Татьяна Успенская - Украли солнце

Нет, мама, я никого не смогу убить. Но мы с братом поймаем Будимирова и куда-нибудь навсегда запрём, как злого зверя. Мы устроим такую жизнь, о которой и ты, и Мага рассказывали нам. Ты снова станешь актрисой. В дома вернётся электричество, в школе можно будет вслух говорить то, что нашёптывала нам когда-то тётка.

Мама, что со мной? Почему я чувствую в себе такую боль за людей? Откуда я в себе такой взялся? Я хочу помочь тебе и всем, кому плохо.

Возбуждение прошло внезапно. До вечера возил мешки на базу. Еле доплёлся до дома.

Мама, сославшись на усталость, ушла к себе. Он сидит над пустой тарелкой и никак не может заставить себя встать, убрать со стола и чем-то заняться.

Ноет внутри. Это не его тоска, мамина. Это её сердце плачет. И он идёт к матери, гладит её спину и просит:

— Мам, повернись ко мне. Папа жив, ты не плачь, я знаю. Не важно, что мы не видим его, он здесь, я чувствую, мама. И Люб сейчас здесь, с тобой. Всегда рядом тот, кого любишь, вот же он, можно потрогать, как я трогаю тебя. Пожалуйста, мама, перестань плакать.

Мать поворачивается к нему.

— Ты, ты… — сквозь слёзы шепчет она и смотрит на него мокрыми глазами, — ты так похож на моего отца: те же глаза, те же золотые волосы. Ты… спасибо тебе. Я обещаю тебе, я попробую, как ты, ощутить их здесь, попробую стать сильной. Спасибо тебе. — Она неумело улыбается. А он гладит её острое плечо.

— Спи, мама. А завтра прочитаю тебе то, что написал сегодня.

— Сейчас!

И он читает. И о том, как в нём родилась жалость к ней и людям. И о неожиданной уверенности: он спасёт всех от Будимирова!

— Нет! — Мать садится, обеими руками хватает его руку. — Не пущу никуда. — Её трясёт. И от страха он теряет все слова. Но проходит тихая минута, в течение которой что-то происходит с мамой. И вдруг она говорит: — Езжай в столицу, найди брата и Адриана. Все вместе вы победите Будимирова. Я благословляю вас.

Во все глаза смотрит он в помолодевшее лицо матери и ничего не понимает.

— Кто такой Адриан?

— Там узнаешь. Лишняя информация может навредить тебе.

— Почему ты думаешь, что мы с братом победим?

— Разве я думаю? Я знаю. Ты — Джулиан, он — Любим. И вы призваны победить Властителя.

Мама — в бреду? Мама больна?

— Не думай, что я не в своём уме. Я благословляю вас обоих. Передай это Любу. И ничего не бойся, мой мальчик. Пойдём чай пить. — А когда они садятся друг против друга, она говорит: — Твой отец написал пьесу, в которой было два героя со странными именами: Любим и Джулиан. Они восстали против Властителя и победили его. Вас я назвала в честь тех героев, словно чувствовала: это о вас ваш отец написал! Как мог он предвидеть будущее?! Кроме того, в тебе — душа моего отца: ты родился в минуту, когда он умер. Вот почему ты так жалеешь людей и хочешь облегчить их участь. Всё сходится. Мой отец и твой отец. Твой отец считал себя сыном моего. Ничего не бойся. Ты вместе с братом спасёшь свою страну. Твоё место — там, где сосредоточена власть Будимирова. — Так гордо мать смотрит на него! И столько в ней силы! — Обо мне не беспокойся. Я буду молиться о вас и ждать вас. Потом мы всегда будем вместе. Только освободись от страха за меня. После сегодняшних твоих стихов я сильная и знаю: в тебе мой отец.

— Почему он умер?

— Об этом потом, мой мальчик. Ты призван, и ты победишь.

В эту ночь он спал крепко, как новорождённый.

А в середине следующего дня, вместо обеда, пошёл в правление. Дядька сидел в большом зале один, уронив голову на грудь.

— Гиша, — позвал Джулиан.

Не сразу тот откликнулся.

— А, это ты… — сказал горестно. — Как мама?

— О маме я и пришёл поговорить. — Положил перед дядькой письмо. И терпеливо ждал, пока тот прочитает. — Мама не знает, что Любим — в опасности. Надо что-то делать!

— Похоже, его превратили в робота. И тебя тоже превратят. И Магду. Это спрут, до всех дотягивается своими щупальцами. — Дядька смотрит на него беспомощным взглядом.

— Мама считает, мы с братом можем победить Властителя.

