Татьяна Успенская - Украли солнце

— Это и плохо, я каждую ночь волнуюсь…

— Делать тебе нечего. Я же все ходы-выходы знаю.

— Это мы видели однажды.

— Так то я сам в пекло полез. Что делать, Адрианчика не мог одного пустить!

Назаров преподавал Адриану в университете историю культуры и философию. Относился к нему, как к сыну. Именно Назаров готовит Адриану материалы для лекций, находит цитаты.

— У тебя свой дар, у меня свой, — говорит Назаров. — Сам я не писатель, но отличить гения и донести его до каждого вот он я. Адрианчик за это и ценит меня. И память Бог дал мне отменную: помню, на какой странице какая фраза особенная.

Уроки Назаров ведёт так, что ребята никак не хотят расходиться. А иной раз и взрослые урывают от работы час и слушают его.

На его уроках звучит музыка. И тут уж царит Ксения.

Она не хотела жить. У неё погибли дети. Лежала неподвижно, широко открытыми глазами смотрела в пространство. Магдалина утешала её как умела. Но Ксения оставалась растением: ела, выполняла необходимую работу, а разговаривать не могла. Прошло много долгих месяцев, прежде чем выяснилось, что она когда-то закончила консерваторию и преподавала музыку. Магдалина попросила у Адриана записи, он прислал. Когда впервые зазвучала соната Бетховена, с Ксенией началась истерика, и какое-то время никто не мог даже приблизиться к ней, так её трепало. Но что-то в ней происходило — лекарством промывал её Бетховен, освобождал от отчаяния.

— Прошу тебя, подари нам музыку, — попросила Ксению Магдалина. — Нужна как терапия для больных, на уроках искусства, вечерами. И мы хотим всё знать об этой музыке.

— Научи меня играть! — подошла к Ксении Гуля.

— Я тоже хочу, — вторит Ганя.

— Инструмента нет! — сказала первые слова Ксения.

Магдалина попросила Адриана достать хоть самый старый! И инструмент, бежевый, небольшой, появился в их городе.

Ксения сама настроила его.

С этой минуты изменилась жизнь и самой Ксении, и всех их.

Желающих заниматься музыкой оказалось много. Ксения уставала, но не отказала ни взрослому, ни ребёнку.

А ей очень нравилось стоять под дверью класса, где шли занятия. Жива графиня: она учит её детей, она играет перед сном.

Лишь Алина научилась говорить, Магдалина привела её к Ксении.

— Послушай, пожалуйста, есть у дочки слух?

Не дожидаясь. Когда ей споют песенку и предложат повторить, Алина стала тонкими пальчиками осторожно нажимать на клавиши и тут же голосом повторяла звук.

Ксения засмеялась.

— Смотри-ка, мать, я вовсе и не должна ничего проверять. Слух у неё замечательный, и она будет играть!

Много времени Алина проводила в музыкальной комнате. Смотрела, как занимались дети старшие. Еле дожидалась своей очереди. Очень рано начала играть взрослые вещи. И неожиданно сказала Ксении:

— Ты не хочешь послушать, какую мелодию я придумала?

Сейчас Магдалина стоит около спящего инструмента и слышит первые Алинины мелодии.

Как бы хотелось ей похвастаться перед графом и графиней! «Это ваша девочка. Вы живы в ней!» — Магдалине кажется: вернулось её детство, и те, кто подарил ей и музыку, и вот эту способность в себе удерживать столько людей сразу. «Спасибо», — шепчет она. И, наконец, идёт спать. Хоть пару часов отдохнуть перед завтрашним днём!

За неделю до выхода на площадь Джулиан перестал спать. Он только начал думать, людей увидел. И погибнуть?! Или предать тех, кто открыл ему жизнь?

Конкордия избегала его. И лишь за четыре дня привела на террасу. Жёсткий снег бьёт в лицо.

— Подготовлю список исчезнувших из официальной жизни, как бы умерших, — сказала поспешно. — Прочтёшь их имена.

— Не идиот же Будимиров! Наверняка знает, кто умер, кто просто исчез!

— Не на площади же у него списки. Тебе важно выиграть ещё несколько дней. Придумаем что-нибудь.

— Было много времени, не придумали.

— Ждали.

— Чего? — Она пожимает плечами. — А меня за ложь убьют! Ничего не стоит восстановить даты смерти! Если я чувствую — липа, что ж говорить о Властителе!

— Вот и нет, он многого не знает. Думаешь, о Саломее с сыном ему доложили? В официальной сводке: умерли. За последние две недели очистили ещё трёх, и те тоже официально умерли. Ищи ветра в поле.

