Чужой кучер, незнакомый, ибо ехала я из замка отца моей Анжелики на перекладных, меняя кучеров и коней на каждой станции, но не карету.

Все мужики в постоялых дворах и на сменных станциях пялились на меня во все глаза, пускали слюни. Странно им было видеть такую красавицу, отправившуюся в дальний путь в сопровождении всего лишь старой служанки. Два дурака таких – сменные кучера – остановили раз карету в лесу и попытались обсудить со мной тему телесного счастья. Один вернулся на козлы с выбитыми зубами, второй – со сломанной рукой поплелся пешком домой.

Ибо мужчин в этом мире выбираю себе я. Сама.

Этот кучер был тихий. Тихий похотун. Подобные мямли женщинам, в которых влюблен тихий похотун, кажутся придурковатыми. А они просто млеют… и не смеют.

Но ты им только намекни… Буря. Натиск! Ураган!..

Но зачем это мне? С кучером да лакеем заниматься любовью надо дома, в тиши да покое, вымывшись и побрызгавшись благовонной водичкой, заставив и эту скотину привести себя в порядок. От этого же за версту воняло конским потом.

Словом, кучер коней остановил возле трактира «У жареного фазана», я разбудила Юлию, и мы направились внутрь этого помещения крепкого, с низкой крышей, с одной-единственной дверью и двумя подслеповатыми окнами – точно такого же, каким была эта харчевня и тридцать лет назад, и быть может, пятьдесят. Кучер, сидя на козлах, остался ждать.

В трактире сидели за огромным дубовым столом, изрезанным ножами, шпагами, исписанным похабщиной и сведениями о неутоленных желаниях человек восемь, но внимание по-настоящему привлекали лишь господа королевские мушкетеры. Три здоровенных, толстомордых мужчины с красными носами и крошками хлеба в плохо завитых усах разглагольствовали о нескончаемой вот уже двадцать лет войне короля Луи Тринадцатого с кальвинистами, некогда сидевшими в Ла-Рошели и вступившими с сношения с Англией, а теперь уже выбитыми оттуда и сбежавшими в земли немецких княжеств, откуда несчастных протестантов католикам просто позарез надо зачем-то выбить. Обычный треп мужчин на темы, им не понятные, но из-за избытка свободного времени и обилия дешевого вина обмусоливаемые то так, то эдак.

Увидев меня, мушкетеры замолчали, уставились в нашу с Юлией сторону с такой страстью, что у бедной моей служанки подкосились ноги, и она чуть не села мимо скамьи, стоящей возле выбранного мною стола.

Мушкетеры мне понравились. Было в них нечто дикое, необузданное, выглядели они скорее животными, чем людьми, и при малейшем удобном случае, думаю я, изнасиловали бы нас, не помолясь и потом не исповедуясь. Таким отдаваться – и удовольствие, и мука. Истерзает такой тебя всю – и вышвырнет, как ненужную вещь. Да что там вещь – как тряпку…

Заметив, как я смотрю на мушкетеров, Юлия поспешила меня предупредить:

– Побойтесь Бога, синьора! Вы ж три дня, как роди ли. Вам нужен отдых.

Старая сволочь была права. После родов я еще не оправилась. Три дня тряски в карете – не отдых для роженицы. И ночевки в постоялых дворах с брехливыми собаками за стеной и петухами, орущими чуть ли не в полночь, удовольствия не приносили. Хороший мушкетерский фаллос во мне только нарушит незажившее естество, а плоти не насытит, спокойствия душе не принесет.

– Ты права, – согласилась я. – Не буду.

Но мушкетеры про мои роды не знали, потому пялились на меня так, словно я раздета до самых костей и они примеривают те мягкости мои, что особенно любезны взорам и лапам мужчин. Самый старший – с носом самым сизым и с глазами, налитыми кровью, как у быка, некогда красивый, а теперь… нет, все еще красивый, даже обаятельный… встал из-за стола, и оттуда – шагов с пяти от нас – галантно поклонился, сняв шляпу и обметав ее пером пол.

– М… мадам, – произнес он это слово так, словно споткнулся о него.

– Месье,[21] – ответила я, и улыбнулась.

И тотчас вся эта орава полезла через свой стол к нам, весело галдя, как мальчишки:

– Мадам! Какая вы красавица! Вы красивее всех во Франции! Говорят, при короле Анри была такая же. Дав но – лет тридцать назад. Такая красавица! Как вы! София Аламанти! Слышали про такую?

