Татьяна Успенская - Украли солнце

Плыла земля под ногами, и целая жизнь уместилась в нескольких минутах, когда от него неизвестно куда уходила женщина: и первая по его вине смерть верного существа — Дрёма, и смерть тех, кого он убил, чтобы подняться над всеми, и спровоцированная им война, разлившая реки крови, унёсшая тысячи жизней. Из мертвецов сложен фундамент для нового общества. Впервые, в эту минуту, когда, точно как со змеи, спадала с него задубевшая кожа, недоумённо подумал: неужели это он собственноручно душил Дрёма, стрелял в людей?! А что, если женщина права и в самом деле жажда быть первым, жажда власти — не главное, а главное — вот эти деревья, которые женщина называет природой, вот это состояние пожара в душе?!

Непривычные ощущения и мысли, чуткая оголённая кожа вызвали желание вернуться к матери, покормить её с ложечки, что значило пойти вслед за женщиной с детьми — она ушла в ту сторону, где живёт мать. Но что-то даже сейчас оставалось в нём его, будимировское: псом — за женщиной?! И он не пошёл за ней, пошёл в противоположную сторону, к графскому селу — к Григорию.

Бунт случился в двенадцать лет.

На каждом уроке сидел инспектор. Записывал каждое Магино слово. С ними никогда не говорил. Лишь иногда крякал, словно прокашливался.

То ли возраст, когда невозможно просидеть долго на одном месте, то ли скука урока, от которой сводит челюсти и хочется нестись куда-то и кричать во всю глотку, то ли неожиданная фраза тётки — «Жестокость рано или поздно будет наказана», то ли резкий голос инспектора «Что ты себе позволяешь?», а может, и всё вместе, только Джулиан вскочил и закричал: «Это почему вы нашей учительнице замечание делаете?!»

Тётка побелела, подбежала к нему, усадила. Глядя на него умоляющими глазами, еле выговорила: «Как ты посмел такое сказать?» Он снова вскинулся было, она чуть сжала его плечо.

Со следующего урока Джулиан сбежал.

После уроков Мага пришла к ним. Была очень бледна.

— Мальчик мой, что же ты наделал? Я же тебе объясняла, мы с тобой — артисты, должны жить двойной жизнью.

— Я не хочу больше терпеть! Почему он командует? Почему мы должны мучиться на уроках? — кричал Джулиан. — Почему не можешь говорить в школе то, что говоришь дома или когда мы гуляем? Почему мама всё молчит? У многих умирают родители и мужья! Я больше так жить не хочу! Не хочу такой игры. У меня всё внутри сохнет.

И тут Мага рассердилась.

— Если бы ты был дурак, я поняла бы. Инспектор имеет полномочия отправить тебя в Центр. Ты этого хочешь?

— Что это значит?

— Это значит — разлука и вероятность того, что мы с тобой больше не увидимся, — тихо ответила она.

— Но кто-то должен был защитить тебя! — в тон ей, так же тихо, сказал Джулиан.

— Только не ты. И до твоей выходки мне ничего не грозило. А теперь он так это не оставит.

Никогда не видел тётку такой испуганной. И не за себя она боится, за него.

Хорошо, мамы и Любима нет дома.

Мага прижала его к себе, зашептала:

— Слушай, мой родной мальчик, внимательно. Ты не просто ты. Ты — наша надежда, в себе несёшь весь наш прошлый мир. Не сейчас, позже поймёшь почему. Пожалуйста, побереги себя. Да, мы не можем на уроках говорить о наших с тобой мыслях и чувствах, о жестокости правителей, но после уроков говорим же! Я думала, ты чувствуешь меня. Пожалуйста, будь осторожен, ты можешь нас всех погубить! И себя.

На другой день инспектор встретил его словами:

— После уроков явишься в правление.

Страха не возникло и тогда, когда он оказался в комнате инспекторов с большим столом, на котором чернели телефоны.

Допрос начал Жук — тот, что сидит на собраниях дядьки:

— Отвечай, как посмел нахамить представителю власти?

Не успел ответить, вошёл дядька.

— Что здесь происходит? — спросил грозно.

— Я вынужден отправить Клепика в Центр. Он недопустимым образом говорил с инспектором, — ответил Жук.

— Сколько нарушений совершено учеником? — Инспектора переглянулись. — Отставить! — рявкнул дядька. Никогда не видел Джулиан его таким, никогда не слышал такого тона. — Сам разберусь с Клепиком. А вам запрещаю без моего разрешения наказывать кого бы то ни было! Вы, кажется, забыли: я Единственный Друг Будимирова. Не позволю бесчинствовать на его родине! Достаточно того, что портите мне нервы своим присутствием. Чтобы этого больше не повторилось! Доведёте меня: вызову Будимирова! Он приедет и загонит вас туда, куда вы попасть не хотите!

