Татьяна Успенская - Украли солнце

Но не в лифт идёт, а стучит к Роберто. «Господи, сделай так, чтобы он был дома!» И Роберто распахивает дверь. Отступает от неё, как от привидения.

— Ты?! Ко мне?! — У него дрожат губы.

И она спешит объяснить.

С каждым её словом гаснут в глазах слепящие точки.

— Что ты хочешь от меня? — спрашивает он уже нормальным голосом.

— Чтобы ты немедленно ввёл ему противоядие, чтобы на него не подействовал препарат.

— Мне нужно для этого хотя бы два дня. Все эти недели я готовил противоядие для уничтожения препарата в организме. Формулы — разные. Но я очень поспешу, обещаю тебе. Впервые за пять дней решил выспаться. Шёл в койку, когда ты постучала. Хоть душ принял! Совсем опустился. Сейчас пойду в лабораторию.

— Ну, пока, мне надо идти.

— Постой ещё минуту, я посмотрю на тебя, наберусь силы. Спасибо, что зашла.

— Ты больше не сердишься на меня?

— Я? На тебя? Нет, мать, я всё повторял и повторяю твои слова… ну, те — про «просто любить». И, кажется, научился. Перед сном желаю тебе спокойной ночи и слушаю твой голос. А утром говорю тебе доброе утро.

— Ты правда поможешь Адрюше? — прервала она его.

Роберто рассердился.

— Ты что там подумала?! Да я… да разве я могу конкурировать с ним? Да он — мой учитель! Да я для него…

— Ничего я такого не подумала. Я подумала, успеешь ли ты сделать?

— Если его схватят завтра, нет, не успею. Если будет у меня два-три дня, безусловно.

Она медленно спускалась по ступенькам.

— Господи, дай три дня моему Адрюше! Спаси моего Адрюшу! — шептала она. — Спасибо Тебе, Ты подарил нам почти восемь лет. Подари ещё три дня, чтобы мы успели подготовиться. — Она говорила вслух и вдруг услышала:

— Мама, с кем ты говоришь?

По другую сторону дверцы ждала её дочь.

Они припали друг к другу. И так стояли.

— Что случилось? — спросила Алина. — Ты хочешь, чтобы я пошла к папе?

— Да, — с трудом сказала Магдалина. — Я не хочу. Я хочу…

— С ним всё в порядке?

— Пока да.

— Ты меня, мама, сильно пугаешь. Это мой брат Джуль виноват в том, что может случиться? — вдруг спросила она. И быстро заговорила о другом: — Так много сразу у меня родных! Дядя Гиша крепко спит. Возле него я посадила Гулю. Пока она Лере не нужна. Правда, Коля с Жорой сейчас выясняют отношения, мне кажется, ты можешь понадобиться. А я всё жду тебя. Стою здесь и думаю: если бы я раньше знала, что Джуль — мой брат, я бы его сюда силой привела, вас бы не послушалась, и он бы не наделал столько ошибок! Почему ты, мама, от меня скрывала? Ты всё боишься, что я маленькая. Я, мама, совсем взрослая. И за меня не надо бояться. Джулю нельзя было идти в цех и вообще оставаться наверху! Я говорила папе…

— Лучше бы ты сказала мне!

— Нет, мама. Ты не смогла бы, а я сумела бы объяснить ему… почему нужно было бы идти сюда. А Джуль знает, что папа — его родной дядя?

— Нет! — качнула головой Магдалина.

— Почему, мама, вы взрослые — такие глупые? Как же можно было от него это скрывать?

— Он мог бы всех выдать!

— Никогда! Чужих — да, потому что совсем не подготовленный. А своих — ни за что! Он же очень одинокий был, совсем бесприютный, и ему так нужны были родные! Всё бы для него было по-другому! Не мог бы он свою мать и своего брата погубить, правда ведь?

— Этого я теперь не знаю, — вздохнула Магдалина. И добавила: — Первый раз мы с тобой разговариваем как подруги, а не как мама с дочкой.

— Это только начало, мама. Ну, проводи меня, чтобы ты не волновалась. Я поскорее уложу папу спать. Не волнуйся, ничего не скажу ему такого, он — в опасной обстановке и должен быть спокоен. Так странно быть без Джина! — улыбнулась она.

В эту ночь Магдалина решила не ложиться. Она опоздала помочь Джулиану не сделаться предателем. И теперь старалась вызвать лица графа и о. Петра, попросить о помощи, но почему-то никак не могла увидеть их. «Господи, помоги, молю Тебя! Помоги!» — повторяла и повторяла. И в какой-то момент, помимо воли, очутилась в постели. Уснула мёртвым сном.

