Татьяна Успенская - Украли солнце

Каждый ли, получив власть, становится убийцей?! А если бы главой государства стал Апостол? А что делать с такими, как Эвелина? Почему ей одной принесены в жертву сотни?!

Все затаивают дыхание, когда Марика говорит.

Он ощущает себя хранилищем кровавых и трагических событий, одну за другой проживает чужие жизни. Пытается выбраться из них, ловит себя на том, что порой головой мотает, как конь, жаждущий сбросить сбрую, не может. Во сне события, внедрённые в него Марикой, повторяются. Просыпается и долго приходит в себя: слава Богу, не его волокут на казнь.

На курсах объясняют, как надо пропагандировать и агитировать. А потом к нему приходит Конкордия и учит его редактировать официальную литературу — брошюры и книжки. В основном, нужно уметь вычёркивать. Он плохо понимает суть текста: какие-то «структуры», «экономические кризисы», «единый порыв в выполнении планов… Кому нужно всё это?

— Почему ты на меня не смотришь? — переключает он Корино внимание.

— Мы работаем. Измени-ка сам этот абзац, он недостаточно запутан.

— А зачем его запутывать?

— А зачем какому-нибудь хорошему человеку понимать то, что здесь написано? Непонятное не тронет души, забудется сразу, что нам и требуется. Наверху должны прочитать нужное им. Такие же, как мы с тобой, должны бросить читать на первой строке, — объясняет Кора. — Твоя задача срифмовать.

Он вычёркивает слова, абзацы, вставляет фразы, механически пишет под её диктовку абракадабру, потом всё это рифмует.

Так проходит несколько занятий. Однажды Кора говорит:

— Ну, сегодня попробуем. Ты должен научиться принимать чужие мысли, как мы принимаем твои. Смотри мне в глаза. Подумай о чём-нибудь. Ты жалеешь Апостола. И ещё…

— Не надо! — восклицает он. Хотел думать об Апостоле, да без спроса влезла мысль «Бедная Кора, тратит на меня время, а зря, ничего у нас с ней не выйдет».

— Мысль нельзя пустить или не пустить в голову, можно не высказать её вслух, но она возникла, она есть. — Голос Коры стал грустным. — Ничего, не расстраивайся. Скверная привычка — лезть в чужой мозг, хотя, надо признаться, иногда необходимая. Теперь посмотри, о чём думаю я.

Светлые точки вспыхивают, гаснут. Красивы глаза, вот всё, что он видит. Но при чём тут мысли?! «Наверное, думает, что любит меня», — снова лезет непрошеное.

Но она покачала головой, а он вспыхнул.

— Не гадать нужно, забудь о себе, настройся на меня. Есть только я, мои мысли. Лови мои импульсы. Чувствуешь, идут от меня к тебе?

Он придвигается к Коре, закрывает глаза. В самом деле, чувствует… обыкновенное тепло. Всегда от живого человека — тепло. Взять коня, корову, да хоть курицу. От курицы, конечно, не такое тепло, как от человека, но цыплят она высиживает?!

— Не тепло бери! Настройся на мой мозг! Ну вот, я повторяю одну и ту же фразу. Слышишь?

— Вижу, какая ты красивая, чувствую тепло, и всё.

Несколько часов билась с ним Конкордия, объясняла, как сосредоточиться, как принять поле другого. И потеряла улыбку.

— Мне пора. — Она пошла к двери.

— Прости, я непробиваемый, я невежественный, ничего не знаю, ничего не понимаю.

— Не в этом дело.

— В чём? — Как улитка втянула себя Кора внутрь, не поймаешь взгляда. — Прошу, скажи, я не обижусь, постараюсь понять.

— В тебе нечисты помыслы. — Он вздрагивает. — Я неточно выразилась. Просто ты можешь от нас уйти. Не домой, это было бы прекрасно, если бы удалось домой. — За неё договаривает он: «Наверх», что значит «можешь предать». И ещё договаривает: «Любишь лишь себя!» — Ты колеблешься, — мягко говорит Кора и, осторожно обойдя его, выходит.

В селе ребята соревновались, кто дальше пропрыгает на одной ножке. Или кто дольше не моргнёт. Проигравшего щёлкали по лбу столько раз, на сколько он отстал от соперника. Соревновались двое, а судили и считали хором все: «раз», «три», «семь». Кора отпустила ему щелчков с лихвой — звенит голова.