— Что же, Властитель верит всем этим смертям? Где трупы? И люди, принимающие препарат, не болеют.

— Но с ними могут случаться несчастные случаи.

— А если сын Саломеи объявится в другом месте? — Сам себе удивляется, как чётко парирует он доводы Конкордии. — Фамилия…

— Он поменял фамилию. Мы делаем подложные документы. Так что смело называй имена. Сверху поможешь нам! Эх, если бы ты умел читать мысли! Не гожусь я в учительницы.

— Это я ни на что не гожусь! На самой низшей стадии развития.

— Прекрати паниковать. Может, Апостол придумает, как передавать друг другу информацию. Начнёшь действовать.

— Смешно. Разве можно там действовать? Здесь-то не воспользовался, не убил, когда он был один…

— Он не бывает один! — И без перехода: — Командировка очень важная. Апостол должен успеть подготовить брошюру, разоблачающую препарат, за ночь отпечатать тираж. Мне велел достать тонну дополнительной бумаги, а я… не в силах идти к Любиму. Пожалуйста, сходи, попроси. А вернётся, придумает что-то обязательно! Кто знает, может, ты и спасёшь всех?!

Подставил снегу и ветру лицо, как когда-то в степи. Конечно же, Апостол найдёт выход!

Вопрос о бумаге показался ерундовым. Джулиан поспешил к Любиму. Но, очутившись в тёмном коридоре, «забуксовал»: а вдруг в такой ответственный момент, когда его жизнь висит на волоске, раскроется истинная цель поездки Апостола, и их с Любом, как сообщников, превратят в роботов? Марика говорила: не надо подставляться, а он сам на рожон лезет!

«Прекрати паниковать! — одёрнул себя словами Коры. — Заячья душа. А когда брата спасали, сама Марика не рисковала?» Говорить-то говорит, да путь выбрала именно этот!

Холодная кнопка лифта. Коридор. Гонит его к брату хлёсткий прут из слов: «заячья душа», «трус», «Или жить по-человечески, или зачем жить?! Перестань о себе думать!» Глаза Марики и Роберто с чёрными от недосыпания, усталости подглазьями ведут его к брату. Но в ту минуту, как открыть дверь, видит залитых кровью людей на камнях площади.

Почему именно они с Любом первые должны брать на себя всю тяжесть ответственности?!

Почему «первые»? А сколько ответственности берут на себя Апостол и другие?! Апостолу нужна бумага.

Джулиан открывает дверь к брату.

Любим встаёт, идёт навстречу.

С детства, с первого мгновения жизни, эта улыбка во всё лицо — ему! Сказки и волшебства начинались с этой улыбки.

— Здравствуй! — говорит брат. И столько в его «здравствуй» радости!

Любим не испугался, когда Джулиан, закрыв глаза, выпалил про тонну бумаги. Под резкий звонок телефона движением руки остановил объяснения. И сразу — другой Любим: глаза стеклянны, губы поджаты, голос равнодушен:

— Слушаю. Точно так. Ясно. Будет сделано. Что положено, — твердит, как автомат. Наконец, трубка на рычаге. — Мне начинает нравиться эта игра, — говорит весело. — Сижу на пороховой бочке, дух захватывает, взорвусь или нет?

Кабинет Люба тоже свободен от бдительного «уха» Центра.

— Здорово вы все надо мной потрудились — заново родился! Не дай Бог, там остался бы! — Брат ткнул в пол.

— Чего это ты вдруг?! — И, почему-то волнуясь, спросил осторожно: — А ты случайно не помнишь, кто тебя накормил?

— Попробую составить убедительный документ.

Не ответил. Не захотел или не услышал вопроса?

Брат. Он не спросит, зачем нужна бумага, и за себя не испугается: бездумно кинется исполнять его просьбу. Он переживает своё новое рождение и не хочет думать об опасностях! Когда услышал про пьесу отца и что мать верит в их победу, словно проснулся. Громких слов не произнёс, но с этой минуты начал жить снова. Нужно сказать ему… И Джулиан говорит о содержании брошюр.

— Погоди отвечать, — просит, смутно надеясь на чудо: может, и не нужно будет жертвы?!

— Апостол продумывает всё, что делает. Какие могут быть сомнения? Сделаю, что смогу. Ты доволен жизнью?

Вопрос не ко времени.

— Какой же я поэт, Люб, если не смею писать то, что хочу?! — говорит невпопад, брат не об этом спросил. И не знает брат о том, что отсчитываются последние часы его человеческой жизни.

— Почему не смеешь? Я изучил твои книги. Ты пишешь как раз о том, о чём хочешь! Правда, это совсем другие стихи, чем ты писал дома. Ты большой поэт, братишка!