— Она сказала тебе о пьесе? — Джулиан кивнул. — Это ничего не значит. Вы оба слишком хрупки. А мама верит в химеры. Отпускать тебя опасно, она не понимает.

— Но ведь я и здесь могу погибнуть. Я знаю, если останусь, не выдержу. Хотел привезти брата, чтобы жениться. Да, я люблю Степь. Но что-то есть такое важное… важнее женитьбы. Ты же понимаешь, да?! Может, это и мамины химеры, но тогда почему я в себе чувствую необыкновенную силу? Почему словно с неба мне даётся знак? — Он рассказал о ликах и голосах.

Дядька долго молчал. И вдруг улыбнулся.

— Похоже, в самом деле знак, сынок. Я тоже порой слышу голоса. Я тоже что-то должен делать! — Он расправил плечи. Смотрит Магиными глазами. — Если бы мог бросить всё это… и уговорил бы маму… я бы тоже… — Он встал, пошёл по залу, вернулся к своему столу. — Слушай, что придумал: с женой и детьми перееду к вам! Выйти за меня замуж она не захотела. Я — брат. А брат не может оставить сестру одну, так ведь?

Джулиан облегчённо вздохнул.

— Спасибо, Гиша. Ещё прошу, защити мою Степь, если кто-то вздумает обидеть её. Мы с ней…

— Обещаю, сынок, — перебил дядька, — глаз не спущу с неё. Сделаю для неё всё, что только возможно, не беспокойся!

Он не мог с разбега остановить свою жизнь — по инерции проскочило сколько-то дней. И вот, наконец, воскресенье.

— Мама, сегодня я уезжаю, а к тебе перебирается Гиша с семьёй.

— Ни в коем случае, мне надо побыть одной! — воскликнула мама. — Обо мне не волнуйся! Я знаю, вы с Любимом победите. Теперь мне есть для чего жить! Буду считать дни до встречи. Попробую вернуть себя прежнюю.

Он пошёл прощаться со Степью.

До села, в котором есть автобусная остановка, четыре километра, а Степь захотела проводить, как ни отговаривал её. Но на их прощальной дороге молчала. Шла рядом неестественно прямая — кукла, перебирающая ногами.

— Скоро вернусь и справим свадьбу! — сказал. И замолчал.

Он врёт. Неизвестно, скоро ли вернётся. И вернётся ли?!

Надо передать разговор с матерью. А он молчит.

Между ними — неискренность и ложь.

Не сказал и о своём раздвоении. Один хочет спасать людей, другой смерти боится и сам хочет спастись.

Что за жизнь в селе? Пшеницу возить, под драндулетом валяться. Ещё что-то такое же простое, обыкновенное поведёт его изо дня в день — до свежего холмика на их кладбище. На глазах старились мужчины в селе, превращались в дедов. Одно и то же каждый вечер: посиделки на завалинках и дым над каждым сначала от послевоенных самокруток, потом от сигарет, завезённых из города. Одни и те же пожелания на свадьбах и плачи-песни на похоронах. Проторена предками колея и для него — вперёд, на срок отпущенных ему лет, известная до каждой секунды. Нет, не хочет он такой жизни! И не только потому, что стало голодно, а в лужах может утонуть ребёнок. Не хватает ему воздуха в их захолустье. Мало ему матери и Степи и нескольких односельчан в правлении, он хочет, чтобы слушали его сотни человек и каждый день случалось что-то новое! Даже Мага не смогла бы спасти его теперь от бесперспективности жизни. Неясное томление, объяснения которому он дать не может, тайны Прошлого, открыть которые, как ему кажется, он сможет лишь в городе, жажда спасти брата и найти Магу гонят его прочь отсюда!

Степанида — часть его, и никогда у них не было тайн друг от друга. Надо бы успокоить её: скоро увидятся. А чувствует: он и от неё сбегает, от своей вины — не должен был жить с ней до свадьбы! Честно ждал её восемнадцатилетия. А в тот час… что случилось? Видно, слепая жажда взрыва, и им-то самим неосознанная, оказалась сильнее! Захотел, и Степь принадлежит ему! Пряный запах трав. Едва заметный пушок над губой.

Детский этот пушок… Зачем так — без свадьбы?!

Надо бы взять её с собой! Но куда: где спать, что есть?

— Чего остановился?! Идём! Опоздаешь!

На остановке чувство вины растворилось в болтовне стоявших в очереди, в пыли, поднятой подъехавшим автобусом.

— Скоро вернусь. Привезу брата, свадьбу сыграем как положено. Жди! — всё-таки сказал.

Неверящие глаза у Степи. Сняла с головы венок, положила в его баул.

