– Я смог бы вымыть ваши волосы, – сказал он, уткнувшись носом в ее локоны.

– Нет! – возразила она инстинктивно. Она не будет чувствовать себя уютно, если мужчина увидит ее совсем обнаженной.

Коляска остановилась, и дверца ее распахнулась.

– Вы оба, вон из моей коляски! – сказал возница, и тон его не обещал ничего хорошего, потому что в нем было нечто среднее между открытым отвращением и оценкой оплаты его неудобства, выраженной в соверенах, позвякивавших в его кармане. – Я подожду вас. Хотите? – хмыкнул он.

– Нет, – послышался ледяной ответ, от которого даже Имоджин пробрала дрожь. – Мы найдем кого-нибудь посговорчивее.

Возница пожал плечами.


«Лошадь и грум» был маленький, но крепко построенный постоялый двор, приспособленный для фермеров, приезжавших в городок год за годом продавать на рынке свои продукты. Дверной проем был настолько низким, что, казалось, Имоджин придется, входя, пригнуть голову.

– Мы с женой нуждаемся в комнате и горячей ванне. И немедленно. Во время пантомимы с нами произошла неприятность.

Владелец постоялого двора заметил крем, размазанный в темных волосах Имоджин, и согнулся в низком поклоне.

– Я это вижу, сэр. Эти актеры пантомимы – чистая отрава. Они по-настоящему опасны и не проявляют ни малейшего уважения ни к кому. Сюда, сэр.

Он провел их в приятного вида комнату с низким потолком и пообещал немедленно обеспечить им горячую ванну.

И, надо заметить, она была доставлена незамедлительно. Имоджин непрестанно думала о Гризелде и о тех недолговечных связях, о которых та ей рассказывала, в то время как никто на свете, включая и ее брата, не имел о них понятия.

– Гейбриел! – сказала Имоджин, как только дюжий детина внес ванну и налил в нее дымящуюся воду.

– Имоджин! – отозвался он, бросая на нее лукавый взгляд.

Потолок их комнаты едва поднимался над его головой. Он представлял собой ряд массивных деревянных перекрытий. Маленькое косое слюдяное окошечко ютилось под самыми стропилами.

– У меня это первое приключение подобного рода…

– И последнее, – сказал он достаточно громко и отчетливо.

Имоджин вздрогнула.

– Ну, вполне может быть. Я, конечно, не планировала ничего подобного. Я не… – принялась она объяснять, запинаясь на каждом слове, но осеклась. – Сейчас я хотела бы принять ванну. Одна, – добавила она. – А потом я… – Она снова замолчала.

– Почему бы вам немного не передохнуть? – спросил он, как заботливый дворецкий.

Имоджин сделала резкое движение подбородком, означавшее согласие.

Она осталась в одной нижней сорочке с массой влажных волос, завязанных полотенцем. И ожидала своей участи – стать безнравственной женщиной.

Такой момент, наверное, обязательный атрибут райской птицы или ночной бабочки. Всегда бывает состояние нерешительности и колебания, перед тем как она бросится в греховную бездну, миг, когда она стоит на берегу потока, прежде чем стать порочной женщиной, вертихвосткой, легкомысленной особой.

Он вошел в комнату тихо. Имоджин сидела на постели. Не ложилась. И эта ситуация навеяла неприятное воспоминание о ее первой брачной ночи. Она была обернута одеялом. И отбросила одежду в сторону.

Никто не мог бы сказать, что Имоджин Мейтленд, вступив на путь греха, вела себя с девической покорностью или робостью.

Ее партнер прошел через комнату и задул свечи, воспользовавшись маленьким оловянным колпачком, предназначенным для этой цели.

Разве он не спешил, как она? Сердце Имоджин забилось отчаянно.

Потом он обратил взор на нее, и в его глазах, едва блестевших в полутьме, было что-то, придавшее ей отваги. Он подошел к камину и погасил свечу, стоявшую на каминной полке. Оставалась только одна зажженная свеча на столе у окна. Ее слабый свет отбрасывал неровные тени на предметы мебели, соревнуясь с лунным, проникавшим сквозь маленькое освинцованное окошко.

И тогда, не спуская с нее глаз, он погасил и эту последнюю свечу.

– Если вы простите мою глупость, – сказал он неторопливо своим профессорским голосом, – я избавлюсь от этих фальшивых усов. От них над губой образуется красная отметина, а я, как видите, тоже не лишен тщеславия.