— Но… — заикнулся было Жук.

— Никаких «но»! — гаркнул Григорий. — А ты, молодой человек, отправляйся в мой кабинет. Я сам накажу тебя.

Что-то происходит, чего Джулиан явно не понимает. Оставшись с дядькой вдвоём, жалобно спросил:

— Почему вы оба так сорвались? Чего так испугались? В какой центр они хотят отправить меня?

Дядька сделал то же, что Мага: прижал к себе его голову, зашептал в ухо:

— Мальчик мой родной, ты — наша надежда. Пожалуйста, будь осторожен. Никогда не говори ничего лишнего. Никогда ни за кого не заступайся, твой час придёт, поможешь всем. Прошу тебя! Ты ведь не хочешь погубить маму и брата?

— Почему вы так испугались? Что вы с Магой от меня скрываете? — обиженно повторил Джулиан.

Но Григорий стал кричать:

— Чтобы этого больше не повторялось, слышишь меня?! — Он жалко смотрел на Джулиана. И Джулиан громко сказал:

— Больше этого не повторится.

В тот день он вырос из детства.

Вечерами буквально накидывался на тётку: «Говори, что я должен знать», «Давай книги, которые я должен прочитать, чтобы хоть что-то понять».

Несколько раз пытался растормошить мать — чтобы рассказала о себе. Но она приходила такая подавленная, что, встретив её мученический взгляд, сбегал к себе в комнату.

И почему-то часто стал вспоминать Тасю. Прошло два года с её смерти, а ему не хватало её ласковых рук, голоса нараспев, историй, что рассказывала она. Читая книги, принесённые тёткой, он с удивлением узнавал в них нянины истории.

— Как это может быть? — спросил как-то у матери. — Откуда Тася знала содержание книг? Разве она грамотная?

— Её учил мой папа! — сказала мама гордо. — А вот откуда знала Шекспира, ума не приложу. — И поспешила уйти к себе. Он пошёл следом.

— Мама, зачем она умерла? Она столько мне всего рассказывала!

— Я постараюсь, мальчик… я буду рассказывать…

Двенадцать лет — перелом жизни.

Он увидел Степаниду.

После уроков на берегу реки устраивались импровизированные спектакли.

До того дня Степь была маленькая девочка. В тот день Мага сказала: «Теперь ты прочитай этот монолог!» Начала Степь вроде обычным голосом, но неожиданно засмеялась, тряхнула головой, заговорила низким: «Смотрю на тебя и удивляюсь: ты всё спешишь и спешишь. А ты остановись и взгляни вокруг. Вот истина и моё «я»: эта вода, трава, это небо — высоко. Услышь: песня вдалеке, незнакомая музыка, люди говорят».

Немо смотрел на Степаниду. Ребята захлопали. А тётка сказала: «Ну что ж, начинай свою жизнь. Ты можешь стать большой актрисой, девочка. И я обещаю тебе: сделаю всё возможное, чтобы это случилось».

Он увидел её. И теперь сидеть за одной партой стало трудно: что там говорят учителя, какие задачи…

В двенадцать лет произошло ещё одно событие в его жизни.

Храм стоит чуть в стороне от дороги к школе. В него ходить нельзя, потому что Будимиров считает религию вредной для народа, и вокруг храма поднялся чертополох. Лишь одна тропа тянется к нему от его села. Интересно, кто ослушался строгого запрета? В двенадцать лет, замирая от страха, ступил на эту, хорошо утоптанную тропу. Летнее солнце, а он дрожит. Мама часто Бога поминает, к месту и не к месту, то с отчаянием, то благодарностью. Её Бог в храме живёт? Перед дверью забуксовал, готовый бежать, не оглядываясь, прочь. Всё-таки на негнущихся ногах вошёл. Сначала лишь птичий гвалт. Не сразу стал видеть. Тьма птиц. К стенам прилипли сонные летучие мыши. Сверху свет. Он обливает пляшущую пыль, и кресты, и одежды, и лица с золотыми нимбами над ними. Эти женщины и мужчины не похожи на односельчан, невозможно представить себе, что они могут копать землю или вырывать сорняки. А вот на кресте распят человек. Он мучается.

— Это и есть мамин Бог? — спросил вслух Джулиан.

