Аньес Ледиг - Уходи с ним

Точно.

Ну и что?

Уж никак не в свои тридцать пять лет я вдруг стану бесчувственной. Гийом начал описывать истории болезни. У нас всего два пациента на четырех койках. Дневные сестры уже знакомы со старичком и с его сыром. Я продолжаю, переходя к пожарному. Обстоятельства происшедшего, детали операции, указания хирурга, установление контакта, которое я только что осуществила. Делаю великодушное предложение: прежде чем отправиться домой, я сама найду человека, которого надо предупредить. Наконец добавляю, что макарони были супер, но их не осталось. Вся бригада бьется насмерть, чтобы попасть в ночную смену с нашим кондитером, а наутро счастливая избранница хвастается, с чем ей повезло на этот раз. Такая маленькая игра между своими.

Можно подумать, что нас только пирожные и занимают.

Я беру стикер, записываю телефон доверенного лица и удаляюсь в комнату персонала. Время у меня есть, Лоран давно ушел на работу.

— Капитан Клейн?

— Да.

— Здравствуйте, меня зовут Джульетта Толедано, я медсестра из реанимации. Я звоню по поводу Ромео Фуркада.

— Как он?

— Ничего. Скорее стабилен.

— А его рука?

— Прооперирована.

— Они ее не ампутировали?

— Нет. Хотя полной уверенности еще нет, мы внимательно следим. Опасность не миновала, но пока порядок.

— Он в сознании? Может говорить?

— Нет, тем более, что он на интубации. Но мне только что удалось установить с ним контакт. Он ненадолго приходит в себя. И шевелит пальцем. Он хотел бы, чтобы я известила его брата или сестру.

— Черт, мать твою, сестра!!! Я совершенно забыл про Ванессу.

— Забыли?

— Он ее опекун, она несовершеннолетняя. Я заеду за ней в коллеж после занятий.

— Спасибо.

— Когда мы можем навестить его?

— Лучше во второй половине дня. С утра обход и процедуры.

— До какого часа вечером?

— Теоретически до восьми. На самом деле мы особо не придираемся, если смена спокойная.

— Могу я задать вам вопрос?

— Да.

— Как он умудрился сказать вам о сестре одним пальцем?

— Шестое чувство медработника…

Когда он желал мне доброго дня, я слышала, как он улыбается. Я чуть было не ляпнула, что весь день с удовольствием бы проспала, потому что мне предстоит дежурство третью ночь подряд, но, в сущности, это не его проблема.

Моя дневная программа проста. Вернуться, залезть под душ, съесть чего-нибудь, сделать себе укол и отдохнуть. Я люблю работать ночью, но вот тело убедить сложнее. Когда мне было двадцать два, оно легче переносило сдвиги во времени. Но с годами становится все труднее.

Перед уходом я возвращаюсь к своему пациенту в надежде, что он меня опять услышит. Мне хотелось бы сказать ему, что я поговорила с капитаном по телефону и что он привезет его сестренку. Думаю, для него это важно.

Я никогда не была на месте пациентов, но проведя столько время рядом, я научилась чувствовать, что для них означает оказаться здесь, со всеми страхами и болью, в совершенно незнакомом месте, одним. И если я могу их успокоить…

Я продолжаю чередовать темноту-убежище и туман-мучение. Особенно когда ко мне прикасаются. Я почувствовал, как моя кровать двинулась. Медленно покатилась, завернула, въехала в лифт, снова покатилась. Я попытался пошевелить указательным пальцем, но никто этого не заметил. Надеюсь, что медсестра, которая недавно была рядом, скоро вернется.

А главное, мне хочется, чтобы Ванесса была рядом. Она единственная, чье присутствие принесло бы мне облегчение. Мой фонарик в тумане.

Третья ночь подряд, от такой работы мы все передохнем. И ни одного лишнего человека на замену, чтобы можно было хоть надеяться на маленькую передышку. В больнице настоящий кризис. И этот кризис скоро скажется на нервах персонала. К счастью, я опять дежурю с Гийомом. Его тоже мне будет не хватать, когда я сменю отделение. Он молодой, но ответственный и знающий. Властный, но мягкий. И не слишком чувствительный. Ровно насколько нужно.