— Но ведь многие проживают жизнь, а птичек и цветов даже не замечают. А здесь, в городе, среди камня, им вообще нет места. Лишь бы не погибнуть! Зачем и кому нужны стихи про голубую волну? Разве они накормят людей?!

— При чём тут голубая волна и птички? Их нет в твоих стихах. Что с тобой? Мы будто не слышим друг друга! Ты чего-то не договариваешь. Ты чего-то боишься?

— Ты спросил, доволен ли я жизнью?

Сказать правду? Брат — ребёнок, тоже не понимает политики. Зачем же тревожить его? Обойдётся всё, потом, в безопасности, расскажет. Не обойдётся и придётся погибнуть, Апостол объяснит.

— Не знаю, брат, нужно ли добавлять людям боль стихами или надо уводить их от этой жизни в выдуманный мир.

— А я никогда не жил так, как сейчас, — по-детски улыбнулся Любим. — Не думай, я не слеп, может, придётся умереть, но я нужен сейчас, понимаешь? И ничего другого не хочу. Только бы ты был рядом со мной всегда! Да все наши и… Кора. Слушай, а Кора… с Апостолом не едет? Знаешь, я… это давно, ещё до того, как меня накормили…

— Кто накормил тебя? — перебивает его Джулиан.

— Столько во мне радости! Сижу как дурак, всё время вижу её. Смотри, вот она, здесь. Помнишь, в степи в жаркий день воздух — голубой, оранжевый, звенит от солнца?!

Успокоив Любима — Кора никуда не едет, Джулиан поспешил распрощаться. Пусть ничего не делал для этого, а ведь отнял у брата любимую!

Остаётся двое суток до выхода на площадь. Апостол возвращается завтра вечером. На поиск спасения — сутки.

«Ждала», «просила», «ещё раз поговорю»… — как-то сразу собрались все странные недомолвки Конкордии. Из них ясно: Апостол не хочет помогать ему! Почему?! Пошёл к телефону — позвонить Коре, Любим позвал ужинать.

А лишь сели за стол, явился Гюст.

— Я положил твои стихи на музыку! Мальчишки распевают! Меня посылают в командировку — пробуждать массы искусством! Слушать будете? Я тоже, между прочим, хочу есть. — Садится за стол, не дожидаясь приглашения, вытаскивает из кастрюли самую крупную картофелину, с набитым ртом говорит небрежно: — Я подкидываю в цеха кассеты с нашими песнями. Призыв к действию. Не бойсь, только верным людям. У меня на людей острый глаз. Готовлю бунт!

— Что?! — Джулиан вскочил.

— Что ты сказал? Зачем нам сейчас бунт? Апостол знает?

Гюст чуть не поперхнулся.

— Ни слова Апостолу, Любим, или станете моим врагом, и моей ноги здесь больше не будет. Хочу устроить Апостолу сюрприз: всё сделаю сам с моими людьми, посажу Апостола во главе Учреждения. Уже три отряда по сто! Ребята вооружены, обучены — огонь! Ждут сигнала. Терять им нечего. В случае победы начнут жить. К нам присоединится несколько цехов завода, у меня там свои! А ещё… среди бойцов Возмездия есть одноклассник, обещал провести работу и подкинуть оружие.

— А ты не шутишь?! — во все глаза он смотрит на Гюста.

— Я проверил версию Апостола о неуязвимости верхнего этажа. Ерунда. Сами распространяют слухи, чтобы нагнать страху. Пусть техническое совершенство… но до такого ни один ум ещё не додумался: всем этажом на другую планету! А ты знаешь, воздух на той планете есть? Мой совет ещё не решил, взорвать их или убрать по одному. Знаю время, когда кто прилетает и улетает. Подложить в каждый самолёт самоделки, взлетят благополучно, взорвутся в воздухе. Ищи виноватых! Смеси уже достаточно, всё упирается в надёжных людей наверху!

— Ты сошёл с ума! — Любим, потерявший было дар речи, ждёт от Гюста подтверждения своих слов: да, действительно сошёл с ума! — Сколько не виноватых людей убьёшь!

Джулиан же смотрит на Гюста как на диковинное существо, в нужную, единственную, минуту даровавшее надежду. Спокойно жуёт Гюст, точно не он разрушил обречённость. Вот кто спасёт! И не будет площади, и не будет предательства.

— Они тоже живут однажды, Гюст! — повторяет брат слова Апостола. — Какие сюрпризы могут быть?! Нельзя скрывать от Апостола! Боишься с ним говорить, посоветуйся с Марикой, ты ей веришь! Ты хочешь пролить кровь. Не бери грех на душу.