиной в одной постели очень чутко, даже, скажем так, нервно. В общем, переводя на язык чисто женской "чуйки", ни с одной он не терял контроля и не вел себя естественно даже во сне. Можно по-разному трактовать данный факт, но высыпался хорошо Сергей только в одиночестве. Ему достаточно было коснуться головой холодной, никем не согретой подушки, и он уже проваливался в глубокий сон. И просыпался при этом всегда очень рано и без всякого будильник: резко, одномоментно и совершенно бодрым.

После сладкого безумия, разделенного на двоих на жестком деревянном полу, каждое мгновение которого Сергей впитывал напрямую в подкорку, как сухой песок чистую воду родника в оазисе, после взрыва сверхновой в мозгах и где-то в районе грудной клетки, после умопомрачения, что он готов был испытывать снова и снова, Сергея Михайловича… вырубило. Вот только что он протягивал дрожащие руки к еле видному в прозрачном лунном свете лицу, вот сию секунду тянулся губами к мерцающей перламутром полоске белой кожи, и вдруг кто-то просто отключил сознание.

В общем, когда новоявленный Апольнивец включился снова — столь же внезапно, абсолютно, прямо-таки неприлично отдохнувший — в комнате уже стоял утренний молочный не совсем свет, но уже и не тьма. Было жесть как жестко и жуть как нежарко. А еще страшно одиноко. Таким одиноким, брошенным, никем не любимым и всеми покинутым он чувствовал себя всего один раз в жизни — в тот день он примчался домой с радостным воплем, желая рассказать родителям, что его взяли в самое престижное учебное заведение страны и что он едет к деду с бабкой на последние условно школьные каникулы. Но папа, пряча глаза, сообщил ему, что дед с бабушкой умерли месяц назад, в один день, он ведь помнит, как родители уезжали в командировку одновременно? А ему не сказали, чтобы не мешать успешно сдавать экзамены. А мама, со вздохом облегчения, добила новостью о том, что они с отцом разводятся, потому как и так терпели больше года из тех же соображений. Именно тогда в голове Сережки что-то погасло. Как ему казалось — навсегда.

Захотелось завыть от тоски и смутного страха, а еще — попить водички.

Кряхтя от боли в мышцах, как старый дедок, и медленно ворочаясь, как полудохлый кит на отмели, он кое-как встал, с нескрываемым стоном потянул затекшие члены и пополз на террасу — искать ведро с водой и Лилю, которая испарилась, не оставив после себя и следа — как и не было ее.

Не обнаружив нигде искомого и сообразив после третьего круга, что он так и не удосужился принести воды от соседей, Сергей решил упорядочить поиски и начал с того, что вспомнил о припрятанной в багажнике машине НЗ-шной бутылке воды. Ежась от промозглой сырости, он побрел в сторону припаркованной машины через утреннюю дымку, плотно залившую территорию его усадьбы, однако, не дойдя пары метров до автомобиля, вынужден был остановиться, пытаясь рассмотреть источник странных звуков, достигших его слуха.

Сквозь неверное марево утреннего тумана к нему плыла Смерть. Облика самой Госпожи ему, простому смертному, увидеть было не дано. Но ее орудие — воспетую в тысячах сказаний, легенд и поэм Косу — с крепким, отполированным за века темным древком и узким хищным лезвием, стальной блеск которого простреливал туманную муть — он зрел совершенно отчетливо. Внутренний дебил начал заполошно перебирать в памяти известные молитвы, смешивая до кучи Бисмилляхи-р-Рахмани-р-Рахим, Господи Иисусе Христе и Харе Кришна Харе Рама, дикарь, просматривая возможные пути тактического отступления, взял дубинку наготове… А Смерть подкрадывалась все ближе, совершенно не стесняясь своего несвоевременного визита к молодому, полному сил и энергии мужчине в самом расцвете сил, не познавшему еще радость матер… отцовства, конечно же, отцовства, не посадившего не то что дерева, даже кустика смородинки не успевшего ткнуть в благодатный слой чернозема. Великая Безликая не пыталась даже сделать свое приближение бесшумным, она что-то мурлыкала себе под нос, что-то совершенно незамысловатое, что-то заунывное, типа "В голове моей туманы-маны-маны"…

"Э-э-э?" — тормознул дебил.

"Карашо поет" — констатировал дикарь, опуская дубинку и вытирая со лба холодный пот.

— Ой, Михалыч, ты что ль? Ну прям спужал меня. Фу-у-уй, аж сердце зашлося. Утречка доброго, соседушка. Ты завтракал аль нет? — участливо поинтересовалась Смерть голосом Ниловны из-под глубокого капюшона выгоревшей плащ-палатки, издали вполне себе сходной очертаниями с одеянием властительницы мира мертвых. — А то ходи к нам, там как раз сей час Антоха молоко с крошками хлебает. И табе нальет.

— А Лиля где? — невежливо перебил соседку Сергей, унимая заполошно скачущее в грудной клетке сердце. — То есть здрасти, конечно. И Лилия Андреевна тоже… разумеется… — совсем сбился с гладкой речи слегка даже покрасневший от внезапного смущения господин Никольский.

— Лилька? Так на сенокосе ужо. Аж за Горваткой. Часа полтора уж. Как только начало светать, так она там. До работы же ей хоть чутка успеть надо накосить. А я от задержалась, кОсу постукать надо было, а то затупилась вся. А что я с тупой косой делать-то буду, а? Токма траву мять. А ты че так рано вскочил, экономист? Табе ж вроде как здоровье править надобно? Спал да спал бы себе, — не унималась с советами баб Надя.

— Тридцать три года да на печи? — не удержался от мелкой шпильки Сергей.

— А хоть бы и на печи. От дуже пользительно, коли застудился где али при радикулите.

Сергей мельком глянул на дисплей мобильного, показывающего 05:30 утра. Это получается, что Лилия ушла от него чуть ли не через час после того, как они… Воспоминания того, что именно "они…", жаркой волной плеснули куда-то в позвоночник, и волоски на загривке аж встали дыбом, а по шкуре лавиной пронеслись кусачие мурашки. Выходит, она практически и не спала вовсе, а тут же пошла работать.

Вот она — долюшка женская, как сказал однажды бессмертный классик и как подтверждал в своих философских рассуждениях о гендерных различиях незабвенной памяти дед Матвей. Стыдно, стыдно, товарищ городской экономист, нежиться в перинах и предаваться неге, пока прекрасная половина человечества после бессонной ночи, кстати, пожертвованной не только ради собственного, но и ради его невероятного удовольствия, заготавливает сено на зиму. Так что…

— А с Вами можно? Вдруг сгожусь на что?

— Ты? Сгодишься? Ну, хотя… — баб Надя прищурилась и пожевала губу. — А давай тада с Антохой и иди. А то мальцу самому сложно столько травы переворошить. Нет, он, конечно, сдюжит. Но вдвоем ловчее будет.

— Ага. Да. Я мигом. Мне только хозяйство свое покормить, и я прям одной ногой тут, а второй прям уже в этой Горватке вашей.

Сергей с неожиданной даже для самого себя прытью ломанулся в дом, оделся в спортивный костюм и кроссовки и помчался в сарай, где пристроил пятикилограммовый пакет со специализированным кормом для кур, который ему впарил фанатик-птицевод в нагрузку к Изольде. Озадаченно уставился на таблицу, напечатанную на целлофане, разъясняющую, сколько надо отмерять сего сбалансированного во всех смыслах чудо-питания каждой птичьей голове с учетом живой массы тела. Но потом плюнул и щедро сыпанул в красную пластиковую кормушку.