Мужчины редко бывают чувствительными ровно насколько нужно.

Мне не терпится узнать, что он приготовил нам на этот раз и что мы будем смаковать на уголке рабочего стола, запивая крепким кофе, чтобы продержаться до утра.

И мне не терпится узнать, как дела у молодого пожарного.

Гийом, как всегда, поджидает, пока уйдет дневная смена, чтобы сласти свои достать. И речи быть не может, чтобы все участвовали в дегустации. Вот такой он, Гийом. Его это забавляет — чего он не собирается скрывать.

Жозианин старичок отправился в кардиологию, они наконец-то нашли для него место. Его сменил новый пациент. К счастью, не такой тяжелый, как наш пожарник.

Дневная смена предупреждает, что его сестренка еще там. Вот уже третий час сидит рядом и смотрит на него, не говоря ни слова. Только едва заметное со спины движение плеч показывает, что она дышит. Едва заметное.

Когда я захожу в палату, она действительно сидит неподвижно на стуле и молча на него смотрит. Чуть сгорбившись, словно все беды мира давят на ее хрупкие плечи подростка. Или же будто она оказалась в слишком быстро выросшем теле и теперь старается задержаться в детстве, сжавшись в комочек. Сидит она спиной к двери. У ног — рюкзачок фирмы «Eastpak» с тремя плюшевыми брелоками, по одному на каждую молнию; они должны побрякивать, когда она идет по улице. Наверно, это тоже ее успокаивает, отсылая обратно в детство. Ей лет четырнадцать.

— Добрый вечер. Вы Ванесса?

— Да, — откликается она, оборачиваясь, но не выказывая никаких чувств.

Волосы средней длины, большая челка падает на глаза, густо подведенные черным. Она очень тоненькая, и ноги кажутся двумя спичками. В ушах длинные металлические серьги, а на каждом запястье куча бразильских браслетов.

— Вы приехали одна?

— Нет, его начальник приехал за мной в коллеж после занятий. Он в коридоре.

— Он объяснил вам, что произошло?

— Да.

— Вы знаете, что именно случилось с братом?

— Нет.

— Я вам все объясню до того, как вы уйдете. Вы говорили с ним? Обняли, подержали за руку?

Она отрицательно покачала головой, медленно, не отрывая глаз от брата.

Он казался беспокойнее, чем вчера. Я взяла его за руку, сказала, что это я. Что я та, кто была с ним в предыдущую ночь. Он сжал мне руку чуть сильнее, чем накануне.

— Хотите пообщаться со мной?

(да)

— Знаете, кто это рядом с вами?

(да)

— Хотите, чтобы она взяла вас за руку?

(да) (да) (да)

Он непрерывно ударяет пальцем по простыне. Я предлагаю сестре встать по мою сторону кровати, у действующей руки. Но в тот момент, когда я собираюсь направить ее пальцы, она прячет руку за спину.

— Вы не хотите?

— Я… я… ну, я вчера накрасила ногти лаком. Он не хочет, чтобы я это делала, так я крашу, когда он на службе, и смываю перед его возвращением. Вот только его шеф приехал за мной сразу после уроков, и я не успела.

— Теперь-то, я думаю, он все равно вас услышал.

— А он все слышит?

— С большой вероятностью.

Он снова постучал пальцами по матрасу.

— И потом, мне кажется, что в его теперешнем положении он не обратит на это особого внимания. Он едва не умер, так что лак на ногтях наверняка не главная его забота, — сказала я ей, слегка подмигнув.

Дрожа, очень нерешительно она протянула свою руку к руке брата. Он сжал ее и застыл надолго. Я вовремя загнала обратно несколько слезинок, которые при виде этой сцены от волнения готовы были ринуться в пустоту.

— Я вас оставлю, буду в кабинете, вон там. Если захотите с ним пообщаться, задавайте ему закрытые вопросы.

— Закрытые?

— Такие, на которые он может ответить только «да» или «нет». Кстати, два удара пальцем о матрас означают «да», а если «нет» — он ударяет один раз. Только не торопите его, он сейчас немного замедленный.

Я покидаю бокс и оправляюсь в кабинет, к неиссякаемому источнику кофе. Другой пациент мирно спит. Ночь будет спокойной, если ничего не случится.