Не может он, хоть и старается, жить так, как живут Кора и Апостол. Вон скольким спасли жизни! И просто в быту помогают: Гюсту Кора нашла комнату для репетиций его оркестра, достала свитер, чтоб не мёрз, а Тиле — дополнительный талон на обед. Почему же он занят лишь собой? И вдруг понимает: в том, что он эгоист, виноват Любим, на себя взваливал все проблемы, ему дарил лишь игры и праздники. Нужно изменить себя. Прямо с сегодняшнего дня. Спать теперь он укладывается на полу, перед носом кладёт венок, чтобы Степь была рядом. Он тоже будет помогать людям, внушает себе.

И люди обступают его, жалуются на жизнь.

Да нет никаких людей! Кто придёт к нему за помощью? И Степи нет. Открывает книгу, принесённую Корой, забывшись, читает. Герой пытается понять, зачем человек живёт, бьётся с клеветой, доносами, жестокостью и гибнет. Отбрасывает книгу.

Ничего от человека не зависит. Зависит. Апостол обязательно придумает, как спасти и его. «Нужно скорее спать, — уговаривает себя, — чтоб пришли силы». А сам, не успев коснуться головой подушки, вскакивает. Ходит по дому Властитель, требует: «Предай Марику, Апостола, Конкордию!» Джулиан зажигает свет. Вот же он один. Его дом — крепость, умом и талантом Апостола отрезанная от Властителя. Уговаривает себя лечь. И ложится, и наконец засыпает — до следующей вспышки страха.

С каждым днём всё больший разрыв между ним дневным и ночным. Дневной задаёт Марике вопросы и вдруг замолкает на полуслове, удивлённый происходящей в голове работой: исторические события превращаются в сегодняшние.

Марика говорит, история поможет. Как? От знаний кровавой её сущности лишь страху добавляется! Ночной Джулиан вздрагивает от шорохов и стуков, начисто забывает о чужих страданиях и жертвенности своих товарищей. Один вопрос: как спасти самого себя? За окном — тьма. Берётся за книгу, бросает. Пытается спать, вскакивает: его волокут на площадь!

И в эту ночь никак не может уснуть. Сейчас за ним придут!

Стучат? Это в голове стучит. Нет, снова стук. Лёгкий. И избавлением от страха голос Марики: «Открой!»

Сама пришла к нему?!

Стоит тоненькая на пороге. Рассыпаны волосы, из глаз, как у Гюста, — смех. Ему улыбается?!

— Ты сегодня… — Он склоняется к ней. — Ты такая…

Она встаёт на цыпочки, шепчет в самое ухо:

— Я тебе говорила, всё зависит от человека! На, вложи кассету. — Не дожидаясь, пока он сделает это, идёт в гостиную, сама включает аппаратуру. Он продолжает стоять у двери. Что тут происходит? Марика прикрывает дверь и выпаливает: — Опыт на собаках прошёл удачно. Моя мама, Наум Гудков и сын Саломеи уже в лаборатории. Им очистили кровь. Мне велели бежать к тебе. В Центр идёт праздник: ты сегодня родился. Подарок тебе от Будимирова: ты должен написать брошюру в стихах о введении новых правил проведения дня Революции. Иди скорее за Любимом. Ну, что застыл?

Не успевает он и глазом моргнуть, как уже окружён людьми. Роберто ставит в кресло большую сумку, Апостол без пиджака, рубашка застёгнута на одну пуговицу.

Операция удалась.

Или он ничего не смыслит в людях, или мальчишку можно будет дёргать за ручки-ножки и выдергать из него полную информацию, которой он явно по уши и глаза нашпигован. Григорий прав: мальчишка чист, добр и наивен.

Первый приказ после встречи с Джулианом: открыть фабрику игрушек. Первая игрушка на той фабрике: деревянный человечек, у которого ручки-ножки на верёвочках. Дёргай за верёвочки, и человечек пляшет!

Раньше об игрушках не думал. Играли ли и во что играли его юные трудолюбцы, знать не знал. Увидев Клепика, понял: игрушка в обычной школе может сработать посильнее любой пропаганды. Собрал мастеров со всей страны, поставил перед ними задачу: игрушка должна воспитывать покорность — дёрнут тебя за верёвку, исполняй, что приказано.

Поймал птицу в клетку.

Когда вызвал Григория, подчинённым велел служить ему. И тут же принялись они и Григорию ж… лизать. И этот Клепик ничуть не лучше. Напели ему, что «Будимиров — тиран», он и повторяет. Напоёт он мальчишке, что человек — муравей, а главное — процветание государства, и начнёт Клепик слагать новые вирши! Психологическая обработка решает дело!

Сейчас главное: не спугнуть. Приручать нужно постепенно. Поспешишь, сорвёшь «операцию К»!

Он предчувствует удачу. Сам лично вывернет парня наизнанку, выхватит тайну оппозиции! С помощью «доброты».