Первые, кого увидела утром, были Коля и Жора. Они стояли в её дверях и смотрели на неё.

— Что случилось? — привстала она, не понимая, почему, как они очутились в её комнате.

— Мы решили, ты заболела. Меня к тебе Коля привёл. Не было такого, чтобы ты спала так долго. Как ты себя чувствуешь? — Жора напряжённо вглядывается в её лицо. — Это не у нас, это у тебя что-то случилось. Где Алина? Она в порядке?

— Господи! — испугалась она. — Я не знаю. Я ничего не знаю.

— Твой брат тоже спит. Он проснулся рано утром. Гуля напоила его чаем, и он снова уснул. Прямо сонное царство, — сказал Коля.

— Судя по тому, что вы пришли ко мне вместе, вы до чего-то договорились? — спросила она осторожно.

— Не мы. Лера. — Коля опустил голову, но тут же прямо уставился на неё своими чуть раскосыми глазами. — Она сказала, что сейчас ни за кого замуж выходить не хочет. Отец есть отец. Раз любит уже ребёнка, пусть заботится. А она вовсе не мать-одиночка, вон сколько у неё родных и нянек, обещают помочь. Ей же хочется разобраться в себе и в ситуации, встать на собственные ноги, получить профессию. — «Здесь, говорит, никто не будет тыкать в меня пальцем. И меня, и ребёнка будут любить просто так, потому что я — человек. А разберусь, скажу! Всё». Так и отрубила: «всё»! — сказал Коля. — Ты знаешь, мать, как с ней спорить. Молчит, молчит, вроде кроткая да безответная, и вдруг отрубит. Ну, я и решил идти с Жорой мириться. Пусть он повёл себя как… — Коля резко оборвал себя. — Впрочем, это ведь тоже её выбор. Со мной она ни целоваться, ни жить не захотела.

— Может, потому, что ты робел? — спросила бестактно она.

Коля мотнул головой.

— Нет, мать, не поэтому. Сейчас, после моего «подвига», как она это называет…

— Я тоже так это называю, — сказала Магдалина.

— …она смотрит на меня другими глазами. Но до «целоваться» далеко. Она сказала: волновалась обо мне. Представляешь себе?! Боялась, что погибну.

— Ты можешь рассказать мне о Джуле ещё раз? И о Будимирове?

— После Колиного монолога мне добавить нечего. Ты, мать, на нас рассчитывай! — сказал Жора. — Ну, я пошёл, меня больные ждут.

— Коля, отвернись-ка, я оденусь, — попросила она. Её словно вело из стороны в сторону, и стоило больших усилий не думать об Адриане и Алине. — Я слушаю, Коль.

— Его не били, не пытали, как других, но я понял, его поставили перед выбором: жизнь или смерть. Что-то он должен сделать для него ужасное, чтобы остаться жить. Но я уже не слышал что. Понял только: ему отключили память в первую минуту, как он попал туда, как роботу, а током и каким-то лекарством вернули.

Сохранить спокойствие. «Не думай, перестань дрожать! — кричала она про себя. И молила: — Господи, помоги моему Адриану! Господи, спаси!»

Он не хотел быть жестоким, но в ту минуту, как появился облезлый, жалкий Григорий и принялся поучать его, злоба стала подходить в нём, как тесто. Она разбухала, словно в печи, накалялась и, наконец, вырвалась в слово «расстрелять». Это «расстрелять» не разрушило тяжести в нём. Он должен был убить Григория ещё тогда, в сопливом детстве, вместо Дрёма, как ему подсказывала интуиция. Мудрость уже тогда вела его. И не было бы ни Магдалины, ни сомнений, ни бессонницы. Это Магдалина с Григорием поселили в нём слякоть, какие-то допотопные чувства, которые мешают ему, мучают его. Уничтожить Григория, и сразу отомрёт в нём и Магдалина, которую Григорий вернул ему насильно и которая снова начала баламутить его.

«Расстрелять!» — продуманное, выстраданное им слово.

Как он ждал, ему скажут: «Приговор приведён в исполнение»! С этих слов начнётся выздоровление. Останутся государство и он, создатель и единственный хранитель этого государства. Но вместо слов «приговор приведён в исполнение» слова: «Магдалина жива».

Корчится от страха мальчишка. Кривятся рожи холуев. И никто в целом мире не знает, не понимает, что значат для него слова «Магдалина жива».

О, тогда спор ещё не кончен. Где она? Что делает в жизни? Спряталась от него в каком-нибудь глухом селе — под чужой фамилией и учит детей противостоять ему?! Сколько же детских душ она отравила за эти годы?! «И вот вышёл Сеятель сеять… Одно упало в терние и выросло терние, и заглушило его… Иное упало на добрую землю и принесло плод…»

Немедленно разослать во все самые глухие сёла своих людей с её портретом. Пусть волокут сюда на ковёр — живую или мёртвую.