Ему кажется, кто-то ещё есть в церкви, и он сейчас ответит.

— За что с Богом так жестоко поступили? — спрашивает этого невидимого Джулиан.

Ответа нет.

И маму не расспросишь, она таится от него. Может, нельзя — об этом?!

— Ты Бог? — спросил он распятого человека.

Плеснуло тёплым светом в лицо.

Показалось?

Этот тёплый свет зазвенел и распахнул какие-то, до сих пор закрытые створки внутри. К Джулиану склоняются лица с золотыми обручами над головами. «Сынок» — шуршит, шепчет, звучит. И потоком, сами собой, без всякого усилия с его стороны вырываются из него строчки. Не беспомощным разбредающимся стадом, как обычно, а в строгой рамке рифмы и ритма.

Тётка, услышав их вечером, сказала:

— Даже не знаю, что поправить здесь. Это уже стихи.

С тех пор в любую горькую минуту, стоит закрыть глаза, он ощущает поток тёплого света, промывающий его, слышит шуршащее слово «сынок».

Григорий сильно изменился. Расползся вширь. Может, поэтому выглядел много старше Будимирова.

— Бур?! — Он вышел из-за стола и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешил навстречу.

Был бы Будимиров в своём обычном состоянии, не сносить Григорию головы, но в тот час он не услышал своего детского имени, не увидел напряжённости в лице, увидел улыбку и безыскусную радость Григория. И выслал охранников. И позволил Григорию забросать себя вопросами: какой смысл был в войнах, унёсших миллионы жизней, почему на уроках сидят надсмотрщики, почему выброшены из программы лучшие произведения и нельзя верить в Бога, почему не работает железная дорога, нет электричества и с каждым годом жизнь становится хуже? Будимирову казалось, не Григорий, эта женщина задаёт вопросы, за которые любому полагался бы расстрел, а ей можно. И он, глядя в знакомые до каждой крапинки глаза, спросил о женщине:

— Тут ходит… с распущенными волосами… кто?

Григорий переменился в лице, взгляд уплыл в сторону.

— Играть с ней не позволю! — сказал резко.

— Твоя жена?!

Будимиров замер: что сейчас произойдёт, если это окажется так? И вдруг, совершенно неожиданно для себя, откуда только возникла эта способность, встал на место Григория и понял: а ведь Григорий наверняка знает, что он убил Дрёма. И лишь сейчас за Григория ощутил, каким горем для того явился расстрел о. Петра и графа и как трудно ему здесь сидеть: это же дом графа, тот самый зал, в котором они оба выросли! И услышал голос: «Сынок, дружи с Адрюшей. Вырастете вместе, станете помогать друг другу!», «Сынок, почему ты бросил школу?»

— А ведь не Дрёма, ты меня хотел убить в тот день, Дрём просто под руку подвернулся, да?

Голос Григория не уводит из зала графа, звучит одновременно с его словами: «Сынок, тебе надо учиться, ты способный».

— Почему ты убил графа? Он был таким добрым!

— Ты меня не боишься? — с удивлением Будимиров прислушивается к себе: где гнев его? Странное чувство потери… щемит сердце…

— Убей меня, Бур! Ты убил тех, кого я любил. Ты разрушил жизнь тех, кого я люблю. Я устал от роли, которую ты мне навязал. Больше не могу так жить. Мне стыдно…

— Чего ты боишься? Ты мой единственный друг. Несмотря на то, что ты нагородил тут, ни один волос не упадёт с твоей головы. Только скажи, кто эта женщина!

— Сестра моя, — цедит Григорий. И резко: — Её не тронь!

Будимиров облегчённо вздохнул.

— Что ты так испугался? Ни за себя, ни за неё не бойся. Вы оба — под моей защитой. Она в твоём доме живёт? — спросил, подавляя лихорадку. — Идём скорее.

— Я не могу бросить правление!

— Можешь. Идём, — нетерпеливо Будимиров шагнул к двери. — Посади вместо себя кого-нибудь!

— Играть с ней не позволю! Ты не пощадил даже святынь.

— Я возьму её замуж. Сегодня. Сейчас.

И вдруг Григорий захохотал. Захлёбываясь, как ребёнок.

— Ты что? — опешил Будимиров. — Я сделаю её счастливой!

Григорий отсмеялся, пошёл к двери.

— Идём, раз требуешь.

— Нет, постой! — остановил его Будимиров.

Граф словно скребком провёл внутри — словно в мальчишку превратил его: начало жизни! Именно граф дарит ему Магдалину. И ничто больше не нужно и не интересно.