Кабатчик поставил передо мной глубокую миску с куриным бульоном и куском птицы в ней. В горячей воде плавали желтые кругляшки, говорящие о том, что либо курица была упитанной, либо повар бросил в воду кусок масла, а курица была худой. Еще были вареные обрывки теста – галушки. И разваренная луковица размером с мой кулак. Точно такую же миску с тем же набором дрянной, но сытной пищи поставил он и перед Юлией. Старший мушкетер – тот самый, что выглядел самым красивым из них и имел самый сизый нос – возопил:

– Наглец! Каналья! А нам сказал, что куриного бульона нет!

И с этими словами влепил такую оплеуху кабатчику, то тот пролетел до самой стойки и едва не расшиб о нее голову.

– Месье… – проговорил кабатчик слабым голо сом, – ваш бульон уже на вашем столе.

Мушкетеры, дружно гогоча, повалили через столы к своим местам:

– Ай-да, д'Атос! Молодец! Один удар – и бульон на столе. А дал бы два раза – был бы еще и окорок, – во пили они. Разлили бургундское по глиняным кружкам и подняли их, пялясь в мою сторону. – За прекрасную не знакомку!

Смотреть на них было смешно и приятно. Эдакие распоясавшиеся скоты. Командиров их здесь нет, приказывать им некому, народ все вокруг беззлобный, крестьянский, шалить дворянам можно вовсю, за ущерб платить никто не потребует. С такого рода вояками встречалась я при дворе Анри Наваррского не раз, знаю, что обуздать их может только обещание пожаловаться капитану королевских мушкетеров либо самому королю.

«Интересно, кто у них сейчас капитан?» – подумала я, и спросила:

– Господа! У мушкетеров, помнится мне, был капитан. Не назовете мне имя нынешнего?

Пьяницы как раз выпили свои кружки и со стуком хлопнули ими о стол, когда прозвучал мой вопрос, вызвавший на их лицах возмущенное удивление. Наконец самый младший из них – длинноносый и с усами короткими, едва закрывающими верхнюю губу, а вместо бородки имеющий лишь реденький клок волос, разразился бранью, сквозь которую слышалось лишь:

– Не знать капитана!.. Наш капитан… Его величество сказал… Да, кто она такая?!.. Наш капитан… – и наконец выпалил имя, – … де Тревиль!

Я помнила одного де Тревиля. Гасконский юноша, спасший Анри Четвертого, когда тот был всего лишь королем крохотной Наварры. Не то закрыл грудью своего сюзерена от стрелы, не то еще чего-то там совершил, но спас по-настоящему, не по легенде. Потому худородный гасконский дворянин был в чести у Анри, служил в мушкетерах и ждал патента лейтенанта. Маленького роста, быстрый в движениях, с лукавым взглядом и всегда в нестиранной рубахе. Вонючий, как козел, похотливый, как мартовский кот, и болтливый, как деревенская сплетница. Полез как-то ко мне под подол грязной рукой – и получил кулаком в лоб… На ногах устоял, но признался, что в голове его долго шумело. С тех пор мы подружились… почти…

– Де Тревиль… – повторила я, сморщив нос. – Стал капитаном. Странно. Замухрышка же.

Молодой мушкетер, услышав такое о своем командире, схватился за шпагу и собрался заорать нечто грозное, но старший д'Артаньяна успокоил, положив руку на его эфес и сказав:

– Красивых самок не казнят – их е…т, Шарль.

А третий мушкетер загоготал довольно, поддержал:

– Втроем!

Мальчики мне стали надоедать. Шутки их были еще более безвкусными, чем переваренная курица в том подобии бульона, что я хлебала с аппетитом изголодавшегося после долгой дороги человека.

Я могла бы их, конечно, попугать, приструнить, а то и наказать основательно, как это делала в этой стране с хамами не раз в бытность свою возлюбленной их короля. Но теперь я стала много старше, хоть и выглядела юной, теперь была опытней и мудрей. Я понимала, что мушкетеры в праве оценивать меня подобным образом. Никто посторонний не смеет говорить об их командире гадость. Если мушкетеры не решили еще убить нас с Юлией, то только потому, что хотят меня разложить вот на этом столе и познать втроем во все мои сокровенные отверстия. И мешает им совершить это не воспитание, не природное целомудрие, а то, что я одета богато, могу быть не просто знатной дамой, а любовницей лица значительного, то есть за надругательство могу и отомстить…

«Миром правит страх, – не однажды говорил мне отец. – Если ты знаешь то, чего по-настоящему боится твой собеседник, – ты его истинная повелительница, София. Не бойся сама никого, заставляй бояться тебя. И тогда все тебе сойдет с рук».

Я улыбнулась словам отца и мысленно послала ему поцелуй. Но юный мушкетер понял меня совсем иначе.