И он увидел её здесь, на красном ковре, возле своих ног. Но она смеётся.

Она смеётся над ним!

Она жива. Ведь никто не сказал ему, что она — унижена, забита, слаба. Она плывёт по воздуху птицей. Она улетает от него по туннелю. Она — улыбается ему. Только ему.

Магдалина жива.

А может, Григорий соврал? Она мертва, а он на прощанье захотел помучить его?

И он приказывает вернуть Григория. Вернуть, чтобы узнать правду: жива или нет?

Он слышит такие желанные ещё целую жизнь назад слова: «Приговор приведён в исполнение». А потом слова «Она жива». Слышит и теряет сознание. Проваливается в бездну.

Это секунда. Какая-то секунда. Но она — водораздел между прошлой жизнью и новой.

Да, Григорий с Магдалиной бросают его с рук на руки, не дают ему ни на мгновение отдохнуть. Но он не позволит. Григорий солгал. Григорий сделал это нарочно — чтобы сбить ритм дыхания.

Голос Магдалины звучит: «Иное попало на добрую землю…»

Нет, не желает он слушать её. Он докажет ей, что нет доброй земли. Вот сидит перед ним мальчишка, подопытный кролик. И этот кролик своими руками убьёт собственного брата.

Ни лететь, ни ехать, ни идти — нажать кнопку лифта, и ты — с ними, с родными людьми.

Гюст наверняка всё это время не сидел сложа руки, подготовил людей и добыл оружие. Естественнее всего прийти к Полю, а Поль знает, где Гюст.

Джулиан подгонял лифт, хотя лифт и так шёл быстро. Был он в лифте один, а, несмотря на это, ощущал на себе взгляд.

Ну и пусть следят. Он имеет право идти в цех — раньше в этом заключалась его работа.

В цех буквально вбежал — так хотелось увидеть человеческое лицо Поля!

И лицо повернулось к нему — человеческое, точно Поль понял, как это сейчас Джулиану необходимо, или плюнул на собственную судьбу — застукают, и пусть! В лице этом, изначально страдальческом, проявилась радость, точно Поль долгожданного сына живым увидел. Но тут же потухла, и Джулиан понял: что-то неблагополучно.

— Здравствуйте! — постарался придать голосу равнодушие. Если и следят за ним, не поймут, как он рад Полю!

У того — землистое лицо. Сильно постарел Поль. Ещё больше похудел. Щёки впали, торчат скулы и обострился нос. В глазах — замешательство. И всё равно бесстрашно улыбается ему!

А кругом — вражеский лагерь, ни о чём не спросить. «Перестань улыбаться!» — закричал Джулиан про себя. Нахмурился и поспешил задать свой главный вопрос: где Гюст? Помнится, когда Эвелина экзаменовала трудолюбцев, Гюста из цеха отослали. Навсегда или временно? Забыл.

То ли Поль не захотел прочитать вопрос, то ли не смог — отвязался от Джулиана пустой фразой:

— Идите по цеху, ищите то, что вам нужно.

Догадался о присутствии невидимки? Или захотел исправить свою первую реакцию на их встречу и нагнал холоду!

Джулиан отошёл от него и про себя закричал: «Спасайтесь все. Не выражайте своей радости при встрече со мной! Апостолу и каждому, кто подойдёт ко мне с улыбкой, грозит смерть. Поль, придумай что-нибудь, спаси Апостола — срочно увези его подальше, спрячь! Поль, помоги!» Сумбурны, рваны фразы, и вряд ли Поль понял их: склонился над своим столом.

Гюст — на месте!

Теперь нужно хорошенько подумать, как подать знак. Лучше всего — записку. Нет ни ручки, ни бумаги. А к Полю возвращаться нельзя. Резким броском откинулся назад, вправо, влево — невидимки нет, поручиться может! Коснулся Гюста. Гюст обернулся. Джулиан отступил. Ни смеха в глазах, ни радости. Курточка — его, а Гюста нет.

Может, ошибка, и это вовсе не Гюст? Гюст в другом месте, просто дал поносить человеку свою куртку? Или научился, наконец, играть? Да нет, вовсе не играет, даже искорки не вспыхнуло в глазах. Это бывший Гюст.

«Что случилось?» — чуть не завопил Джулиан на весь цех, но прикусил язык. Это конец.

Ему дали передышку. Но, если он за несколько дней не выполнит задание, его уберут. В худшем случае — как убрали Григория, в лучшем — как Гюста. А разве это не смерть?!