Гийом улыбается мне, когда я захожу. Своей ангельской улыбкой, от которой медсестры просто тают. Первый парень в команде, на которого заглядываются все незамужние. И некоторые замужние тоже, кстати, но тайком, как бы не всерьез, ведь так приятно чувствовать себя привлекательной и желанной в глазах другого. О студентках я уже не говорю. Все как одна горько сожалеют, что такой обаятельный мужчина не обращает внимания ни на одну из них, и хором утверждают, что это чистое расточительство: этакое добро зазря пропадает. Некоторые выдвигали предположение, что он гей, но гипотезу тут же отвергли как несовместимую с их страстным желанием.

Мне смешно смотреть, как они пускают слюни. Он очаровательный парень, но меня не привлекает. С Лораном мы знакомы пять лет, и я ему верна. К тому же ему было бы слишком больно узнать, что я была в объятиях другого. Но я действительно очень люблю Гийома. Он знает мою историю, путь, который я прошла, и на что мы сейчас решились с Лораном. Он меня поддерживает. Успокаивает, иногда сердится, когда я рассказываю про домашние ссоры. Уж больно я мягкая, по его словам.

Возможно.

Но всего и он не знает.

Рука Ванессы в моей — самое нежное чувство, которое я когда-либо испытывал. Я брал ее за руку, чтобы перевести через улицу перед школой. Я был старшим братом. А теперь старшей становится она, сестра, потому что я не знаю, в каком я состоянии, умру или буду жить, вернусь к прежней жизни или буду как овощ. Я даже не знаю, цел ли я еще или каких-то кусков не хватает. Означает ли боль существование того, что болит? Может, все четыре конечности, которые я ощущаю, — фантомы, и на самом деле их нет. Человек-обрубок. Без ничего. Нет, с указательным пальцем. А если остался указательный палец, значит есть и рука. Значит, человек-обрубок с одной веткой. Птички могут на нее садиться, хоть составят мне компанию.

Я не помню имени этой медсестры. Я вообще мало что помню. Только что я серьезно травмирован. Но до какой степени серьезно? На данный момент я слышу только мягкий голос этой женщины и шум аппаратов вокруг. И еще ощущаю прикосновение Ванессы. Я слышал их разговор. Медсестра объяснила ей, как со мной общаться. Но она все равно ничего мне не говорит. А я так хотел бы ответить ей «да» или «нет» своим пресловутым пальцем на простыне.

Она могла бы спросить меня: «Ты рад, что я здесь?»

ДА.

«Ты не оставишь меня?»

НЕТ.

«Ты умрешь?»

НЕТ.

«Я могу красить ногти лаком?»

ДА.

Она ничего не говорит.

Ванесса.

Резкая и робкая, строптивая и неуверенная. Она ничего не боится и боится всего. Она хорохорится дома, перед учителями и социальным работником — но только чтобы надежней укрыться в глубине своих внутренних разломов. Ванесса, дерзкая хрупкость.

Я не имею права умирать. Не раньше, чем ей исполнится восемнадцать. А до того это было бы трусостью и гадостью. Я не могу так с ней поступить. Исключено! И потому я цепляюсь, пусть даже мне больно. Ужасно больно. Но ей будет еще больнее, если я уйду. Я это знаю. Мы с ней вечно ссоримся, она мне устраивает небо в алмазах, но я знаю, что она привязана ко мне. А я, соответственно, к ней.

Она ничего не говорит.

Может, просто не знает, что сказать.

А что тут скажешь?

С этого, наверно, и начинается молчание.

Мне удается пошевелить большим пальцем под ее ладонью. Чуть-чуть. Обычно ей щекотно, и она отдергивает руку. Однако сейчас она руку оставляет.

А потом, от усталости или от боли, я вновь погружаюсь в туман. Я так и не смог сказать ей «спокойной ночи», как каждый вечер.

— Он больше не шевелится.

Я подскочила, услышав голос Ванессы. Не заметила, как она вошла. Я задремала, сидя в кресле. С улыбкой — хотелось бы верить, успокоительной — я ответила, что он заснул.

— А долго он будет спать? — спросила она.

— Несколько часов. Может, ночью ненадолго проснется.