Полез в безвоздушное чрево автобуса. Сзади напирали. И вдруг развернулся, двинулся к двери, выставив впереди себя баул, не обращая внимания на злые крики. Выскочил из автобуса потный, помятый. Хотел обнять Степаниду, не смог. Хотел сказать, что любит. Смотрел — запоминал.

Автобус везёт его из прошлого в будущее.

Замкнутое пространство, духота. Потные люди сдавили со всех сторон, при малейшем толчке наступают на ноги, бьют локтями, шёпотом говорят о подступающем голоде, о том, что без суда-следствия хватают людей, увозят неизвестно куда.

Брат писал: его друзья рискуют жизнью. Значит, в городе — опасно?! Чёрт дёрнул его тащиться туда!

Но там — Мага, брат и таинственный Адриан.

Протерпев несколько часов раздражающую нервы болтовню и неподвижность, не выдержал: вышел из автобуса.

Степь сменилась лесом. Днём ещё ничего, а ночью из-за каждого дерева кто-то глядит на него. Вот когда ожили тролли, лешие, бабки-ёжки, кощеи из сказок, что рассказывали ему в детстве! Загугукали, заухали разными голосами. Пристроился спать под кустом, чтобы хоть со спины не ждать нападения. Но и со спины проскваживал холодок, казалось, кто-то притаился там. А кто-то подкрадывался сбоку: шуршали шаги. Глаз не открывал. Пусть убьют, лишь бы не увидеть страшной рожи! И, только когда забрезжил рассвет и кусты с деревьями обрели свои очертания, провалился в сон. Баул с каждой трапезой становился легче. Кроме лепёшек и яиц, что дала мама, в нём были лишь пальто, смена белья и венок Степи.

В сёлах точно такие же измождённые, как у них, люди грузят в фургоны урожай и туши. Иногда его пускают переночевать, потчуют молоком, но чаще приходится спать на скамье перед магазином или чьим-то домом.

Разговоры о пропавших в городе людях, пустые прилавки, будто только вчера кончилась война, поглотившая даже соль, лужи дорог, несмеющиеся дети, запах самогона и нищеты, растерянные женщины становятся его плотью.

Он идёт день, и два, и три.

Чем ближе город, тем лучше дорога, и вскоре ямы с колдобинами исчезают совсем, землю сменяет камень. Всё чаще на большой скорости проносятся машины. Всё больше громоздких строений. Всё темнее небо, точно грязь и пыль взметываются вверх и смешиваются с тучами. И он идёт всё медленнее. Повернул бы назад, если бы одновременно с всё возрастающей враждебностью окружающей жизни не возрастал страх за Люба.

Прошло семь лет с той минуты, как она исчезла и бросила его в чёрную дыру.

Два года подряд снилась. Увидит лицо и теряет сознание. Очнётся, снова она.

И Адриан снился каждую ночь. Не с крашеными волосами, а золотыми, из детства, и отцовскими глазами.

Снилось, как они трое идут по селу и отец спрашивает: «Ну, что теперь, детки, мы затеем?»

Снилась сестра, хрупкая девочка с косами. Лица не помнит. Она не похожа на отца и брата. Но улыбалась, как они.

Магдалину тоже не помнит девочкой, только пепельные волосы, развевающиеся во время скачек и звенящий любовью крик «Гиша, я здесь!» Магдалина всегда рядом с отцом, братом и сестрой, сидит за их общим столом, и он смотрит на неё и слышит её дыхание. На праздниках все они всегда были вместе. И теперь вот так часто снятся. Только теперь рядом с ними он.

В другой раз он мечется по столовой под голосом брата.

Его брат жив — исследования показали наличие лишь двух трупов с его ДНК. Невозможно раскопать могилы всего кладбища. И не надо. Сердцем он знает: брат жив. Тоже Адриан. Взял себе фамилию Колотыгин. Но и у него фамилия — чужая. Он вернёт им с братом истинную! Дал приказ найти Колотыгина. И ждёт. А пока по слову перебирает их с братом разговор. Ловит себя на том, что громко кричит: доказывает брату его неправоту и приказывает начать террор по всей стране. Почему отдаёт такой приказ, почему позволяет Будимирову снова распоясаться в нём? Потому ли, что брата никак не могут найти, или потому, что так кроветворно — неоперабельной опухолью распространился в нём отчим, пропитал его ненавистью, и никакие силы уже не очистят и не спасут? Что стал бы он доказывать брату, в чём убеждать? Представляет себе, как они вдвоём строят такую жизнь, которую когда-то создал их отец. И ловит себя на том, что не долее чем вчера приказал уничтожить всякое подобие мыслей и чувств.

Время остановилось. Он болел. Он тяжело болел.