«Добрый», «добро» — преследуют дурацкие слова Григория. Магдалинины слова.

Это подозрительно, почему Григорий повторяет её слова? Или Магдалина повторяла слова Григория?

Первые ночи Григорий играл в «дурака», отпускал детские шутки, но говорил только о картах, если не считать разглагольствований о доброте. А в эту ночь спросил тихим голосом «Помнишь?» и распахнул перед ним картину «взятия крепости». В трёх километрах от села нашли полуразвалившуюся крепость и брали её полдня!

«Помнишь» — совсем незнакомое слово.

Он помнит в своей жизни всё, кроме детства. А нехитрое словцо «помнишь» из-под фабрик с заводами вытягивает детство, с воровством яблок, игрой в «разбойники», скачками…

Григорий стал нужен. Утром за завтраком. Днём за обедом. Ночью. Родная рожа. С Магдалиниными глазами. Ночи наполнились детством. И под сенью степных звёзд, которые он увидел возвратным зрением, под ожогами и животворностью степного ветра, запах которого почуял возвратным чутьём, он стал засыпать. Засыпал, когда Григорий ложился рядом, как было когда-то в ночном. Только теперь не небо над головой, а тяжёлые люстры, тяжёлые плиты, такие же, какими он завалил землю и речку города. Сон у Григория остался лёгким и неслышным, как в детстве. Не мужик спит, птица.

И те ночи, что они перебирали по одному воспоминания и играли в «дурака», Будимиров спал. Впервые за долгие годы. Снились скачки. И Виныч, Однажды приснились цветы. Он их не замечал никогда, знать не знал, а в один из снов увидел: сиреневые, пушистые головки на мохнатых ножках. Проснувшись, долго лежал, держа их перед собой. И увидел Магдалину. Развеваются пепельные волосы, звенит голос: «Гиша, я здесь!»

Григорий — единственный друг во всю жизнь.

Они одни в мире. Между ними их степь и… их Магдалина. Жива? Не жива?

Спросить Григория. Язык не поворачивается.

Магдалина велела ему оберечь Григория.

Григорий разогнал опасность. Подсказал выход. Добро. Доброта. Добрый.

Ну что ж, это средство ничуть не хуже, чем пытка. Переполненный благодарностью, Будимиров снова просит:

— Скажи свои желания! Любое исполню.

— Ты исполнил, — говорит Григорий. — Люди сыты. Спасибо.

— А лично для тебя? Чего хочешь ты? Жену сюда доставить? — Григорий качает головой. — Детей определить в лучший институт?

Григорий качает головой.

— Спасибо. Они крестьяне, пусть растят хлеб.

— Хочешь, подарю тебе самолёт?

Спрашивает, а у самого дух замирает — не дай Бог, Григорий согласится и сиганёт куда-нибудь на том самолёте!

— Куда полечу? — спрашивает Григорий.

В благодарность, для самого себя неожиданно, говорит:

— Знаешь, что я решил? Я твоего младшего Клепика возьму сюда, пусть здесь пишет свои стишата. Хорошо я придумал?

Никогда ни с кем, кроме Магдалины, не откровенничал, а тут, глядя в Магдалинины глаза, честные до тошноты, с детства вот так — прямо глядящие на него, раскрывает свои планы:

— Дал ему время — доделать дела. Понятно, свои заботы, приятели. Пусть дозреет. Я забросил в него семена соблазна, Гиша! Показал нашу жизнь: и сады, и удовольствия. Только дурак не захочет схватить то, что само идёт в руки. Всё сделал, как ты велел: добротой! Пусть придёт сюда добровольно, правда? Хорошо я решил, Гиша?

— Знаешь, Бур, со всех сторон… ты рисовался людям как… — он запнулся. Будимиров вздрогнул: детская улыбка, чуть кривая… Магдалины! Чертовщина какая-то! — Я вижу, ты смягчился со времён юности, ты — добрый. Меня лечить принялся: волосы растишь, массажи делаешь. Кормишь на убой. Ты… — опять запнулся. — Спасибо тебе за Джуля. Пусть отогреется здесь парень. Только я не пойму, почему только его… Они с братом с детства неразлучны, за братом Джуль и в город пришёл. Друг без друга жить не могут. Они вместе должны быть. И их мать без них страдает. Должна быть с ними. Это удивительная семья, Бур! Ты уж постарайся. Это моё желание, понимаешь? — Снова он улыбнулся Магдалининой улыбкой. — Чего молчишь? Почему о Любиме ни слова?..

— Видишь ли… Любим… видишь ли…

Как объяснить этому блаженному, что Любим — под препаратом? А взять сюда… что робот будет делать здесь? Григорий сразу поймет: что-то не так…