Имоджин не смогла удержаться от смеха. Это был приветственный смех падшей женщины. Она начала приходить к выводу, что ее натура аморальна. Она просто трепетала от радости и предвкушения. Это свидание в чужой незнакомой комнате на постоялом дворе с красивым, стройным, поджарым мужчиной, готовым одарить ее бесчисленными поцелуями, не вызывало у нее ни малейшего угрызения совести. По ее жилам, как жидкий огонь, струились радость и предвкушение.

На мгновение у нее появилась мысль о том, что она на самом деле падшая женщина, но тотчас же исчезла. Гораздо больше ее интересовало длинное мужское тело, сейчас изогнувшееся с намерением снять сапог. И эта жесткая, сильная, мускулистая нога была красива.

Комната была так тускло освещена, что она не могла рассмотреть его лица. И это возбуждало Имоджин. Неудивительно, что женщины, совершающие адюльтер, ведут себя глупо: в этом акте было чистое возбуждение, струящееся, как расплавленное золото. Его второй сапог со стуком упал на пол, за ним последовала одежда. Его тело все еще казалось ей тенью во мраке, телом любовника-демона.

Рейф наконец повернулся. Имоджин была вся сияние с ее белыми плечами, с которых соскользнуло жалкое покрывало Она распустила волосы и позволила им упасть на одно плечо. Они струились, как темные воды.

– Господи, как ты прекрасна, – сказал он, садясь на кровать и проводя ладонью по ее щеке.

Это был решающий момент, от которого зависел успех или неуспех вечера. Вдруг она взглянет в лицо, лишенное усов, и с криком выбежит из комнаты? Но как только он дотронулся до ее щеки, ее глаза закрылись. Поэтому он склонился к ней ниже и попробовал… прикусить ее полную нижнюю губу, а потом принялся целовать ее страстно и яростно в ответ на ее легкий вздох. Каким-то образом момент, когда она могла взглянуть ему в лицо и узнать его, был упущен, потому что он не переставал целовать ее, стянув с нее покрывало.

И вот Имоджин перед ним – такая прекрасная, какой он ее и представлял. Веки ее затрепетали, и Рейф снова принялся отчаянно целовать ее. Потом медленно его сильное жесткое тело опустилось на ее нежное, и он сказал себе, что должен запомнить этот первый раз, когда тело Имоджин оказалось под ним. От острого наслаждения голова его кружилась.

Но предчувствие, тягостное опасение, что Имоджин откроет глаза и узнает его, не проходило…

– Ты держала глаза открытыми, когда Дрейвен занимался с тобой любовью? – спросил Рейф.

Звук его голоса зазвенел у нее в ушах. Он намеренно назвал ее мужа по имени.

И в то же время его рука заскользила вниз по ее бархатистой шее и коснулась нежных, колеблющихся под рукой, но достаточно тяжелых грудей, а потом и изящного изгиба бедер.

– Я… – пробормотала Имоджин, задыхаясь, и повернула голову.

– Вы занимались любовью в темноте и под одеялом? – проворчал Рейф.

Глаза Имоджин были раскрыты, но он знал, что она не может видеть его лица, потому что его голова была опущена, а губы скользили по ее груди.

– Да, – ответила она прерывистым шепотом.

– Тогда закрой глаза, – сказал Рейф, и голос его показался ей грубым. – Закрой глаза, Имоджин. И не шевелись.

Он принялся ласкать ее грудь языком, и Имоджин погрузилась в темноту, а руки ее принялись слепо шарить по воздуху в поисках его волос, и тело ее сотрясалось.

Чуть позже Имоджин поняла, что заниматься любовью с демоническим чужаком, повелевающим тебе закрыть глаза и раздевающим тебя донага в ночной тишине, который покусывает и ласкает тебя с головы до ног, ничуть не похоже на минуты близости с мужем. Ничуть. Она попыталась глубоко вдохнуть воздух, старалась не замечать ощущений, возникших у нее между ног. Потому что он велел ей закрыть глаза. И не двигаться.

Ее голова металась по подушке. Рейф втянул сосок Имоджин в рот, доводя ее этим до безумия, до полубредового состояния. Но вместе с одуряющими волнами страсти ее начало охватывать раздражение. Дрейвен и она занимались любовью в темноте. Дрейвен был возлюбленным ее юности, и больше всего на свете Имоджин хотела доставлять ему наслаждение и делать его счастливым. Если Дрейвен не желал, чтобы она двигалась, она старалась оставаться неподвижной, насколько это было возможно, превратить свое тело в колыбель для него, стараться любым способом показать ему, как она его любит и ценит. Это происходило в темноте и под покровами, и она быстро усвоила, что Дрейвену неприятно, когда она прижимается к нему. Однажды она сделала это инстинктивно. Ее бедра изогнулись ему навстречу, и он сказал:

– Ради Бога, Имоджин, позволь хоть раз в жизни совершить мне свое мужское дело.