– Она согласна! – возопил он восторженным голосом и, вскочив на стол, принялся срывать с себя пояс со шпагой и расстегивать гульфик. – Чур, я первый!

Подобный кобеляж мне, признаться, понравился. Незатейливый такой, будто перед мушкетерами не синьора сидит, обедает, а простая путана из борделя какой-нибудь мадемуазель Клотильды. Но чего еще ожидать от оказавшихся в придорожном трактире в обществе обворожительной дамы вооруженных шпагами и пистолетами мужчин? Сейчас вот набросятся, разложат меня на столе, как Спасителя на кресте, отжарят по очереди…

От вида мушкетеров, от сальных слов их, от вопля юного Шарля живот мой потянуло к низу, между ног стало жарко и мокро. Даже дыхание стеснилось, разом набухшие соски от прикосновения с тканью платья отозвались болью. Захотелось самой оседлать старшего мушкетера, подставить попочку свою молчаливому среднему и погрузить вывалившийся наконец из штанов фаллос Шарля в свой рот…

От мысли этой пробила меня дрожь. Чтобы подстегнуть юного мушкетера, я уже собралась в свою очередь задрать ногу на стол и оголить ее до бедра, но тут дверь трактира распахнулась – и на пороге возник гигант: высокий настолько, что не помещался под потолком, а упирался в оный плечами, опустив при этом голову. Был он не худ, какими обычно бывают высокие люди, а основательно упитанный, с бочкообразной грудью и плечами такими широкими, что с лихвой закрывал собою оказавшуюся за его спиной дверь, предназначенную для вышвыривания отсюда кабатчиком по двое пьяных зараз. Одет был гигант в черную форму гвардейца, черт лица его было не разобрать, ясно лишь, что широкое оно, под-стать плечам, а усы, как у кота, – врастопыр.

– Месье! – проревел он басом столь громким и грозным, что Юлия ойкнула и принялась потихоньку сползать под стол. – Лошади поданы. Пора ехать! Приказ королевы… На Фош, на воды.

Но в чем заключался приказ австриячки на французском престоле, посылающей четырех бездельников на лечебные воды в Фош узнать мне в тот момент не пришлось. Ибо старший из пьяных мушкетеров прервал гиганта:

– Порто! – сказал он укоризненно, и приставил указательный палец к губам. – Молчите, Порто! С-секрет! – и поднес к губам указательный палец.

Судя по всему, красавец изрядно назюзюкался, если не понимал, что своим жестом и своими словами он более привлекал к себе внимание, чем ревущий о приказе королевы великан. И верхом ехать старшему мушкетеру будет весьма трудно, если судить по тому, как он пытался встать со скамьи, но не удерживался на ногах и плюхался на место вновь.

Шарль с трудом, но быстро всунул свой восставший фаллос внутрь штанов и спрыгнул со стола.

– Пора, д'Атос, – сказал старшему мушкетеру. – Нам действительно пора ехать. Дорога дальняя.

«Д'Атос, – подумала я. – Какое странное имя! Почему не знаю? Морда у него аристократическая, значит должен быть в генеалогических книгах Европы. А семейства д'Атосов там нет… Впрочем, было когда-то… Лет сорок назад. А потом исчезло куда-то».

Пока думала об этом пустяке, мушкетеры и гвардеец, подхватив д'Атоса под мышки, направились к выходу с мордами полными решимости и серьезности, будто и забыв обо мне. Порто бросил несколько серебряных монет на стол и, указав пальцем на вылезшую из-под стола Юлию, заявил во всеуслышанье:

– А ты бабенка – ничего! Я люблю стареньких. Будешь в Париже, найди меня в роте де Зесара. Спроси Порто – там меня всякая собака знает.

И, довольный собой, гогоча так, что с потолка трактира стала сыпаться штукатурка, покинул помещение, с трудом протиснувшись сквозь дверной проем.

Замешкавшиеся друзья его к тому времени только достигли выхода. Потому у меня было несколько секунд на то, чтобы заметить, что плащ на третьем мушкетере – молчаливом и с виду печальном, – имеет на голубом поле крест шитый не обычными белыми нитками, как у его собутыльников, а серебряной сканью.

Вытолкнув Шарля с д'Атосом вперед, он вернулся к нашему с Юлей столу и, наклонившись к моему уху, промурлыкал, приятно щекоча своими остренькими и хорошо завитыми усами:

– Кавалер д'Эберли д'Арамиц. Найти меня можно в салоне госпожи де Шеврез.

2

– Какой мужчина! – простонала Юлия.

Было ясно, что это она – не об д'Эберли, а о великане Порто. Ибо гигант был первым мужчиной, который после ее излечения мной от слепоты обратил внимание на Юлию, сказал ей комплимент.