Но сейчас она находилась в чужой комнате, а ее партнер не был ее мужем. И будь она проклята, если согласится лежать неподвижно, как покорная жена, пока он станет наслаждаться ее телом, и будет стараться не открыть глаза и не произвести ни одного движения. Когда эта мысль выкристаллизовалась в ее сознании, Имоджин так быстро спрыгнула с кровати, что чуть не лягнула партнера в самое уязвимое место.

– В чем дело? – закричал он, вставая на колени.

С минуту она просто смотрела на его тело, плохо различимое в тусклом свете. Кровать представляла собой широкое старинное ложе на четырех столбиках, рассчитанное на то, чтобы выдерживать прыжки увесистых фермеров и их жен, как и падших женщин и их демонических любовников.

Он стоял на коленях: одна стройная длинная линия его тела, шедшая от красиво очерченных плеч и переходившая в грудь, слегка опушенную волосами, треугольником спускавшимися вниз… Имоджин разглядывала его долго и чувствовала, что на губах ее улыбка, будто она смотрела на себя.

Она ошиблась. Ей уже удалось рассмотреть снаряжение Рейфа. По всей вероятности, решила она, оно бывает разным у мужчин, но этим братьям повезло в этом смысле обоим.

Она не могла выбросить из головы слова Рейфа о том, что он готов держать пари, что Дрейвен занимался с ней любовью в темноте и под одеялом и не показывал ей своего орудия, которое демонстрировал только распутным женщинам. Ну, вот теперь она стала такой женщиной и решила, что не будет закрывать глаза из страха увидеть этот орган.

Он улыбался. Его лицо оставалось в тени, но она видела блеск его белых зубов, а в голосе расслышала ленивое довольство, когда он растянулся на постели во весь рост, полный животной грации.

Имоджин расслышала свое тяжелое дыхание и захлопнула рот. Она стояла обнаженная посреди комнаты, а нагой мужчина лежал на постели перед ней. Она выставила вперед бедро и уперлась в него рукой.

– Я не хочу держать глаза закрытыми, – сказала она, и тон ее был непререкаемым. Он кивнул. – Мы не женатая пара, вынужденная скрываться друг от друга под простынями.

– Могу я попросить тебя вернуться в постель, о женщина, которая не является моей женой?

Она сделала шаг к нему и остановилась.

– Сначала я хочу задать несколько вопросов.

На ее слова он ответил смехом, хрипловатым и довольным, от которого она почувствовала еще большую уверенность.

– Что мне полагается делать, когда ты лежишь на мне?

– Все, что тебе угодно.

Ответ последовал очень быстро, но Имоджин ждала другого.

– Как вела бы себя райская птица или ночная бабочка?

– Для столь просвещенной особы ты пользуешься устаревшим лексиконом, – сказал он, и в его тоне она почувствовала легкую насмешку. – Райская птица стала бы делать все, чтобы доставить радость своему партнеру, и это должно включать явственно заметный энтузиазм.

– О!

Это было не очень точное объяснение.

– Но может быть, тебя больше интересует игра, а не конечный результат? Потому что гадкая и озорная девчонка, отважная женщина, забравшаяся в эту постель ради удовольствия, а не из корысти, будет делать то, что необходимо, чтобы получить максимум удовольствия самой.

– О!..

– Ей будет плевать на партнера. Пусть уж он сам о себе позаботится.

Имоджин улыбнулась. Разве она не говорила, что любовная связь ей нужна, чтобы больше узнать о мужчинах? И все же похоже было, что на самом деле ей хотелось лучше узнать себя.

– Итак, ты, озорница, – послышался его голос, похожий на густой сладкий сироп. – Я думаю, что леди Мейтленд решила превратиться в кого-то другого, в совсем иную личность.

Она едва могла видеть его лицо, только взъерошенные темные волосы. Поэтому просто взобралась на кровать с уверенным видом. Одним молниеносным движением он привлек ее к себе.

– Я не леди, – задыхаясь, пробормотала она.

Это можно было уподобить тому случаю, когда клочок бумаги бросают в огонь, – так мгновенно ее тело воспламенилось от того, что к нему крепко прижимались ее спина и ягодицы, а его руки оказались у нее на груди…

Ее голова запрокинулась ему на плечо, и он дотянулся до ее рта и ощутил вкус испорченной девчонки, озорницы, вкус леди Мейтленд, впадающей в безумие страсти.